Читать книгу Откровение. «Не судите, да не судимы будете…» - Елена Бурунова - Страница 4

Репрессии начались в Беларуси задолго до тридцать седьмого года. После Польско – Советской войны по Рижскому договору нашу страну разделили. Западная часть отошла Польше, а восточная часть РСФСР. Поляки могли потребовать и восточную. Им бы и отдали. Слишком выгодные условия мирного соглашения были для Польши. Только почему-то мечтатели о возрождении Речи Посполитой не захотели забрать бывшие земли. Даже не знаю, кому больше повезло. Жителям западной Беларуси или нам.

Репрессии и коллективизация вплотную коснулась западных соотечественников только после войны. Мы ощутили ежовую рукавицу военного коммунизма сполна. Сначала ОГПУ и НКВД гонялось за поляками, оставшимися в своих усадьбах. Когда шляхтичей поубавилось, принялись за зажиточных крестьян, дав им обидное прозвище – кулаки. Будто они в своих руках держат весь хлеб и не хотят делиться.

В двадцать восьмом году начался «хлебный кризис». Закупочные цены на зерно искусственно занизили. Выращивая с таким трудом стратегически важный продукт, крестьяне не хотели дёшево его отдавать. Правительство не придумало ничего умного, как забирать силой зерно. Комиссары вычищали амбары и погреба так, что и мышам не оставалось. Такая политика спровоцировала более пятисот выступлений и это только в моей стране. Несогласных с изъятием хлеба жестоко уничтожали.

Раскулачивание внесло непоправимый урон независимому жителю деревни. Коллективизация добила крестьянство окончательно. Жестокие меры дали городам долгожданный хлеб, уничтожив действительно работящее население бывшей Российской Империи. Итог: тысячи сосланных и расстрелянных. Отнимая последний хлеб у селянина, коммунистическая система обрекла его на голодную смерть. Пять миллионов граждан СССР заплатили жизнью за ударные темпы индустриализации. Голод 1932—1933 годов коснулся и Беларуси. Машина репрессий набирала обороты, кромсая больше и больше человеческих судеб.

Белорусская интеллигенция ощутила на себе настоящий геноцид. Представители всех здравомыслящих профессий подлежали очистке. Учителя, врачи, учёные, литераторы – арестовывались сотнями. Их ссылали. Расстреливали. Высосанные с пальца обвинения сыпались на их головы, как из рога изобилия. В начале тридцатых годов процессы были показательными. Якобы раскрывались целые шпионские сети: «Союз освобождения Беларуси», кулацкая организация «Пуховичского района» и это не все громкие разоблачения врагов народа.

Чтобы улучшить процесс работы ОГПУ, решения о мере наказания «врагов народа» принимали три человека. «Тройки» – как их называли в народе. В тридцать седьмом году репрессии достигли своего максимума. Коммунисты всегда стремились к ударным темпам во всём. В те страшные годы, казалось, что весь народ разделился на «врагов народа» и тех, «кто сдаёт врагов народа». Арестовать могли за самый невинный проступок. Например, опоздание на работу или анекдот. Сталинские репрессии походили на средневековую инквизицию. Религиозным фанатикам везде мерещились ведьмы, а коммунистам «враги народа». Дошло до того, что и палачи сталинского режима стали опасаться друг друга. Наряды на «врагов» росли в арифметической прогрессии. Может статься, что и твоё имя внесут в список, чтобы закрыть отчётность за квартал. Заслуги перед отечеством не вспомнят. Сегодня ты комиссар НКВД, а завтра за излишнюю или не очень хорошую расторопность «враг народа». Так произошло и в Сенно. Одного комиссара сменил другой. Если тот был относительно мягким, то у нового комиссара сплошные амбиции. Не лучшее качество для человека его профессии в тридцать седьмом году.

Пусть мы были не очень дружной семьёй, но по-своему счастливой. Наше счастье было в однообразии. Для большинства людей однообразие – это и есть сама жизнь. Всем хочется просто жить. Просыпаться по утрам, пить горячий чай с блинами и вареньем. Обнимать любимых, провожая их на работу и встречая после. Радоваться каждому шагу своего ребёнка. Его успехам в школе. Переживать за неудачи и подбадривать, что в следующий раз обязательно получиться. Засыпать под сопение домочадцев или даже храп. Счастье – это уверенность в завтрашнем дне. Новый день не принесёт ничего нового. Новый день не станет отправной точкой для несчастий. Он будет таким же, как и предыдущий.

Так думали и мы в одно пасмурное утро апреля.

Отец ушёл на службу раньше обычного. Ещё засветло к нам прибежал посланный дежурным паренёк. В зоотехникуме вскрыли замок и сильно покалечили сторожа. Старик чудом остался жив, но в себя пока не пришёл. Такое преступление было настоящим событием, после восстания эсеров в Сенно. Их сопротивление советской власти в 1918 году было непросто мелкое волнение. В бывшей Земской управе левые эсеры даже организовали свой штаб. Но набирающей обороты власти большевиков уже никто не мог противостоять.

Мама накрывала на стол и всех торопила. На часах стрелка показывала половину седьмого. Ещё целых полтора часа до школы. Так хотелось спать.

Я неторопливо ела кашу, делая вид, что слушаю Анины бредни о собрании комсомольцев вчера. Планы пятилеток и субботники во славу дня трудящихся меня уже тогда не интересовали. Я переживала за Эльзу Францевну. Уроки немецкого языка отменили. Не было учителя. Нехорошие слухи расползались по городу. Будто учительница – шпионка и у неё целая подпольная сеть в Сенно. Эти враги народа хотят разрушить нашу счастливую советскую жизнь. В это я не верила, как и во многое другое.

Коля быстренько проглотил завтрак, как утка, и приставал к матери. Та недовольно бубнила ему в ответ:

– Ты денег не получишь. Спроси у отца. Сколько можно смотреть одно и то же?

Поняв, что у матери он денег не выклянчит, брат ушёл собирать портфель. В качестве протеста Коля начал громко распевать песню из кинофильма про Чапаева. Этот «Чёрный ворон» в писклявом исполнении брата заставил всех в один голос крикнуть:

– Заткнись!

– Пока денег на кинотеатр не дадите, не замолчу!

Первой не выдержала Аня. Сестра вытащила из сумки пару копеек и кинула на стол.

– Иди возьми деньги, только не пой больше!

Из-за занавески выглянула довольная рожица младшего брата.

– Ань, а ещё дашь? – и тут же добавил, – Ну, что бы я завтра ни пел?

Сестра брызнула смехом, а за нею и мы.

– Вот нахал! – пожурила его мама. – Ему мало! Иди уже в школу.

Брат вихрем промчался меж столом и дверью. Помахав в дверях, Коля побежал в школу.

– Когда фильм, то показывают? – спросила мама.

– Вроде сегодня в десять будут, – уже одеваясь, ответила сестра.

Заподозрив, что сын прогуляет школу, мама посмотрела на меня и приказала:

– Проверишь брата, Лизка.

Возразить матери мне не дал Дружок. Пёс залаял, потом радостно заскулил. Отец. Только его так встречает наш Дружочек. Потом снова зашёлся лаем. Это чужой зашёл во двор. Голос отца заставил собаку замолчать. Хвостатый сторож уже не лаял, только злобно рычал на непрошеного гостя.

Отец вошёл в дом и, не снимая фуражку, сказал матери:

– Собери мне поесть.

– Что? Почему? Ты куда? – поток вопросов посыпался на отца.

– Собери, – спокойно повторил муж.

Мать засовывала в мешок обычный походный обед: хлеб, сало, домашний сыр. Недовольно посматривая на немногословного супруга, впервые в жизни молчала.

Надо было, на свою беду, Ане пораньше встать из-за стола. Знала бы она, что дождавшись меня, её жизнь сложилась бы иначе. Но тогда сестрица спешила. Её ждал Фёдор.

– Я пошла! – бросила мне сестра.

– Ну, подожди минутку, – попросила я.

– Нет, капуша! Ты и портфеля ещё не собрала, – сказала Аня, срываясь за дверями.

Так Анюта встретилась с Гришкой.

Его чёрные острые как нож, глаза вонзились в дочку местного участкового. Могу себе представить, с какой жадностью во взгляде он провожал Аню. Её смущение от этой роковой встречи. Моя сестра хоть и была бойкая. За словом в карман не лезла, но Гришка заставлял одним только взглядом замолчать. В его глазах было что-то такое, отчего страх начинал разъедать тебя изнутри. Тонкие губы кривились не то в усмешке, не то в оскале. По этой улыбке я никогда не могла угадать: доволен ли он. Григорий Коршунов был человеком размытых граней. В нём было столько же доброты, сколько и жестокости. Сильный, смелый, честный, рвущийся всегда вперёд Гришка с одной стороны. Хитрый, двуличный, злопамятный с другой. Ни в одном человеке вы не найдёте так много противоречий, как в Коршунове. Он стал и спасением и проклятием для нас.

Новый ухажёр Анюты всегда добивался своих целей. В то утро он захотел мою сестру. Захотел её так сильно, что перешёл к решительным действиям вечером того же дня. Капитан НКВД не встретил Аню с работы, как скромный Федька. Григорий пришёл на работу к моей сестре. Развалившись на стуле, сказал:

– Собирайся, мы идём в кино. Не знаю, что показывают в вашем кинотеатре, но это не имеет значения, – так он дал понять всем, теперь эта красавица его.

Сестра возмутилась. Идти с синей фуражкой ей не хотелось. Что скажут люди? И Федя. Только Гришку мнение окружающих не волновало. Идя рядом с ним, сестра не поднимала глаз с земли. Такие вольности её любимый и наедине не позволял. Наглый ухажёр взял под руку Аню, вышагивая походкой победителя. Возле калитки провожатый полез целоваться, на что моя сестра отвесила ему звонкую пощёчину.

Он тёр горящую щёку и глазами провожал убегающую дочь участкового. Наверно, именно в тот вечер Коршунов решил, что такая гордячка достойна стать его женой.

День, когда Григорий Коршунов пришёл свататься настал после майских праздников. Сватов с ним не было. Он всегда плевал на традиции, считая их пережитками прошлого.

Мы ужинали, когда собака залаяла. Уже тогда я заметила, как сестра сильно сжала ложку в руке. Её пальцы побелели. Когда раздался стук в дверь, сестра и вовсе дёрнулась.

– Эй, хозяин! Открывай! – больше приказ, чем просьба.

Анька побледнела. Домогательства НКВДшника разругали её с Федькой. По городу гуляли слухи, что она запудрила голову одному, а теперь и за другого принялась. Многие отворачивались от Ани. Мол, если бы хвост сама не распушила, то и ничего бы не было. Зависть. Их всех душила обычная зависть. Гришка красавиц и завидный жених. Вот народ и обозлился на Аню. Всё лучшее ей. Как всегда! Так считала одна половина города. Другая половина презирала мою сестру. Репрессии коснулись уже многих в Сенно. Только пока наш двор обходила эта беда. А тут ещё и синяя фуражка за Анькой бегает, как не возненавидишь. Большое спасибо, можно сказать, и тёте Зине Ермашкевич. Эта скандальная сплетница на славу постаралась, разнося по городу, что Аня недолго выбирала между Федькой и Коршуновым. Её-то можно понять. Фёдор у тёти Зины один-единственный остался. Когда брата на войне с поляками убили, а его жена через год от простуды умерла, Федю она забрала к себе. Жалко тётке было племянника. Очень мучился Фёдор от любви к дочке участкового. Вот и бегала по городу, ругая мою сестру последними словами.

Отец открыл дверь гостью. Гришка вошёл и тут же без приглашения уселся за стол. Он уже чувствовал себя членом семьи.

– Семён Прохорович, Анастасия Николаевна, – пытался быть вежливым, – я люблю вашу дочь Аню и хочу на ней жениться.

Мать прижала ладони ко рту. Сестра сидела, как в воду опущенная. Она даже дышала через раз. Я и Коля потупили глаза, боясь посмотреть на Гришку. Не растерялся только отец.

– А она? Она любит тебя? – спросил он.

– Полюбит, – жёстко ответил жених.

– Аня, ты пойдёшь за него? – как-то не решительно задал это вопрос отец.

Сестра вскочила и убежала в другую комнату. Оттуда послышались сдавленные рыдания. Я побежала к ней.

Гришке не отказали. Отец сказал, что только Аня вправе решать. Жених пообещал зайти завтра за положительным ответом. Других ответов такие люди не признают.

Сестру успокаивали долго.

– Не пойду! Не люблю я его! – она повторяла, словно заведённая.

Мать стала кричать на непослушную дочь.

– Пойдёшь! О себе не думаешь, так о брате с сестрой подумай! Что с ними станет, когда нас заберут!

Тут уже вмешался отец. Всё это время тихо стоявший в стороне.

– Хватит! Ей решать, Настя!

– Ей решать?! – взорвалась мать. – Ей? Она-то, решит! За Федьку выскочит. А потом что? Ты глаза-то разуй! Сколько соседей уже ночью увезли! И за нами приедут!

– Не говори глупости. Они враги, – начал было оправдываться отец.

– Враги? Ой, Семён! И старый профессор тоже враг? Врач он был хороший, но не враг. А ты, – грозно посмотрела она на старшую дочь, – думай, прежде чем отвечать.

– Я не люблю его, мама, – вытирая опухшие глаза, прошептала Аня.

– Любовь вообще глупости.

Закинув кухонное полотенце на плечо, мать ушла. Май, а в огороде не посажено ещё.

На следующее утро Аня дала ответ Гришке. Она станет его женой.