Читать книгу Демонократия, или Охота на ведьм по-русски - Елена Феникс - Страница 3

Телевидение было крупным завоеванием мелкого Энска. Кустарные – на первых порах – передачи смотрел с замиранием сердца весь город. Центральные каналы были по боку. Местное ТВ показывало своих. Косноязычных, не припудренных, родных. С тем сидел на горшке в детском саду, с этим бузил в школе, этому набил морду по пьянке, с той спал, и вон с той – тоже. Когда пошли прямые эфиры и с экрана полилась нормальная речь политиков, Энск горделиво тряхнул своей 220-летней сединой: не лыком шит!

Телевизионная слава обрушилась на меня со становлением казачьего движения. Однажды, уже ближе к 12 часам ночи, в квартиру настойчиво позвонили. В дверях стояли три казака в папахах, бурках и с чем-то наперевес (оружие в 1993 году казакам еще носить не разрешалось).

– Лена, нам надо срочно выйти в прямой эфир! Помоги.

– Да как же я это сделаю? Я не директор студии.

– Мы обойдемся без студии, залезем на телевизионную вышку и сделаем обращение к народу прямо через ретранслятор.

В технике я была не сильна, несмотря на свое высшее техническое образование, но стоять в стороне от явных политических эксцессов мне было непозволительно. Оставив сынов дома, я собралась и шагнула в ноябрьскую промозглость.

Двое казаков лихо взбежали на телевышку, я осталась топтаться внизу и могла только представлять, как перепугался оператор при виде грозных, усатых громил, которые возбужденно требовали свободы слова. Спустя несколько минут казаки слезли с вышки весьма довольные и повезли меня на центральную площадь города, куда съехались представители казачества Юга России. Зрелище было из ряда вон. Посреди площади горел огромный костер, из таких, какие зажигали в пионерских лагерях на открытие-закрытие сезона. По всей площади стояли большие автобусы и дружно гудели. Терцы, кубанцы, донцы толпились вокруг костра, что-то бурно обсуждая и кого-то намереваясь «валить». Со мной был телеоператор Юра Студеный, который снимал на камеру нестандартное действо: Энск становился политическим центром Юга России, точкой пересечения общественных интересов, казачьей вольницей и борцом с коррупцией!

В эту ночь казаки с телевышки «свистали» горожан на площадь для поддержки своих инициатив по снятию с должности начальника Энской милиции Матросова. Здание милиции расположено аккурат на той же площади, где сейчас пылал костер, и кипели страсти. Милиционеры метались по кустам, не зная, как реагировать на происходящее. Начальник ОВД заперся в кабинете и связывался с вышестоящими. Обстановка нагнеталась. Казаки скандировали «Долой!».

Причина их внезапного съезда имела вполне политический аспект и позже была одобрена и поддержана властями: из Энска в Армению ушли несколько автоэшелонов с мукой, на что было выдано разрешение стражами порядка. Усмотрев в данном факте разграбление энских закромов и некий сговор милиции с представителями криминализованной национальной верхушки, казаки грозно выступили единым фронтом против.

Мы с оператором Юрой еле протиснулись в закуток в здании ОВД и через решетку пытались добиться явления народу начальника милиции: казаков и подтягивающийся после телепризыва народ надо было успокоить.

Пахло бунтом и беспорядками. Матросов спустился из кабинета и сказал мне в микрофон несколько слов, из которых было ясно, что высшее областное руководство еще не решило, что делать с распоясавшимися казаками, чем их умаслить и как притушить скандал, который завтра выстрелит в центральных газетах.

Я была на площади, можно сказать, единственной женщиной. Причем, с армянской фамилией. В этом и состояла пикантность ситуации. Мне была уготована миссия «пнуть» соплеменников мужа и доказать свою лояльность казачеству, к которому принадлежал мой отец, яицкий казак. С точки зрения терцев, я справилась с задачей отлично, за что и была награждена впоследствии нагрудным знаком «Почетный казак».

Назавтра после бунта эшелон с мукой был арестован и препровожден в Энск, а Матросов вскоре был снят с должности и заболел. Я чувствовала свою вину, хотя таковой не было в принципе. Я просто освещала реальность происходящего, не расставляя акцентов. Однако в городе считали, что моя роль в низвержении «неприкасаемого» начальника милиции была весомой.

Матросов не пережил позора. Незадолго до этого я встретилась с ним в кардиологическом отделении больницы. Я приезжала проведать двух своих друзей-руководителей – известного на Ставгородчине компартийного босса Серафима Романько и главу района Владимира Рыкина. Матросов лежал в соседней с ними палате, и я заглянула к нему. Грузный, крепкий еще недавно мужчина, заметно сдал. Предвосхищая мои слова, он произнес:

– Лена, тебе не в чем себя винить. Ты все сделала правильно. И объективно.

Вскоре после этой встречи он умер от инфаркта. Мне было больно. Это была первая смерть, в которой присутствовал мой журналистский, профессиональный фактор. Значимость слова – печатного или эфирного – с того момента стала мне особенно ясна.

Спустя два года после этого умер Серафим Романько, легенда региона. Будь он живой, многие из ныне действующих власть предержащих получили бы от него заслуженную «клизму» и полетели бы с кресел безо всяких столичных решений. Нынешнего губернатора Александра Черноворона Серафим незадолго до смерти обещал прилюдно выпороть за вред, который тот причинил региону за годы своего правления. Такого кадра Серафим никогда бы не подпустил к власти и к людям на пушечный выстрел.

Черноворон с Серафимом были земляками, с одного сельского района. Однако Александр, или как его именуют в области – Шурик, не удостоился чести получать оплеухи от самого Серафима по причине явной профнепригодности и непомерных амбиций. Оные в глазах влиятельного и мудрого Романько были неприемлемы, когда речь шла о власти.

– Руководитель должен народу служить, – сказал он мне однажды. – А чтобы служить, народ нужно любить. Народ! Не себя!

Шурик любил себя и из-под пристального взгляда Серафима сбежал в Ставгород, где по-комсомольски шустро отбился от рук. И это было плохо. Ведь комсомол для многих карьерно устремленныхперсон был в конце 80-х – начале 90-х плацдармом в большую власть. То, что Шурик к таковой стремится, сомнений ни у кого не было. И понимающие весь кошмар ситуации с возможным приходом к власти этого оголтелого «комсомоленка», старейшины хватались за головы. Их попытки остановить и образумить Шурика ни к чему не приводили. Он рвался в политику, аки жеребенок в яслях рвется к сосцам кобылицы-матери, которую под уздцы ведут на заклание. Однако жажда власти была столь сильна, что стал таки Шурик сначала секретарем областного комитета ВЛКСМ, потом депутатом Госдумы, потом – губернатором. Понесла его нечистая в кабинеты высокие и продолжает держать на плаву. Старейшины же Ставгородские поминают добрым словом Романько Серафима, который зрил в корень и грозился вырвать Шурке органы детородные, чтобы не лез туда, куда не следует. Жаль, что не вырвал. Может, тогда и жива была бы область Ставгородская.

Серафим много лет расставлял в регионе кадры, был жестким и даже жестоким человеком, муштровал людей. Но его учениками были избранные, изначально люди порядочные, их можно было назначать на любые должности без опасений, что провалят дело. Если отбросить компартийную наносность, Серафим Михайлович был лидером вневременным. И внесоциальным. Ему били челом и коммунисты, и бандиты. И столичные, и местные.

Меня он звал дочкой. Падкий на женский пол до глубоких своих лет, он меня воспринимал, как личность и профессионала. Его уважали и боялись: одного косого взгляда было достаточно, чтобы человек потерял все. Или обрел. На его похороны съехалась чуть не вся область. Губернатор Шурик Черноворон тоже был. Со стороны казалось, что он, любимый ученик, оплакивает смерть любимого учителя искренне. В толпе шептались, что Черноворон выстроит областному патрону самый крутой памятник на могиле и выставит там почетный караул. Но ни памятника, ни тем более караула на могиле Романько не появилось. Через несколько лет, не дождавшись губернаторской дани памяти «любимому учителю», несколько руководителей предприятий поставили на кладбище скромный монумент. Эх, Серафим Михайлович! Жаль, что силы у тебя были уже не те, и не выпорол ты своего земляка, не отправил навечно крутить коровам хвосты или пахать землю. Авось, толку было бы больше. Ибо то, что творит сейчас досточтимый Шурик, на что взирает благосклонно, иначе, как Кавказским Чернобылем не назовешь.