Читать книгу Деточка. Потерянный рай - Елена Грэг - Страница 3

Чем хорошо в привокзальных башнях – собрались бы в лес – споро бы управились с электричкой под боком, съездили бы. Теперь не поедем: не хочу, не буду, нет настроения – впереди чемпионат, серьезный, ответственный!

Не помню, как впервые услышала о новой квартире – где-то на другом конце города, в спальном микрорайоне. Так и вышло – в заснеженном, сонном, проколотом недостроенными коробками и торчащими из земли жилами-проводами. Из продрогшего тумана выплыл, растворился – мельком взглянула в окно автобуса, пока случайно проезжали, боялась проворонить чехол. Гладит кожу атлас – идеально ровный, загадочно сиреневый, броский: завистливо оборачиваются серые шапки. Он сохранит секрет платья – долгожданного, небывалого, нежно-розового, отточенного серебристой паутинкой импортного кружева. Еще надо заслужить, раз ушла инженерская зарплата. Под потрескавшимся рисунком пакета, в уютном гнездышке ‒ сшитой из подушечного плюша сумке ‒ лежат ‒ о Боже, чудесные, новенькие, ласково-персиковые туфли. Замучилась ждать, пока соберут все заказы и привезут в необъятной клетчатой громадине! Служить так служить: тяну носки сильнее, до судорог: в пируэтной свежести окна, в взмывающих батманах калечей, в дворовых овациях нецелеустремленных детей, даже в школьной зевоте.

Суетиться папина комната, теперь бывшая, ведь он не уедет, ‒ заставляется коробками повыше соседских: выгнутые ножки стульев для кухни – нашей, не общей, игрушечные ванные полочки – пластмассовые, на первое время, витиеватая рама для зеркала – подарок отдела на новоселье. Пусть сами решают, кого в гости не примут, не пустят в дефицитной дороговизне, ‒ стучит стремительными каблуками мама в папину комнату и обратно. Я не навязываюсь, не надоедаю, молча разминаю хруст, раз ноги недостаточно гнутся, – в сотый раз, как плешь проевшую пластинку: неужели не понимают, как это серьезно, важно, ответственно?..

Неуютно в вылизанном зале: принимают новые заказы танцевальные челноки, отпихивают прозрачными, по новой моде, ногтями большие девочки, проплыл рассеянный тренер. По-прежнему ‒ только кучкуется растрепанная мелюзга: неказистые, коренастые, но компанейские, шустрые: я называю их «международными знатоками дружбы». Вовремя запустить огненные язычки невиданного музыкального центра, поднести изящную бутылочку воды, подтянуть шлейку модного топика – «лапочка», «милашка» обеспечено. Шушукаются перед стертыми о паркет туфлями, стоптанными, небережеными, ‒ новые лишь таинственно промелькнули на генеральной пробежке, горделиво дожидаются в гнездышке. Хихикают на взгляд исподлобья, какой-то не мой – тоненькой скуластой девочки, аккуратно зализанной, отстраненной, точно замкнутой в углу зеркала. И возмужавший, с надтреснутым голосом, бывший чертенок хихикает…

Как в тумане – грозовые раскаты чемпионата: прошибли голову волнением, сковали ноги шаркостью. Не спала всю ночь, ворочалась на скрипучих ребрах, неблагодарно терзала и сестру, и маму. Под утро привиделось: коряжистым рывком уронила нить музыки, не услышала такт. Не могла собраться, прийти в себя, растрясти косточки на разминке. Ледяной глыбой нескончаемый паркет – на таком не проскочишь, грохнешься. Разноцветной рябью флаги разных стран – таких не запомнишь в учебнике. Иностранная скороговорка расслабленных судей – им не поклониться, боязно подмигивать. А вокруг – водоворот взвихренных воланов, набриолиненных шпилей, абрикосовых автозагаров, инкрустированных каблуков – мало ли чего еще!.. Тускнеет, теряется нежно-розовое – таких много, сползает, тухнет улыбка ‒ безукоризненно гибкие, технически подкованные, бойкие ‒ беззастенчиво подмигивают…

‒ Включи мозги, командирша, из-за тебя запорем! ‒ забыл безобидные шутки чертенок. ‒ Очнись, ну пожалуйста! ‒ непривычно робко, беспомощно стиснул руку, умоляюще заглядывает в глаза, никогда не думала, что он умеет плакать.

И никогда больше не увижу: после не оправданного доверия принято обоснованное решение – разбить пару. Заслуженно увели чертенка, отдали мускулистой шее. Грустно извинялась его мама, почему-то вспомнились сочные яблочные пирожки и теплые гетры в подарок. Не препятствовал и тренер, занято унесся, упорхнув бабочкой.

‒ Нечего было ворон ловить! ‒ буравят неумолимые искорки. Теперь я тефтеля, не имеет смысла продолжать танцы, тратить нервы и деньги, на носу долгожданный переезд.

Совсем не запомнился, остался в тумане… Лишь восторженные россказни сестры о детской – всамделишной, нашей, кухне – без тараканов и соседей, ванной – отдельной, о туалете… Стоп. Представляю, как она резвым козленком бегает по огромному коридору, умиляет натруженные руки родителей: костьми легли – забыли о коммунальном бедламе, лед тронулся, времена другие. Мне же впервые за очень долгое время нечего делать возле подслеповатого окна. Как-то протяжно нудятся трамваи, машут длинными усиками на прощанье. Наблюдать за ними часами забавней, чем собираться в дурацкий лагерь.

Пыльные лысые дорожки, противно болотный забор, заперли в детский отряд с младшей сестрой – мог бы совсем выскользнуть из памяти, если бы не конкурс песни.

‒ Теперь наша ‒ самая клëвая! Так ты поэт? Скорей вырастай, приходи в пед, к нам. Может, останешься? Мы тебя здесь будем тренировать! ‒ не мог не отпечататься в памяти черноглазый вожатый: аккорды непонятной рок музыки, споры с теткой в столовой из-за обидного черствого батона и такой особенный, странный взгляд – внимательное недоверие. Я постарше других детей, неприкаянно слоняюсь с книжками – одной, второй, третьей, но всегда отдельно. Вот и подумал, наверное: деточка еле-еле слова песни осилит – а она сценку выдумала, как потом сплела сценарии для других конкурсов ‒ неровным, вниз убегающим почерком, рукой с обкусанными ногтями.

Вообще-то читать интереснее – переливается через край пурпурная чаша заката, лоснятся мустанги, как облака над лагерем, бронзовеют прерии – это же прямо из окна отрядного домика видно! Но и сочинять слова песни тоже развлечение, почему-то знакомо, даже забавно… Но… Пусть деловито подбирается к косметике сестра – смотреть на конкурсы не хожу, и близко не подойду: что такое лагерь после моих чемпионатов? Стоп.

Какие-то помолодевшие, приезжают родители: теперь всегда вместе, с кульками малоинтересных сладостей, даже не помню, каких, и кое-чем поинтереснее: появится личная машина. Не когда-нибудь, а скоро: в будущем году, к новому году, а, может быть, и совсем – после этого лета… Недоумеваю, как пропустила, когда успели… Одно только очень хорошо усвоила ‒ тренировать меня больше не нужно, я же тефтеля. Сжальтесь над бывшей лапочкой: мне здесь так грустно, невыносимо, болит горло, душа, температура, нет настроения, а еще – вкусной еды, горячей воды, душа! Дайте насладиться после детской ванночки – заберите!

Когда они вообще умели устоять – забрали! Сестра – до конца счастливой смены в лагере, друзей нет – новый район и одиночество лета, танцев нет… Стоп. И вот вместо строк, струящихся в моей голове странно знакомым тактом, вместо закатной зелени дискотек, вместо ласкового угольного сияния, слагающего на мои стихи песню, безвылазно залегаю на дно детской ‒ играть в куклы. Так я очутилась в стране Baby Doll.

Если детскую комнату разделить на две части, то получится два автономных пространства. Одно ‒ вещам сестры: пусть наслаждается лагерным неведеньем. Другое ‒ мне и моему новому увлечению: из первой командировки в Москву отец привез кукол Барби, необычайно тоненьких, изящных, безумно дорогих!

Если переполовинить пару полок новенького шкафа в поисках сырья, можно обставить несколько комнат в Baby Doll. Вот здесь, на границе моих владений, ‒ просторная прихожая. Никаких засаленных пыльных полов, никаких удушающих коробок, скочевряженных ящиков! Дальше ‒ уютная шероховатость диванов из собраний сочинений Пушкина, обложенных крошечными подушечками: микроскопическое кружево оборок, пушок ваты. Ласкают израненные иглами пальцы с изгрызанными ногтями. Уже до крови…

Если привлечь цветной картон, выйдет платяной шкаф с калейдоскопом нарядов: пляжные облегающие сарафанчики, игриво-вызывающие лосины, заманчивые топики, приоткрывающие плоский кукольный живот, бальные платья, декорированные трофейными перышками и блестками – из той, танцевальной, жизни… Теперь уже не важно… Запекаются крапинки игольных укусов, путаются нитки, застаивается воздух в добровольно запертой комнате. Теперь к нему примешивается душок от потеющих в долгом сидении коленных сгибов.

…И ‒ от плавленого в микроволновке сыра! На родительской кухне долгожданная обновка. А у меня ‒ обновки вкусов! Какие тефтели после напрягшей мышцы тренировки? Какие не съеденные от конкурсного волнения бутерброды? Теперь можно все! Янтарные блестки масла на еще теплом батоне. Можно сверху ‒ и стразы сахара.

Зеркало, зеркало на стене… В просторной прихожей оживление: манящие приключениями сборы на летний отдых. Пластмассовая большая девочка с песочными часами талии задорно собирает чемодан из плотной бархатистой бумаги. Хрупкость негнущихся кукольных суставов сверяет осколок зеркала в кружеве салфетки.

Ворохи спутанных ниток ‒ сценарии сбившихся с пути мыслей… До конца лагерной смены еще неделя, значит, я ‒ полновластная хозяйка детской! Выхожу за пределы границы: появился доступ к нишам сестриного шкафа ‒ свобода передвижения для кукол. Нижний ярус ‒ кабина автомобиля. Что-то шикарное, вроде «Ягуара»: кропотливо вырезаны ножницами наклейки на сидениях ‒ пригодились детские кубики, воображение дорисовало руль и рычаги управления для дружка куклы ‒ черноглазого игрушечного парня.

‒ Бэби, у нас все получится! Мы выступим на этом конкурсе. Верь мне! ‒ подсмотрела когда-то в «Грязных танцах» ‒ культовом фильме для танцоров.

‒ Ну наконец-то ты перестал видеть во мне дочку богатого папочки! Я всем докажу, что не только поэт, но и танцовщица! ‒ додумывать сценарии с куклами забавнее, чем с вожатым в лагере… Стоп.

Играю весь остаток лета, каждый день, с утра до вечера. Нет двора, нет прогулок ‒ когда и были ‒ нет даже книг. Играю сидя на полу, практически без движения ‒ неизбежно растет вправо стрелка на механических весах. Набираются быстро один – пять – семь килограммов. В мире фантазий сбиваются с пути, соскальзывают в водоворот повторов несбывшиеся сценарии, как осколочные звуки с заезженной кассеты. Примеряет новые наряды – кукла. Танцует – кукла. Побеждает на конкурсах – кукла…

Если сейчас меня спросить, был ли шанс у реальной жизни, я вспомню о нежданном подарке, спасительной соломинке – о Чемпионе. Пронзающий уголь исподлобья, отточенный рельеф сильных, уже не мальчишечьих, рук, хлесткий ритм стремительной походки ‒ вся эта недосягаемость могла бы вскружить голову, если бы не вздернутый нос. Мне оставалось тайком шпионить за ним из угла раздевалки ‒ а она бесконечно пилила его из-за стертого каблука или неполучившейся прически.

Безнадежно тонет в памяти день нашей встречи после той, еще танцевальной, жизни. Помню, что ненадолго оставила пластмассовых свидетелей своих грез в Baby Doll, ждала автобуса на реальной, обычной улице. Уже подступало время, когда она казалась невозвышенной, обыденной, время, когда ехать было некуда. Увидела Чемпиона случайно, впилась глазами, узнала сразу. Заручаюсь поддержкой еще стройной тени в облегающих джинсах, набираю побольше воздуха и ‒ в угольный омут.

‒ Вы… ты… меня, наверно, не помнишь. Студия Х два года назад … уже почти три…

‒ На вашем ‒ твоем месте я не был бы так уверен, ‒ добродушное тление сверху вниз. А мне не то, что вывернуть такой словесный пируэт, ‒ даже понять его смысл трудно.

Теперь уже студент университета, продолжает танцевать с легкими, воздушными, среди которых мне больше нет места. Но отчаянное любопытство берет свое, подкупает искренний смех, и я на время забываю о Baby Doll.

А потом была почти космическая прогулка под расстилающимся каскадом звездного неба ‒ первая в моей жизни с таким взрослым, и вообще с кавалером. Позднейший сеанс кино, убегает вереница ненавязчивой болтовни. Любимый фильм? ‒ конечно, «Австралийское танго»! Первое музыкальное увлечение? ‒ конечно, Майкл Джексон! Мы на одной волне, грациозно, по-взрослому, плывем с общими впечатлениями и уже тогда отчетливо понятно, что не с общими мечтами, не с общим будущим. Но… Шаловливый трепет ветреного прикосновения ‒ ничего не обещающего, мимолетного ‒ к моим еще гладким волосам. Вздернутый нос щекочет растерянно нахмуренный лоб ‒ мне пятнадцать лет, и я не знаю, как вести себя в таких ситуациях. Я и теперь благодарна, что он не рискнул отыскать мои неумело покрасневшие губы.

А через пару месяцев ‒ в самом разгаре игры ‒ пронизывает врасплох звонок домашнего телефона:

‒ Заяц, как насчет тебя выгулять? ‒ а как еще ко мне обращаться: мне пятнадцать лет, и я не знаю …

Что-то неуклюже лопочу, пытаюсь оправдываться, трусливо юлить ‒ карнавал подбадривающих звуков:

‒ Надумаешь ‒ выгулка в силе!

…Если отекшие от долгого сидения ноги промокнуть салфеткой ‒ той, которой промакивала лоснящиеся маслянистым расплавленным сыром губы, ‒ кажется, что вокруг опрятней. Липкими пальцами ‒ по засаленным волосам: до ванной в накатывающей терпкой лени не доплыть.

На лоскуток-ранку изрезанного танцевального платья пришиваю заветное перышко ‒ последнее из коллекции уже почти забытых трофеев. Последнее мерцание блестки ‒ на заколку в куклячьи мочалочные волосы.

‒ Скотти, вы обязательно победите! Недаром я платье прихватила! ‒ это толстуха из «Австралийского танго».

Облегает песочные часы пластмассовой талии атлас, струится в победном танце. Тонкая, с выпирающими суставами, рука ‒ воспоминание о моих, теперь уже безвозвратно отяжелевших, плеточках ‒ в нежном мысе уже не мальчишечьих рук… Если взять черную гелевую ручку, из дружка Барби выйдет юноша с искрящимися угольками. Задорно вздернутый нос и лучики улыбки легко можно домыслить, не всплывая со дна Baby Doll.