Читать книгу Стрекозка Горгона - Елена Гостева - Страница 8

Сон вернул Татьяну в детство, к тому времени, когда Серж и Николай учили её плавать. Мальчикам тогда было по 9 лет, ей – 6. Они убедили, что стрекозка (так её называли ребята) должна научиться плавать раньше Сени и Юрика, чтобы те не смели трусить. Тогда, в детстве, мальчики, поддерживая её с двух сторон, помогали выбраться на глубину и там разом отпускал и руки, бросались в сторону. Она, не умело барахтаясь, инстинктивно старалась ухватиться хоть за кого-то из них, ловила то руку, то пятку. Они смеялись, выскальзывая, отплывали, но недалеко, следили, чтобы девочка не захлебнулась: вовремя подхватывали, выталкивали на поверхность, если у неё не получалось. И через три иль четыре дня Таня уже уверенно держалась в воде. А во сне было не так. Она тонула, мальчики были где-то рядом, но не спешили на помощь. Серж – Таня не видела его, лишь чувствовала – даже отгребал от неё дальше и дальше. Только голос донёсся: «Теперь сама, ты сможешь!» Он и в жизни мог быть непреклонным, и сейчас тем более кричать что-то во след ему было бесполезно…

Утром первой, кого увидела Таня, была Ариша. Она принесла завтрак, хлопотала над платьем. Чем-то была недовольна. Увидев, что хозяйка раскрыла глаза, начала ворчать:

– Вставать пора тебе, милая, хватит болеть-то. Пересилишь себя раз, другой, а потом и сама почуешь, что окрепли рученьки-ноженьки. Поднимайся, голубушка, надоть порядки тут наводить. А то ведь я от слуг здешних узнала, нехорошее о тебе свекровка-то бает. Не вмешаешься, так и ославит на весь свет.

– О чём ты?

– Тебе, голубушка, неприятно будет, а я всё ж перескажу. Она, вишь ты, думает, что по Парижу-то разбойники не ходят. Её послушать, дак Париж – не город, а рай земной. Не верит, что сын от ножа разбойника подосланного погиб. Думает, что в Париже токмо на дуэли дворянин погибнуть может.

– Вот как? И из-за чего, по её мнению, могла дуэль произойти?

– Знамо из-за чего – из-за измены! Только, видать, сумлевается пока, не знает, кто кому из вас рога наставлял. То в одну сторону думает, то в другую, а как ни крути, во всём тебя винит. Так что разлеживаться тебе никак нельзя, думай, что делать надо.

Новость была и вправду не просто неприятной, а оскорбительной. И – как раз в духе Ольги Сергеевны. Какая-нибудь великосветская дама, в чьей в голове нет ничего, кроме флирта да нарядов, наверное, сболтнула нечто подобное, вот свекровь и начала фантазировать, измышлять всякую всячину.

Ариша помогла Тане усесться поудобнее, подкладывая подушки под спину, пододвинула поднос с завтраком:

– Поешь, голубушка, да поднимайся. Хватит в прошлом-то копаться. Что прошло, то прошло, не воротишь. Думать надо, как да с чего здесь жизнь новую начинать…

Есть не хотелось. Сделала усилие, отпила немного молока. Мысль о том, что за чушь городит свекровь, не давала расслабиться, тревожила.

– Очень плохо всё это, Ариша. Оскорбляет и меня, и Сергея. Однако я уверена, что Ольга Сергеевна меня порочить не будет. Она, как никто, честью семьи дорожит, потому в свете язык свой попридержит.

– Ну а челядь-то, матушка моя, а дворовые-те? Это ведь в нашем доме прислуга молчать приучена, ничего на сторону не вынесут, а здешние не таковы. Свекровь дома обмолвилась раз, другой, а челядинцы и пошли языками молоть. Уж как вечор меня Фёкла расспрашивала! И верить не хочет, что ничего худого промеж вас не было. Заладила, что в Париже без адюльтеров не быват. Так и твердит: адюльтер да адюльтер… Экое слово-то, тьфу, небось, от хозяйки переняла… Чаю, любит она с прислугой из чужих домов болтать, косточки хозяевам перемывать, ну а те уж своим хозяевам передадут. Надо бы тебе, голубушка, самой с Фёклой побеседовать, заткнуть бы рот…

В дверь постучали, Таня поняла: Юрий. И хоть была в постели, позволила войти. В Париже вообще шиком считается, когда дамы чужих людей в спальне принимают, не вставая с кроватей, чуть ли не нагишом. Так что ж ей-то, больной, перед родным человеком церемонии разводить? А Юрик – роднее некуда: деверь, одногодок, товарищ всех детских игр. Ныне – морской офицер, капитан 1 ранга.

Деверь вошёл, и Таня невольно залюбовалась им. Сам высок, статен, иссиня-черный мундир с расшитым золотом воротником и эполетами сидит на нём, как влитой. И как приятно всматриваться в его лицо, отыскивая родные, Серёжины, черты… В детстве братья не были похожи меж собой. Сергея считали копией матери, признанной красавицы, и в юности впечатлительные дамы его называли белокурым ангелом, млели от его взоров. Юрий же в отца, и красив по-мужски: чистой и суровой красотой воина-славянина. А с возрастом и в облике Сержа стали всё явственнее проступать отцовские черты, нежность сменялась мужественностью, и братья становились всё больше и больше похожими друг на друга в осанке, во внешности и в каждом движении.

Юрий присел на пуфик возле, взял за руку:

– Как ты, Тань, стрекозка наша?.. Я в церкви с утра побывал, постоял возле Сержа, пока там народу не было. Можно, с тобой посижу?

Приличия ради и Тане следовало бы побывать там, однако дорога из Парижа слишком много сил отняла. Поехать, чтобы в обморок упасть? Если настроены люди злословить, то всё равно осудят. Не появится вдова в церкви, так скажут, что от стыда перед покойным мужем глаз не кажет, а если и увидят её, обессилевшую, больную, к тому же выводу придут, скажут, что от раскаяния мучается. А Сереже это вряд ли нужно. За три недели, что заняла дорога, нагляделась Таня на гроб, при каждой смене лошадей подходила она к той повозке, присаживалась рядом. Пыталась разговаривать с ним, да ничего не получалось. Ну а прилюдно свои чувства демонстрировать совсем ни к чему. Юра об этом и сам догадался:

– А ты отдохни. Мама найдет, что сказать, если будут спрашивать.

– О, в этом я не сомневаюсь! Она скажет!

Таня не смогла сдержать раздраженной горькой усмешки, а Ариша с готовностью поведала Юрию о её причине. Слушая няньку, он брезгливо морщился:

– Прости, я не знал о маминых фантазиях, впрочем, я и дома-то нечасто бываю… Сегодня же поговорю с ней, да и со слугами.

Помолчал, поглаживая Танину руку, и добавил:

– Не обижайся на неё, думаю, это и от горя, и от ревности. Знаешь, вспоминаю сейчас, как сам в детстве ревновал Сержа к вам с Николаем, и самому стыдно. Я так любил брата, во всем подражать ему старался, и мне часто хотелось с ним наедине что-нибудь обсудить, а он, чуть свет, садился на коня и скакал в ваше имение. Ну и я вынужденно ехал с ним, и мне тоже нравилось бывать у вас. Однако, вы, лихая наша троица, всё время что-нибудь придумывали, исчезали временами, а мы с Семеном чувствовали себя покинутыми. И как мне было обидно!.. Глупо, правда? А ведь было, увы, было…

– Неужель мы часто вас покидали? – переспросила Таня, ей самой так не казалось, она-то в детстве такого чувства не знала. – Разве что когда ты болел. Но вон каким бравым стал, и не верится, что раньше хворал часто… – вздохнула, захотелось ободрить Юрика.

– Кстати, мне вспомнилось, как мы один раз, когда ты простудился, залезли в сугроб чуть не по шеи: собирались там сидеть, чтоб продрогнуть насквозь и тоже заболеть. Нам казалось: нечестно это, что ты один пластом в постели лежишь, хотели тебе компанию составить.

– Вот как? И долго сидели? – изумленно вздёрнул брови деверь и хмыкнул.

– Кажется, да. Промерзли сильно, однако Ариша помешала. Нашла нас, шум подняла. Мальчишек Трофим в баню сразу же загнал, а меня Ариша на печь посадила… Не помню, кому первому в голову идея эта пришла…

– Как это кому?! – вознегодовала нянька. – Знамо дело: тебе, милая! Кто бы еще экую дурость выдумал: в снегу сидеть до посиненья, чтобы лихоманку подхватить. Уж как я тоды осерчала, хотела прямо при барчатах по заднему месту барышню мою вздуть, насилу удержалась… Ходишь за ней, ходишь, трясёшься, чтоб никакую заразу не подхватила, а тут вижу – в сугробе сидит, да и вылезать не желает…

Юрий, слушавший и Таню с улыбкой, после реплики Ариши, наконец, засмеялся, не сдерживаясь. Смех его был нервическим, скорее – просто выплеск зажатых эмоций. Так нервно дергаются губы у тех, кто долгое время не позволял себе радоваться, но вот, наконец, смех прорвался наружу, выплеснулся, а вместе с ним и часть скопившегося в душе горя. Он, согласно кивая, поддержал няньку:

– Да, Тань, такое только ты могла удумать.

И она кивнула, но смеяться не могла: печаль не отступала…

– Ну а как же? – продолжала ворчать Ариша. – Сергей Лександрыч, дай, Господи, ему Царствие Небесное, и маленьким никаких пакостей не выдумывал, а Колька, тот хоть и был завсегда проказником, так не дурак, чтобы себе самому худо делать, а стрекоза эта их подбила, они и послушались.

– Однако, почему вы мне об этом не рассказывали? – Юрий удивился уже тому, что он впервые слышит эту историю. Таня пока ещё не научилась вспоминать о прошлом, то есть о Серже без волнения; когда говорила о нем, голос дрожал, но сделала усилие:

– Серж запретил. Он считал, что мы не выполнили задуманное и нечем гордиться. Ему ведь было не всё равно, что ты подумаешь. Вот если б довел дело до конца и разболелся бы, тогда – другое дело…

– Ах, Серж, Серж… – задумчиво покачал головой Юрий. – А заболел бы, так тем более ничего бы не сказал. А ведь мне было бы приятней тогда, в детстве, знать, что вы обо мне думали, когда я болел, даже в сугроб ради меня полезли… Хотя и сейчас приятно… Сейчас посмеялся, представляя, как вас из сугроба Ариша вытаскивает, и такое ощущение – как будто Сергей рядышком с нами…

Бывает вот так: в горе, тоске по покойному вспомнишь что-нибудь хорошее, весёлое, с ним связанное, и легче на душе становится, как будто свинцово-тяжелая завеса, разделяющая два мира – земной и небесный, расступилась слегка, раздвинулась, и улыбнулся сквозь неё, послал на землю привет тот, ушедший, словно прошептал он: «Не печальтесь, родные, я не столь далеко, как вы думаете, я с вами, вижу вас…»

Всё же зря Ариша говорит, что хватит в прошлом копаться. А где же Тане ещё и силы-то черпать, как не в прошлом, где? Надо помнить, помнить. Вспоминать о счастливых годах, чтобы теперь было чем жить…