Читать книгу Неяркое солнце в лёгком миноре - Елена Хисматулина - Страница 21

* * *

Два дня мы не виделись с Виктором Андреевичем. Я старалась вообще не выходить из приемной. Обиделась на него, но больше на тех, кто липкими взглядами, дрожащими от волнения и скабрезности голосами обсуждал в течение нескольких дней ту гнусную ложь, которую из собственной нечистоплотности, самовлюбленности, напыщенности соткал Виктор Андреевич, а кадровичка Светочка разнесла, как помойная муха заразу. Я выдержала бы долго. Я перестала бы замечать тех из них, кто участвовал в моем шельмовании, но на третий день вездесущая Светочка с широко открытыми, испуганными глазами влетела ко мне:

– Он пьяный! Он абсолютно пьяный. Дурак. Он назвал меня подобострастной сукой и вытолкнул в коридор. Я об стенку… – и Светка зарыдала.

«Так тебе, сплетница, и надо», – первое, что подумала я. А потом уже поняла, что кто-то в конторе пьян: – Кто пьян-то, кто тебя твоей мерзопакостной головкой об стену шваркнул?

Это было некрасиво, но мне так хотелось выместить на ней все обиды, все слезы, всю сердечную боль, из которых я наспех сварила зелье своей защиты. Мне, правда, хотелось долбануть по ней чем-то тяжелым и увидеть, как на ее маленьком обезьяньем личике скачет страх. Но Светочка ничего не замечала. Ей было не столько больно, сколько обидно. С ней обошлись, как с проворовавшейся кухаркой, как с обесчещенной хозяином горничной, – выставили за дверь, чтобы не видеть, не лицезреть и не будоражить собственную совесть.

– Да он пьян, он! Твой Виктор Андреевич дорогой!

– Он теперь твой Виктор Андреевич! Говори, курица, что случилось!

– Не знаю что. Я пришла, бумаги ему принесла, еще кусок пирога – нас бухгалтерия угостила. А он сидит, злой весь, бешеный какой-то. Я уходить хотела, а он потребовал сесть и слушать. Я села, не знаю, что и говорить. А он как давай орать: «Стерва продажная, сука подобострастная». Я сначала подумала, что он не про меня говорит. А он увидел, что я не понимаю, подошел, схватил за плечо, дышит на меня перегаром, глазами своими страшными сверкает. «Змея, – говорит. – Как ты вползла в доверие, как сидела, затаив дыхание, слушала всю мерзость мою, всю гнусь, которая лилась из меня потоком! Как могла ты использовать мою слабость, мою глупость и мою зависть? Как могла девчонку, которой ты мизинца не стоишь, ославить?» А потом рванул меня за плечо, доволок до двери, пнул по ней так, что щепки в разные стороны, и швырнул к стене. Я еле удержалась, – Светка рыдала, уже не сдерживаясь.

А я растерялась. Дело в том, что Виктор Андреевич никогда не пил. Я ни разу не видела его с рюмкой. На наших общих праздниках он упаивал вокруг не одну личность. Наливал, шутил, приговаривал, тосты поднимал, но никогда не притрагивался к рюмке. Говорил, с кровью проблемы, ни грамма нельзя. Мы не настаивали, а он, к чести своей, ни разу не бросил на произвол судьбы ни одного «упитого» им коллегу. Распоряжался всегда до дому доставить. Утром мог позвонить больному похмельем и распорядиться на работу сегодня не ходить. И точка. А сам и кадровиков уговорит, и шефа обезвредит. Компанейский мужик, одним словом. Я не верила, что Виктор Андреевич и вправду пьян.

Пошла к нему, что делать. Дверь действительно в щепы. Не закрыта. Я встала на пороге. Виктор Андреевич посмотрел на меня, повернулся к сейфу, достал из него бутылку, стакан, наполнил и залпом выпил.

– Полегчало? – я случайно вспомнила мамино слово.

Она произносила его всякий раз, когда в очень редких случаях в гостях отец, перебрав уже лишнего, наливал очередную рюмку и выпивал, будто в пику маме. Спорить с ним или что-то доказывать она не считала нужным. Просто и устало спрашивала: «Полегчало?» На отца это действовало магически. Он вдруг понимал, что дороже мамы у него никого нет, вставал, и как бы ни был пьян, просил маму помочь ему надеть туфли и проводить до дому. Мне всегда было смешно наблюдать эту сцену. Очень неуверенной походкой идущий отец, мама, держащая его под руку, его шляпа у мамы в пакете, потому что все равно оказалась бы в луже, и полная идиллия их долгих семейных отношений. Только ради этого я хотела бы еще раз увидеть отца пьяным. Но в обыденной жизни он слишком редко демонстрировал мне эти примеры человеческой привязанности, бессознательной любви и бесконечного доверия к единственной на всю жизнь, дорогой ему женщине…

– Сядь, Александра.

Я продолжала стоять.

– Ты просто сядь. Я сейчас не очень могу быть понятен. Я пьян. Я так пьян, как был пьян изо дня в день все десять лет прокурорской службы. Но тогда я мог говорить часами, мысль была настолько ясна, что я мог говорить и говорить. А сейчас я пьян и я стар. Я давно стар. И у меня все рушится. Я не могу больше возить сыновей на охоту – с вертолета стрелять по несущимся оленям. Да они и тогда не хотели ездить со мной. Забивались в угол и прятали глаза. Травоядные! Я пьян… Я не могу покупать дочери красивые платья, юбки, блузки. Не потому, что нищ, а потому, что никому из них этого уже не надо… Ты иди. Я не хочу тебя видеть. Но ты прости меня. Обидел тебя сгоряча, зря, в общем, обидел. Ты иди, работай. Я не могу тебя видеть. Я не могу понять, почему ты, почти такая же, как дочь, хочешь жить по-людски, а она нет. Почему мой сын получил машину и больше не пишет. Я не могу понять! Не могу!!! Наверное, потому что я пьян…

И Виктор Андреевич со всей силы бахнул кулаком по столу, потом еще и еще. Смотреть было страшно. Боль его не находила. Что кулак? Поболит и пройдет. А душа все ноет и ноет, надрывается и разорваться никак не может. Мне казалось, что я слышу его боль.

Он правда был сильно пьян. Разговаривать бесполезно. Надо было как-то увозить его с работы. Я попросила:

– Виктор Андреевич, давайте на сегодня остановимся. Вас отвезут домой.

– Нет! – взревел он всей мощью своего голоса. – Нет! Мне нечего там делать!