Читать книгу Жизнь – текст - Елена Гоголь - Страница 7

Отчего-то я помню себя ребенком только в лете. А ведь были и весна, и зима, и осень… И мы жили в них тоже. Нет, все-таки если честно, какие-то отдельные эпизоды помнятся и из зимы. Как, например, пришла я зимой с мороза и увидела себя в зеркале, висящем на стене. Ярко-голубые глаза на раскрасневшемся лице в обрамлении валяного зеленого башлыка (где только родители откопали это чудо – башлык?). «Сочетание голубого и красного с зеленым выглядит просто ужасно!», – тут же сделала я вывод. Понимать же это заключение следовало так: Господи! Какая я некрасивая!..

Осознание своей некрасивости поселилось во мне с тех пор, превратившись в юные годы в комплекс. Так мне кажется в свои сорок.

Но я отвлеклась. Итак, лето. А это значит, что мы едем к бабушке, бабушке Сене (маминой маме). В альбоме у меня лежит старинное картонное фото: молодая красивая женщина, а на обороте – надпись «Ксения Тищенко – Федору Бойко». Это фото моя молодая бабушка когда-то подарила дедушке. Дедушку я не знаю. Он умер в войну от гангрены. А бабушка навсегда осталась в памяти как что-то доброе, теплое и беззаветно любимое.

К бабушке надо было ехать поездом три часа. События этого мы, дети, ждали, как праздника.

– А в поезде кушать будем? – спрашивали у мамы.

– Будем, – улыбалась она.

– Можно уже собираться? – не терпелось нам.

– Можно…

А что собирать? Нужно срочно было решить, что возьмем с собой, а что оставим дома. Возьмем, конечно, самое-самое… Например, зеленого плюшевого Мишку с янтарными глазками. Мишка старый, облезлый, но не взять его нельзя. Так, вот и Мишка. И он готов ехать. Сидит и ждет. Спустя много лет, приткнувшись к мужнину плечу как-то поздним вьюжным вечером, я отчего-то опять представила себя маленькой и спросила:

– Коля, а у тебя в детстве был плюшевый Мишка?

– Да, – ответил мне муж и улыбнулся в седые усы.

– Интересно, где он может быть сейчас?..

– Он уехал на трамвае…

– Как?

– Я взял его с собой в путешествие, а когда вышли на остановке, вдруг вспомнил, что он остался там.

– И что?

– Я был маленький тогда. Стоял и плакал. А в окне – мой Мишка…

– Где это было?

– Напротив Зоопарка. Проспект Максима Горького (Кронверкский сейчас).

Я хорошо знаю это место. Я там жила, когда училась на первом курсе Университета. Очень красивое место, сирень весной цветет. Там ходит 6-й трамвай. И еще какие-то. Я представила, как маленький Коля стоит и смотрит на уносимого трамваем Мишку… И почему-то эту картинку я вспоминаю вновь и вновь, хотя воочию никогда ее не видела. Наверно, потому, что это – символ всей нашей жизни, неотвратимо уносящей родное и любимое, плачь-не плачь…

Но в те далекие годы моего детства все еще было вполне хорошо. Все живы, мама молода и Мишка мой не утерян. Всю дорогу – а она нам казалась очень длинной – мы смотрели в окно. Сколько всего было интересного! Любой промелькнувший предмет, полустанок, пейзаж будил воображение. Детская душа жаждала впечатлений. А получала она то, что получала. Выбор был невелик. Но разве в этом дело? В детстве кажется, что весь мир можно увидеть в капле росы. Счастливая способность!

Бабушка жила в городе. И мне это нравилось. Нравились чистые асфальтированные улицы, утопающие в зелени, высокое бежевое здание вокзала с вывеской «ГОРОД КРОЛЕВЕЦ». Откуда такое название? Боюсь напутать, но почему-то помнится, что от польского «кроль», то есть король. От вокзала минут пятнадцать надо ехать автобусом, а потом дойти до поворота, и вот мы с братом уже бежим наперегонки к знакомому дому, чтобы первым нажать железную лапу ворот. Нажмешь лапу – зеленые ворота открываются и … – «Бабушка Сеня, это мы!» А она стоит у ворот – мягкая, седая, кареглазая – и радуется нам, и светится вся. Тут и мама подоспевает. Обнимаются, целуются, все любят друг друга. Хорошо! Пес Акбар лает. Его будка стоит под старым каштаном и вокруг разбросаны колючие зеленые булавишки каштановых плодов. Пес лает, взрослые хлопочут, а нам не терпится:

– Бабушка, можно мы в сад?

Бабушкин сад мне казался тогда земным раем. Но и теперь, через года, я не перестаю представлять его этаким Эдемом в миниатюре. Чего здесь только не было! И все полно живительной благости. Справа у калитки склонили под влажной тяжестью свои головки розовые пионы. А пахли! Возьмешь в ладони цветок, лицо в него зароешь и дышишь свежестью. Вдоль дорожки росли розы. Огромные кусты роз. Целые тазы розового варенья благоухали на летней кухне. Мое любимое варенье! А в цветах мальвы мы ловили пчел. Глупые, шаловливые дети! Пчелка-трудяга залезет в цветок нектар собирать, а мы – раз! И лепестки цветка сомкнулись. Пчела внутри жужжит, сердится, боится. Потом мы ее, конечно, выпускали из неволи.

В центре сада у беседки, сплошь увитой диким виноградом, было царство цветов. Росла тут и петунья, и анютины глазки, и душистый табачок, и маттиолы, и цинния, и еще Бог знает, что! Но хорошо помню один цветок (больше я его с тех нигде никогда не встречала) – «нечесаная барышня». Нежно-голубой бутон-головка, спрятанный в перепутанных волосках-листьях. Необычный цветок.

Рядом с беседкой висел гамак. Мы в нем катались. Гамак крепился к двум старым вишневым деревьям. Они были такие большие, что с земли до вишен было не достать. Бабушка ходила и причитала:

– Хоть бы Миша или Эдик приехал!..

Миша – это мой папа, бабушкин зять. Он оставался дома, работал и к нам приезжал пару раз за все лето. Эдик – зять киевский, муж бабушкиной внучки Лесиньки. Когда кто-нибудь из мужчин все-таки приезжал, срочно добывалась лестница, приставлялась к вишне, и спустя время мы принимали с глубины кроны из папиных (или Эдика) рук одно ведро, второе черных, сочных, засиженных мухами вишен. Но ягоды нас, детей, мало интересовали. Мы сколупывали со стволов вишневую смолу и разминали ее во рту: делали вишневый «кисель».

Неподалеку от вишен росло одно-единственное тутовое дерево, или, как его называют на Украине, шелковица. Ягоды черные, похожие по строению на малину и очень нежные на вкус. Бабушка из них делала вареники. Кстати, очень вкусные. Под шелковицей был вкопан железный чан с водой. В нем жили лягушки. Однажды маленький Толик туда провалился. Изобразил, что испугался. Но что могли сделать ему лягушки?

В саду росли сливы – синие, желтые, груши, яблоки. Яблоневые деревья были такие большие, что мы в их ветвях делали себе шалаш и прятались там от взрослых. А яблок было так много, что они не помещались на ветках, падали и лежали в траве – красные, желтые, малиновые. Бабушка по этому поводу тоже сокрушалась: девать их было некуда – на рынке ведро яблок сущие копейки, у соседей своих столько же, а гости опять медлили с приездом. Некуда было девать и прозрачный крыжовник, и белые парички (смородину), и красные тоже…

– Дети, ешьте ягоды! – пичкали нас взрослые. Ягод не хотелось. Хотелось мороженого, но им нас не баловали – берегли горло. Хотелось попробовать колбасу, но бабушка говорила, что колбасу есть нельзя: неизвестно, из чего она сделана. Вот так всегда! А младшего брата Витю до того закормили домашними яйцами, что у того на животе выступили волдыри.

Там, где кончался сад, начинался огород. Он нас совсем не интересовал. Но если пробраться сквозь картофельное поле, можно было попасть на край сада, где росла бузина. Она была ни для чего. Никто ее там не выращивал – просто так росла, сама по себе. И вот там нас уж никто найти не мог! А прятались мы от взрослых, сзывающих нас к обеду. Глупые дети. Счастливые дети!

И еще. В непосредственной близости от бабушкиного сада, забор в забор, соседствовало здание городского суда. Сад – суд. Кто в саду, а кто – в суде. В связи с этим вспомнилось, как бабушка частенько любила приговаривать: «Полмира скачет, а полмира – плачет…». Здание суда сделано было из желтого кирпича, с высоким цоколем и архитектурными красотами. В Кролевце много таких построек – добротных, одно-двухэтажных, кирпичных, утопающих в зелени садов и двориков, с крепким ограждением, – они придавали небольшому городку бюргерский вид. Что происходило за оградой сада – видеть мы не могли. Но каждый день сквозь открытые окна доносилось завораживающе-ледяное: «Встать! Суд идет!» Что происходило там, за забором, мы не знали, не понимали и не стремились узнать. Другие в той нашей жизни были заботы. Но ледяной судейский голос, изо дня в день доносившийся оттуда, стал неотъемлемой частицей моего детства. Как гамак в саду, чан с лягушками или розовое варенье.

…Бабушка умерла в 86 лет. Мама ездила к ней, умирающей. Потом вместе с тетей Олей (маминой сестрой) хоронили. Я в это время заканчивала школу.

– Ох, внученька, – жаловалась мне бабушка, когда я еще была маленькой, – как мне жить уж надоело!..

– Разве можно так говорить, бабушка! – возмущалась я.

Тогда она еще не была больна и умирать не собиралась.

– Мама так жить хотела, крепилась из последних сил! – плача, рассказывала моя мама, вернувшись с похорон.

Значит, все-таки не может надоесть жить? – задумалась я тогда. И до сих пор не знаю.

…В Кролевец, где родилась я, два моих брата, где прошли самые лучшие дни моего детства, мы с мамой ездили еще раз. Я училась на первом курсе университета и казалась себе вполне уже взрослой. В дорогу я надела джинсы-варенки, модные тогда, и черный свитер. Шел 1975 год. В доме встретила нас тетя Оля. Она жила там до старости одна, пока дочь не забрала ее в Киев. Все было не так. Дом пуст и тих. Умер пес Акбар. А сад… Сада не стало совсем. Случилось почти по-чеховски: землю бабушкину, где рос сад, забрали и построили на его месте банно-прачечный комбинат. Вот и все.

Остался ли на прежнем месте суд – не знаю. Наверно, остался. Как же без суда? Да и слишком добротным было здание…