Читать книгу Русская елка. История, мифология, литература - Елена Душечкина - Страница 12

«Неувядающая, вечнозеленая, благостыня Божия»: елка как христианский символ

По мере того как в России осваивался и распространялся обычай Рождественской елки, в сознании русских совершалась эстетическая и эмоциональная переоценка этого дерева, менялось отношение к нему, возрастала его популярность и создавался его образ, ставший основой культа. В процессе создания культа неизбежно происходят кардинальные изменения в отношении к предмету нового поклонения, что сказывается на всех аспектах его восприятия – эстетическом, эмоциональном, этическом, символическом, мифологическом. Эти изменения отчетливо прослеживаются на примере образа ели. Возникший в середине XIX столетия культ ели просматривается в самых разнообразных явлениях русской жизни – в рекламе и коммерции, в периодической печати и разного рода иллюстративном материале, в педагогике и детской психологии. Зарождение и закрепление нового культа приводит к символизации предмета поклонения и к обрастанию его легендами.

До тех пор пока ель не стала использоваться в рождественском ритуале, пока праздник в ее честь не превратился в «прекрасный и высоко поэтический обычай рождественской елки», она, как отмечалось выше, вовсе не вызывала у русских острых эстетических переживаний. Однако принятая в качестве обрядового дерева, которое устанавливается на Рождество, ель превратилась в положительно окрашенный растительный символ. Она вдруг как бы преобразилась, и те же самые ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, стали восприниматься как достоинства. Пирамидальная форма, прямой стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный и смолистый запах – все это в соединении с праздничным убранством, горящими свечами, ангелом или звездой, венчающими верхушку, способствовало теперь превращению ее в образ эстетического совершенства, создающий в доме особую атмосферу – атмосферу присутствия Елки.

Ее стали называть «живой красавицей», «светлой», «чудесной», «милой», «великолепной», «стройной вечнозеленой красавицей елкой». Представ перед детьми во всем своем великолепии, разукрашенная «на самый блистательный лад» [44: 128], она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг.

Эта вдруг обретенная елкой ни с чем не сравнимая красота дополнялась ее «нравственными» свойствами: висящие на ней сласти, лежащие под ней подарки, которые она щедро и расточительно раздавала, превращали ее в бескорыстную дарительницу. Отношение детей к елке как к одушевленной красавице, «которая так же живет и чувствует и радуется, как они … живет вместе с ними и они с ней» [508: 8], свидетельствует о персонификации и идеализации этого образа в детском сознании.

Вместе с изменением эстетического восприятия елки менялось и эмоциональное отношение к ней. Если Пушкин называл ель «печальным тавро северной природы» [364: VII, 289], то со второй половины XIX века она вызывает восхищение, радость, восторг. Явление прекрасного одаривающего дерева было подобно ежегодно повторявшемуся чуду, воспоминания о котором становились лучшими воспоминаниями детства, а ожидание его сделалось одним из острейших переживаний ребенка: «Не заменимая ничем – елка!» [382: 67]. В течение всей последующей жизни каждая очередная елка вызывала в памяти лучшие моменты детства:

Вот я маленькая стою с волнением за запертой дверью. В гостиной папа украшает елку, и запах хвои, праздничный и веселый, сулит волшебные подарки [185: 80].

Чудная, милая рождественская елка! Я люблю тебя! Твои зеленые иглы, твой запах, украшающие тебя свечки и те безделушки, которыми обыкновенно увешивают тебя, – все напоминает мне детство, юность и милых, близких сердцу, которых забыть невозможно! [299, 169][6]

Однако столь полюбившийся как детям, так и взрослым праздник не имел в русском прошлом никакой идеологической опоры. Концепции елки и праздника в ее честь не существовало долгое время. Красота елки, ее «душевная щедрость» нуждались в обосновании: елка как дерево, ставшее центром праздничного торжества, и елка как праздник, получивший по этому дереву название, должны были обрести какой-то символический смысл. Если Петр I вводил хвойную растительность в «ознаменование» Нового года и в «знак веселия», то есть в качестве элемента городского декора светского праздника, в котором религиозная функция отсутствовала, то с XIX века ель, превратившись из новогодней в рождественскую, начала приобретать христианскую символику.

6

Единственное признание в нелюбви к елке и даже в ненависти к ней встретилось мне в мемуарах Нины Берберовой: «К тому, что я всем сердцем ненавидела, относились елки, рождественские елки, с хлопушками, свечками, обвисающей с веток фольгой… Я ненавидела бумажных ангелов с глупыми розовыми лицами <…> Все это не имело для меня никакого смысла, кроме одного: в квартире вдруг оказывался центр, где надо было быть, вместо того чтобы быть свободной… надо было сидеть и смотреть, как горят свечи, и делать вид, что любуешься ангелами и ждешь подарков… то есть делать то, что, по моему тогдашнему пониманию, приводило взрослых в состояние совершенно непонятной и чем-то неприятной мне искусственной экзальтации… Зато какое бывало счастье, когда эту мертвую, раздетую елку наконец уносили вон» [46: 49]. Это демонстративно «антиелочное» высказывание соответствует тому образу, который создает о себе Берберова в своих мемуарах, – образу человека, пренебрегающего ритуалом, стремящегося к постоянным жизненным изменениям, переменам. Неудивительно поэтому, что, говоря о своей ненависти к любого рода церемониям, писательница снова вспоминает о своем неприязненном отношении к елке: «…я ненавижу их еще сильнее, чем ненавидела в детстве елку…» [46: 385].