Читать книгу Я – человек. Роман об эмиграции - Елена Будагашвили - Страница 6

Дни бежали. Нет, они летели со стремительной скоростью, лето сменялось осенью, а зима – весной. Прозвенел последний звонок для выпускников школы, предвещая их переход на новый этап жизни. Прозвенел последний звонок у третьеклассников, предвещая переход на новую ступень – ступень средней школы, где каждый предмет будут вести разные учителя и где этих предметов будет раза в три больше. Дети, привыкшие к своей «второй маме» – Марине Евгеньевне, очень переживали, думая о том, кто из всех этих строгих теть, которые снуют со школьными журналами по этажам, будет у них.

Первого сентября на самом первом уроке, уроке математики, открылась дверь и в класс вошла директриса – Галина Ивановна Горшкова. Дети вскочили с мест, приветствуя ее. «Дети, поздравляю вас с началом нового учебного года. Я хочу представить вам вашу учительницу математики, а также вашего классного руководителя – Елену Львовну Штиль. Елена Львовна, войдите, пожалуйста», – обратилась Горшкова к стоящей за дверью и нерешающейся войти женщине. В класс вошла молоденькая, лет двадцати трех, миниатюрная женщина с короткими черными кудрявыми волосами и в больших очках с толстыми стеклами, через которые можно было бы, наверное, наблюдать за звездами. Директриса тихо вышла, передав бразды правления учительнице.

Елена Львовна, или Елена, как ее сразу же прозвали ученики, стала рассказывать о себе и о своей безграничной любви к математике. Тихо, немного картавя, она поведала, что два месяца назад закончила педагогический ВУЗ, в который поступила после окончания математического техникума, и очень надеется, что, обретя таких симпатичных и прилежных учеников, никогда не пожалеет о выбранной ею профессии. Она очень хочет, чтобы дети тоже полюбили математику так же, как она. Чтобы, если что-то непонятно, без стеснения обращались к ней. Она поможет, она останется после уроков, чтобы помочь. Дети были рады, что по возрасту и манере речи Елена почти не отличалась от Марины Евгеньевны.

Целый месяц дети знакомились с новыми предметами и новыми учителями. Имена и отчества, а также различные кабинеты, в которых им надо будет теперь учиться, путались в голове. Раньше учитель приходил к ним в класс, а теперь они должны будут приходить в класс к учителю. В октябре вся эта канитель стала для них привычной. Наверное, повзрослели.

В один из таких обычных и тихих октябрьских дней шел обыкновенный, ничем не отличающийся от всех предыдущих, урок математики. Елена Львовна писала на доске условие задачи, когда вдруг ни с того ни с сего встала Клава и крикнула: «Ребята, а вы знаете, что в нашем классе учится еврейка?» «Ну и что?» – воскликнул какой-то голос с задней парты. «Как это “что”? Кидай в нее кто чем может!» – закричала в ответ непонятливому голосу Клава и бросила в Нину огрызком яблока. Не успела Нина отреагировать, как в ее сторону полетели корки от апельсинов и мандаринов, резинки и карандаши. Елена, раскрыв рот, наблюдала за всем этим некоторое время, не находя слов. Потом вспомнив, видимо, свое место в классе, строго и громко сказала: «Дети! Прекратите сейчас же. Что вы делаете?» Дети замерли, видимо на самом деле не понимая, что они делают.

«Чего вы угомонились?» – командирским тоном крикнула Клава. «Училка – тоже еврейка, кидай в нее тоже!» – и бросила в Елену скомканную бумажку. Дети последовали ее примеру. Класс, как по мановению волшебной палочки, моментально разделился на три части. Первая – все мальчики, за исключением двух-трех, и три девочки – встала на сторону Клавы и с увлечением осыпала головы Нины и Елены Львовны всем, что попадало под руку. Вторая – оставшиеся девочки, за исключением трех перебежчиц, и два-три мальчика – оставалась безучастной к происходящему. Эти сначала с удивлением и любопытством наблюдали за своими бойкими одноклассниками, но вскорости, потеряв интерес, стали болтать между собой, играть в «крестики-нолики», а самые ответственные стали самостоятельно решать примеры из задачника. Третью же часть класса составила… Лена Кулькова. Она тотчас же подбежала к Нининой парте, вскочила на нее и, стараясь заглушить своим голосом шум, закричала: «Сейчас же перестаньте, идиоты!»

Прозвенел звонок, он словно разбудил всю школу и одновременно успокоил четвертый «А» класс. Дети, утомленные и раскрасневшиеся, вышли из класса. Нина осталась сидеть, закрыв лицо руками. Ей было страшно. «Боже, какой ужас! Какой кошмар!» – причитала Елена Львовна, не находя никаких других выражений для случившегося.

Лена Кулькова возбужденно затараторила: «Елена Львовна! Идите и расскажите всё Горшковой. Стыд-то какой! Куда мы попали?»

Елена Львовна решила пойти к директору. Она задумалась, вспоминая свое школьное детство и студенческие годы. Коренная москвичка, она, живя в этом огромном многонациональном городе, еще никогда не испытывала ничего подобного. Да, она слышала от многих своих друзей о некоторых конфликтах по поводу национальности, что даже во многие институты евреев не принимают и на работу не берут. Но это всегда касалось кого-то, а не ее. А она математик. Ей нужны достоверные факты. И если она сама такого никогда не наблюдала, то и верить никому не собиралась. Здесь же дело коснулось ее лично. «Елена, успокойся! – сказала она себе, встряхнув головой, как бы убирая сон. – Это же – дети! Что они понимают? Никакой паники! Надо поговорить с Горшковой и вызвать родителей. Особенно родителей этой самой Лешиной. Вот что значит, когда в стаде заводится паршивая овца. Наверняка, эта Лешина получила такое “наследство” от своих родителей». Так – спокойно, уверенно и зная, чего хочет – Елена Львовна переступила порог кабинета директора школы.

Товарищ Горшкова была очень занята. Она должна была принимать участие в городской конференции учителей на тему «Коммунистическое воспитание молодежи» и как раз готовила доклад, когда в кабинет вошла Штиль.

– Что вы хотели, милочка? – дружелюбно глядя поверх сидящих на кончике носа очков, спросила Горшкова.

Елена Львовна поведала директору о случившемся и попросила вызвать родителей детей, принявших участие в таком безобразии, в школу.

– Зачем же так сразу? Зачем же по каждому пустяку вызывать родителей? – голос Галины Ивановны прозвучал несколько раздраженно.

– Но, Галина Ивановна, это не пустяки. Мы говорим на педсоветах о воспитательной работе в духе Интернационала, о задачах партии и закрываем глаза на подобное.

– Милочка, дети растут, им же надо куда-то выплескивать свою энергию.

– Вы считаете, товарищ Горшкова, что это нормально? Хорошо, я буду говорить об этом инциденте и о вашей реакции на всё это в РОНО.

– Ах, напугали, милочка! – взгляд Горшковой стал жестким и даже колючим. – Я – заслуженный учитель Российской Федерации, мне осталось полгода до пенсии. Неужели вы думаете, товарищ Штиль, что кто-нибудь станет слушать ваши речи и связываться со мной? Вы только что начали свою трудовую деятельность, в ваших ли интересах портить себе репутацию? Вы – молодой специалист, и от характеристики, которую вы получите в нашей школе, зависит ваше будущее. Разбирайтесь сами со своими проблемами и не втягивайте меня. А теперь оставьте меня в покое, я должна готовиться к докладу.

– Всё понятно, – тихо и медленно произнесла Елена Львовна, снова вспомнив все разговоры на национальную тему, которые слышала в институтских коридорах и из рассказов друзей. – Впрочем, что я должна была ожидать от директора школы, когда везде и всюду поступают так, даже на уровне правительства?

– Милочка, с такими выводами вы сами подпишите себе смертный приговор! – выкрикнула Горшкова, затем подошла к двери и открыла ее, как бы тем самым выгоняя коллегу.

Последующие уроки математики повторялись с методической точностью. Для Елены Львовны войти в класс, в котором ее ждал четвертый «А», было равнозначно тому, чтобы войти в клетку к тиграм. Она каждый раз переступала порог класса, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Сначала бывало объяснение новой темы, затем ее закрепление примерами и задачами. Во время объяснения голос Елены Львовны заметно дрожал, движения у доски были неуверенными. Стоя спиной к классу, она ежеминутно оборачивалась, как бы ожидая удара. Во время закрепления темы одна часть класса закрепляла свои знания, вторая же во главе с Клавой Лешиной – закидывала Елену и Нину принесенными с собой шкурками от апельсинов и разным прочим мусором, который в достаточном количестве обнаруживался в любом школьном рюкзаке.

Нина возненавидела свой класс и уроки математики, которые, слава богу, были только два раза в неделю, правда, по два часа. Один раз она решила просто сбежать с урока. Но ее поймала в коридоре Горшкова:

– Гольдберг, ты куда? Ну-ка немедленно иди на урок, иначе тебе будет плохо.

– Я не хочу на урок, Галина Ивановна, я боюсь. Знаете, что у нас творится на уроке математики? – Нина умоляюще посмотрела на Галину Ивановну.

– Не знаю и знать не хочу. Урок есть урок. Если ты будешь сбегать с уроков, то мне придется написать письмо на работу твоим родителям. Ты же не желаешь своим родителям такого позора? Не так ли? – примиряюще улыбнулась Горшкова. Нина согласно кивнула головой и поплелась на урок.

В один из субботних вечеров в доме Нины собрался семейный совет. Надо было что-то делать, что-то решать. Было совершенно очевидно, что оставлять происходящее так, как есть, невозможно. Олег громко сокрушался, что он совершеннолетний, а то бы он давно набил морды обидчикам своей сестры. Нина посмотрела на брата и впервые горько пожалела, что он на столько лет ее старше. Борис, испытующе глядя на Лялю, произнес: «Вот тебе, Лялечка, и Родина, наше социалистическое отечество. Мы здесь все одинаково равны и у всех есть одинаковые права». Ляля, никого не слыша, была в своих мыслях. Надо что-то предпринимать. Но что? Она обязательно пойдет к Горшковой и заставит ее вмешаться и прекратить эти безобразия. А иначе она, Ляля, будет жаловаться в Городской отдел народного образования ГорОНО[2] или горисполком. Она это так не оставит. Ляля поставила близких в известность о своем решении и на следующий день пошла в школу.

Горшкова была с Лялей любезна, но не забыла пожаловаться на поведение Нины, которая, такая-сякая, хотела сбежать с урока математики. На все доводы и угрозы Ляли Горшкова ответила, что никто не будет вмешиваться в эти дела и что самое оптимальное было бы – перевести Нину в другую школу.

Нина с радостью восприняла эту новость. Конечно, большой вопрос, что ее ждет в новой школе. Но дальше так жить она не может. На следующий день после уроков Нина пришла в кабинет Елены Львовны и поведала ей, что перейдет учиться в другую школу. Елена Львовна печально взглянула на свою ученицу и еще более печально произнесла: «Ты хочешь, чтобы я с ними осталась совсем одна?» Нине стало очень стыдно за свое решение и за свою радость скорого освобождения. Как она, Нина, могла согласиться с мамой? Как она может оставить Елену в классе совсем одну? Она пришла домой и заявила, что никакого перехода в новую школу не будет.

Через пару недель весь класс замер от удивления, когда на урок математики пришла совсем другая учительница, высокая, с широкими плечами и большой грудью, с пучком на голове и толстой деревянной указкой, чем-то даже похожая на Зинаиду Александровну. Как оказалось, Елена Львовна срочно уволилась из школы и ушла работать учителем математики в техникум, который сама когда-то закончила.

Для Нины наступило время счастья, когда всё пошло своим чередом. Ни о каких антигольдбергских выступлениях не могло быть и речи: новая училка была очень строгой и не терпела малейшего шепота. Но если уроки математики превратились теперь для Нины в часы покоя, то перемены – в минуты кошмаров. Если Гольдберг оставалась на перемене стоять у стенки, то ее никто не трогал. Стоило ей двинутся с места и пойти по школьному коридору, мальчики во главе с Клавой и ее «правой рукой» Сергеем Кутиковым сразу же окружали ее, начинали толкать в спину, дергать за волосы и кричать: «Убирайся в Израиль!» В результате Нина старалась перемену простоять на месте и лишь со звонком шла на занятия в другой кабинет. Из-за этого она всё время опаздывала, приходила на минуту-две позже учителя и постоянно получала нагоняи от преподавателей и замечания в дневник. Говорить же с родителями о своем положении она уже не решалась, зная, как отреагирует мама: «И почему ты, дрянная девчонка, не согласилась перейти в другую школу?»

Стоял морозный декабрьский день. Выпавший несколько дней назад снег успел потемнеть и немного подтаять из-за небольшой вчерашней оттепели, но грянул мороз и безжалостно заморозил свежие серые лужи. Еще пару недель и начнутся каникулы, елки засверкают новогодними огнями и родные, собравшись у экрана телевизора посмотреть «Голубой огонек», станут дарить другу-другу подарки. Но это будет через две недели.

Была большая перемена, как раз после контрольной по географии. Нина стояла среди одноклассниц, оживленно обсуждая ответы на вопросы контрольной, когда откуда ни возьмись появившиеся и одетые в куртки и пальто Клава, Сергей и еще несколько человек, схватили ее и потащили на улицу. Следом, наспех застегивая пуговицы шубки, выскочила Лена Кулькова. Ребята поставили Нину у школьной стены, совершенно скрытой от чужих глаз, и Клава, плеснув в лицо одноклассницы холодной водой, громко произнесла: «Ты, вонючая, пархатая жидовка, скажи слово “кукуруза”!»

Нина, дрожа от холода, вспомнила сны, которые часто видела в детстве – полчища фашистов идут, чтобы схватить ее. Нет, они не идут, они уже пришли. Это – Клавка, Кутиков и все их прислужники. И Нина тотчас вспомнила, как фашисты пытали Зою Космодемьянскую, как геройски погибли члены «Молодой гвардии» – герои книги, которую она прочитала, как дядя Зелик полз с прикованным к ноге автоматом к лесу, и как дядя Зяма погиб при взятии Рейхстага, и с ненавистью глядя на эту лешинскую клику, она громко ответила: «Не скажу!» Лена Кулькова, наблюдавшая за происходящим, и видя, как у Нины посинело от холода лицо, воскликнула, скрестив в мольбе руки: «Ниночка, ну что тебе стоит? Скажи “кукуруза”, пусть слышат, что ты “р” выговариваешь. Ты же замерзнешь!» Нина, отрешенно смотря на подругу, еще раз повторила: «Не скажу!»

Прозвенел звонок, и вся группа злодеев побежала на урок, бросив стоящую у стены Нину.

Нина пришла домой больная. Врач поставил диагноз «пневмония» и назначил уколы. «Как жалко, – думала Нина, – что пневмонию можно вылечить так быстро. Я бы хотела оставаться дома всю жизнь!»

Быстро пролетели две недели болезни и за ними две недели каникул, и надо было снова идти в школу. Идти, как на казнь. Нина пришла в класс и, как затравленный зверек, оглядела сидящих за партами ребят. Она была удивлена, не увидев среди них Клавы и еще несколько человек, и была очень рада, когда узнала, что школа у Клавиного дома построена, и дети, живущие поблизости от нее, переведены в эту новую школу.

Весь класс как будто бы проснулся ото сна: все стали снова общаться с Ниной, как раньше, до начала четвертого класса, рассказывали, какая, оказывается, подлая была эта Лешина. Но Нина не слушала их. Она знала, какая была Лешина, и она знала, какими были они. А может и есть? На сердце образовалась рана, которая еще много-много раз будила Нину по ночам, щемила и болела. Только Кутиков остался верен своим привычкам и каждый раз, проходя мимо Нины, шептал ей в ухо: «Убирайся в Израиль!» Но Нина не реагировала на его слова. Что слова? Она видала кое-что и похуже!

Снова стали красоваться на стене гольдбергские стенгазеты, получавшие раз за разом новые и новые призы на конкурсах. Снова зазвенел Нинин голос на поэтических вечерах, посвященных Пушкину, Есенину и Маяковскому, и снова пульс каждого ученика четвертого «А» влился в общий пульс класса.

Шел урок литературы. Ольга Васильевна, женщина пожилых лет и всегда произносящая все слова, как житель Вологды, на «о», рассказывала о жизни Пушкина. Дети сидели тихо и с увлечением слушали. Кутиков залез под парту и облил спину и поясницу сидящей впереди него Гольдберг водой. Нина еще не успела опомниться, как Кутиков поднял руку и, получив разрешение встать, торжественно произнес: «Ольга Васильевна, а Гольдберг описалась!» Нина покрылась густой краской и, не дожидаясь реакции класса, выскочила из школы. Дома она заявила отцу, что в школу больше не пойдет. «Пойдешь! – Борис прижал дочь к себе. – Пойдешь, и я пойду с тобой!»

На следующий день Нина с отцом пошли в школу. Борис, подозвав к себе Кутикова, возбужденно заговорил: «Как ты можешь так себя вести? Ты же будущий мужчина. Что из тебя получится? И вообще, ребята, которые обижают девчонок – трусЫ!» У Нины со стыда сильно застучало сердце из-за того, что Борис от волнения сделал ударение не на «у», а на «ы». Кутиков сдержанно улыбался, не смея рассмеяться в лицо высокому, плечистому мужчине. А Борис, не поняв, какую совершил оплошность, поцеловал дочь и вышел из школы.

«Что, твой папаня по-русски не умеет разговаривать?» – громко заверещал Кутиков, задорно поглядывая то на Нину, то на мальчишек, присутствующих во время разговора. – «Трусы-ы-ы!» – передразнил он. Все дружно засмеялись. Краска снова волной залила Нинино лицо. Эти негодяи смеялись сейчас над ее папой. «Мой папа умеет говорить по-русски», – отчетливо выговаривая каждое слово произнесла Нина. «И он правильно сказал. Он сказал, что вы – трусЫ», – она сделала ударение на «ы». «Да, вы – трусЫ, которые одевают на сраные жопы!» – Нина закончила свою речь и с удовольствием отметила, что больше никто не смеется.

Солнце всё ярче и сильнее стало греть землю, и хотя уже пахло весной, зима не хотела сдавать свои права, время от времени посыпая с неба снегом, словно манкой.

В один из таких тихих, снежных и пахнущих весной мартовских вечеров, Нина и Лена пошли гулять. Это было высшее блаженство после утомительных часов учебы и домашних заданий выйти из жарко натопленных помещений на улицу, пройтись по скрипучему снегу и, подняв к лунному небу голову и зажмурив глаза, чувствовать, как нежные снежинки тихо падают на твое лицо. Обычно в такие моменты у Нины рождались новые строчки стихов, и она с удовольствием их читала Лене. Девочки прошли по дорожке у школы и свернули в сквер. Деревья уже приготовились к встрече весны и тянули вверх голые ветви, моля о тепле. Над тропинкой висел подвешенный на проволоке фонарь и, легко покачиваясь от ветра, тихонько поскрипывал.

За деревьями мелькнула тень, и девочки настороженно остановились. Лена заметила, что теней несколько. Нина не успела опомниться, как тугой комок снега полетел ей в спину. Бросаясь в девочек снежками, из-за деревьев выбежали Кутиков и еще несколько мальчишек из класса. Они оттолкнули Лену в сторону и, окружив Нину, стали закидывать только ее. «Чемодан, вокзал, Израиль, чемодан, вокзал, Израиль!» – дружно скандировали мальчишки. Комья снега попадали Нине в лоб, в шею, за шиворот, таяли и тонкими холодными струйками стекали по покрывшейся мурашками спине.

Нина закрыла руками лицо. На некоторое время наступила тишина, и Нина решила, что мальчишки ушли, также тихо, как и пришли. Она открыла глаза и увидела прямо перед собой лицо Кутикова. Большие серо-голубые глаза победно блестели под светом слабого фонаря и на густых пушистых ресницах лежало несколько снежинок. Она бы, наверное, влюбилась в эти глаза и эти ресницы и написала бы, наверное, множество стихов, если бы увидела такие глаза при других обстоятельствах. Но сейчас она ненавидела их, ненавидела Кутикова.

Кутиков толкнул Нину в грудь, но она устояла на ногах. Он стал, подпрыгивая, бегать вокруг нее и кричать: «Бей жидов, спасай Россию! Чемодан, вокзал, Израиль!» Мальчишки стали хором вторить ему, пританцовывая на месте. Всё это напоминало танец племени дикарей перед людоедским ужином. У Нины от их беготни закружилась голова. Она сильно зажмурила глаза, и вдруг неутолимые ненависть и гнев охватили ее. Она схватила Кутикова за воротник и что было сил бросила на землю. Затем свалилась на него и стала колотить его кулаками, царапать ногтями и истошно орать: «Ненавижу, ненавижу!» Он отбивался, разъяренно дубася девочку. Но Нина не чувствовала ударов и колотила его с еще большей силой.

Лена и мальчишки обескураженно наблюдали за дракой. Битва приобрела серьезный характер и была не на жизнь, а на смерть. Нина и Кутиков катались по земле, осыпая друг друга ударами и постоянно меняясь местами: то Нина сверху, то Кутиков. Мальчишки замерли на месте, не зная, что делать. Было как-то стыдно ввязываться в драку с девчонкой. Нина же была так разъярена и так была увлечена дракой, что уже ничего не замечала вокруг себя кроме сморщенного от боли и красного от крови, текущей из разбитого кутиковского носа, лица ненавистного обидчика. Теперь глаза Кутикова не выражали ничего, кроме страха и ужаса. «Помогите…» – хрипло закричал он.

Мальчишки еле оттащили разъяренную Нину от Кутикова, приговаривая: «Всё хорошо, Ниночка. Спокойно, Ниночка». Они посадили ее на лавочку у дорожки, очистили одежду от снега и погладили по спине и волосам. Еще никогда не испытывали они такого страха, какой испытали за жизнь своего товарища. Еще никогда не испытывали они такого стыда, который испытали за свое поведение и еще никогда не испытывали они такого уважения к девчонкам, какое испытывали теперь к Гольдберг. «Говно ты, Кутиков!» – бросил один из них всё еще лежащему на земле товарищу, и мальчишки ушли, направляясь к жилому кварталу. Прихрамывая и вытирая разбитый нос, Кутиков поплелся вслед. Когда все они скрылись из виду, Нина разрыдалась.

С этого вечера Кутиков навсегда прекратил свои издевательства над Ниной. Нина же, в свою очередь, только услышав где-то разговор об евреях, вмешивалась и разгоряченно заявляла: «Я еврейка! Вы имеете что-то против?», тем самым ставя точку в самом начале разговора.

На уроке географии, когда речь зашла о странах Ближнего Востока, и учитель, рассказав обо всех этих странах и поручив детям раскрасить карту, спросил, какие будут вопросы, встала Нина, подошла к доске и, показав указкой на маленькую точечку среди множества арабских государств, гордо произнесла: «Леонид Петрович, вы забыли назвать Израиль. Он тоже находится на Ближнем Востоке. Вот здесь. Там живут евреи. Я тоже еврейка, но я родилась в Советском Союзе. Здесь моя Родина». И, довольная, села на свое место, многозначительно взглянув на Кутикова. Он опустил глаза и покраснел.