Читать книгу Моя подруга Лиля - Елена Колина - Страница 8

Может быть, хватит уже про это? Про мазохизм, про секс, про любовь. У них все же были и другие занятия, помимо романов.

Со встречи с Бриками у Маяковского началась другая жизнь. Но не только Лиля влияла на Маяковского – помыла, пригладила, ввела в свой круг, но и Маяковский влиял на Бриков, и его влияние было больше, значительно больше, чем галстуки, цилиндр и новые зубы.

И, может быть, вообще все было не совсем так. Не то чтобы Маяковский был совсем уж жалким малюткой, которого пригрели Брики. Есть воспоминания, в которых написано, что вовсе не богатые Брики пригрели бедного Маяковского, а наоборот, Маяковский был Брикам «чрезвычайно выгоден».

Каменский, вместе с которым Маяковский ездил в турне с футуристическими действами: «У него было имя на всю Россию, слава была уже такая, что он сам не знал, чего ему надо. Он же зарабатывал в это время просто тысячи, и он все спускал, страшный был игрок. Он чувствовал за собой силу, прогрессивным образом он увеличивал свои гонорары и возможности, все ему легко давалось. Деньги просто сыпались со всех сторон. Начиная с турне, уже все было. Но, знаете, игроки время от времени нуждаются. Он на деньги эти, как на окурки, смотрел…

…И эта так называемая любовь, которая, конечно, очень быстро его разочаровала. И вполне понятно.

…Я чувствовал, что конец наступил после первой встречи, может быть, не прошло двух-трех недель. А тогда всем казалось – вот любовь! Все это была игра. Он в жизни игроком был, он и тут играл. Правда, там о нем заботились, потому что Володя был чрезвычайно выгоден – это был настолько широкий, Атлантический океан. Если он выигрывал шестьсот рублей вечером, он тут же выкидывал их на стол. Это нравилось – схватить такие деньги. А там были новые проекты, новые выступления. И все это ему нравилось. Это уже 1915–1916 годы, в особенности 1915-й».

Ну и где правда, кто кого пригрел, кто кому был выгоден?..

Маловероятно, что Каменский прав, что Брики сразу же воспользовались славой Маяковского и его деньгами, – все-таки тогда еще не было ни славы, ни денег. Но Маяковский был им очень полезен.

В сущности, он дал другое направление их жизни, до него они были обычная буржуазная парочка, а теперь стали – необычная. Брики были люди «другого круга», но ведь и Маяковский был «другого круга» – его круг были поэты, писатели, художники. Маяковский был гениальный поэт, а Брики – фармацевты. Фармацевтами насмешливо называли людей, которые хотели принадлежать к богеме, но не принадлежали. Брики ходили в «Бродячую собаку», как все фармацевты, по билетам, а Маяковский был – свой.

Считается, что у Бриков и до встречи с Маяковским были друзья «из мира искусства»: танцовщица Екатерина Гельцер и чудный, милый Михаил Кузмин, талантливый поэт и музыкант. Но одна танцовщица не могла составлять никакой круг, а Михаил Кузмин не был в числе их знакомых, – он вел подробнейшие дневники, описывая каждый свой день, и в его дневнике за пятнадцатый год ни разу не упомянуты Брики. Кузмин появился у них на встрече шестнадцатого года, когда уже был Маяковский. Это не придирка, это важно: до Маяковского круг общения у Бриков был совершенно буржуазный, друзья их были «светские люди», и по тому, как мгновенно они поменяли образ жизни, очевидно, что он им наскучил до смерти.

У Бриков был дом, они были приятной парой, но теперь дом из просто жилья Лили и Оси превратился в «салон».

Это была маленькая квартирка, в которой всегда был накрыт стол к чаю. Лиля была правильная хозяйка, не из тех, кто полдня обдумывает меню, а когда приходят гости, не в силах общаться, беспокойно поглядывает на накрытый стол, не забыла ли чего-то. У Лили все было как будто само собой, и чай, и блины.

Маяковский познакомил Бриков со своими друзьями – молодыми поэтами (это были Пастернак, Бурлюк, Хлебников, Асеев) и художниками (Филонов). Теперь за Лилиным столом собирались совсем другие люди – самые талантливые, самые лучшие. Тогда у Бриков и сложился стиль жизни, который поддерживался всегда, в самые трудные годы, – «салон»: стихи, чай, разговоры об искусстве. Стиль богемный, но за внешней богемностью все-таки была устоявшаяся буржуазная жизнь – уютное жилье и чай с вареньем.

В центре салона – Лиля.

Вот деталь: на стене висел огромный лист бумаги, на котором каждый гость должен был что-нибудь написать – все равно что, но про Лилю, только про Лилю… Все-таки Лиля была очень уверена в себе!

Как это у них было? Вокруг самые талантливые, самые лучшие разговаривают об искусстве, читают стихи… И что же, Лиля каждому гостю говорит: «Напишите вот здесь что-нибудь про меня, у нас так принято – писать только про меня». Она, конечно, хозяйка салона, но как-то это нескромно… А может быть, это Осип говорил: «Напишите здесь что-нибудь на память, но только про Лилю».

Никто не сказал, что Лиля – дамочка-дурочка. Лиля всем понравилась, всех очаровала.

«И вот я введен в непохожую на другие квартиру, цветистую от материи ручной раскраски, звонкую от стихов, только что написанных или только что прочитанных, с яркими жаркими глазами хозяйки, умеющей убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов. Мы… были взяты в плен этими глазами, этими высказываниями…» – так писал Асеев^[4]. Что делало Лилю королевой среди очарованных подданных?.. Умение вести беседу? Что?

«Она никогда не была красива, но неизменно была желанна. Ее греховность была ей к лицу, ее несомненная авантюрность сообщала ей терпкое обаяние; добавьте острый и цепкий ум, вряд ли глубокий, но звонкий, блестящий, ум современной мадам Рекамье, делающий ее центром беседы, естественной королевой салона; добавьте ее агрессивную женственность, властную тигриную хватку – то, что мое, то мое, а что ваше, то еще подлежит переделу, – но все это вместе с широтою натуры, с демонстративным антимещанством – нетрудно понять ее привлекательность» ^[5].

Нетрудно?! Очень трудно! Каждое слово само по себе понятно, но как это – «авантюрность, агрессивная женственность»?! Ясно только одно: другой женщине находиться с Лилей в одной компании невозможно. Другой женщине нужно смотреть во все глаза, как бы Лиля мгновенно не переделила мужчину, которого эта другая считала своим, да еще при этом чувствовать себя неодушевленным предметом, беспомощно улыбающимся диваном, или вешалкой, или и вовсе пустым местом…

В Лилином «салоне» не только читали стихи. Стихи перемежались картами: покер-стихи-винт-стихи-железка-стихи… Лиля была увлеченная картежница и играла много, и всегда на деньги. Но она не была такой болезненно азартной, как Маяковский, игровой зависимости у нее не было, она могла играть, могла не играть.

У Лили были и собственные, отдельные от Маяковского и Брика, интересы – она вдруг увлеклась балетом. В конце пятнадцатого года она начала брать уроки у танцовщицы, которая прежде танцевала с Нижинским в Париже. Это, вообще-то, немного странно – балет и двадцатипятилетняя женщина. Многие в двадцать пять лет считают, что им уже все поздно, к примеру, пойти на кислотную дискотеку или влюбиться как в омут с головой. А Лиля считала, что ей никогда ничего не поздно, в двадцать пять лет всерьез нарядилась в пачку, и – гран плие, деми плие…

Лиля – балерина, хозяйка салона, начинающая муза Маяковского, а Осип? Что делал Осип, пока у Лили были роман и балет, Маяковский учился быть взрослым, Эльза страдала? А Осип, пока все романились, резко переменил свою жизнь.

У Осипа, как мы помним, не было филологического образования, он был юрист, коммерсант, а к литературе имел отношение только как страстный читатель и собиратель книг. Но оказалось, что и он способен на неожиданные поступки, – Лиля увлекалась балетом, а Осип увлекся Маяковским и футуризмом.

Осенью пятнадцатого года Брик с Маяковским собирали материал для футуристического альманаха со странным названием «Взял».

Лиля: «Володя давно уже жаждал что-нибудь назвать этим именем: сына или собаку, назвал журнал». Вообще-то имелась в виду фраза из альманаха «Футуризм взял Россию мертвой хваткой». Кроме Маяковского, в альманахе принимали участие Пастернак, Шкловский, Хлебников и… Брик. В этом альманахе Брик напечатал свою первую критическую работу о поэме «Облако в штанах». Ох, какой же Осип оказался способный и к бизнесу, и к литературе – Брик выступил одновременно и критиком, и издателем поэмы, который рассчитывает на ее коммерческий успех. В этой статье Брик назвал всю современную русскую поэзию – Блока, Бальмонта, Гумилева, которые прежде были его кумирами, – приторными пирожными, а «Облако» – хлебом. «Радуйтесь, кричите громче: у нас опять есть хлеб! Не доверяйте прислуге, пойдите сами, встаньте в очередь и купите книгу Маяковского „Облако в штанах“». С кумирами Брик расстался довольно хладнокровно, чужое назвал плохим, свое хорошим, в общем, это был простодушный и гениальный рекламный ход – сам издаю и сам хвалю… Стиль Брика очень простой, остроумный, его слова легко расходятся на цитаты, он как будто проник в будущее и где-то там, в будущем, изучил пиар.

Лиля: «Ося заважничал», и понятно, почему, – для первого опыта это было потрясающе успешно. Знаменитый Дмитрий Философов сказал: «Единственный опытный журналист у нас – Брик». Приятно.

Публикация поэмы «Облако в штанах» придала всем троим новый статус: Маяковский теперь не эстрадный скандалист в желтой кофте, а автор книги, Лиля не просто Лиля, а муза поэта, Осип – издатель и критик, – вот такой результат одного вечера.

Осип начал всерьез заниматься литературой. В шестнадцатом году он издал сборник филологических статей по теории поэтического языка, и теория Брика не просто была – подумаешь, еще одна теория, никто не обратил внимания, а совершенно поразила специалистов.

У Брика был талант. «Способность у него была исключительная», – сказал о нем Роман Якобсон, друг детства Эльзы и друг Бриков. Впоследствии знаменитый лингвист, он тогда был просто мальчик, начинающий филолог. Он говорил, что у Брика блестящий ум, но совершенно нет амбиций. «У него нет амбиций» означало, что Брику интересно придумать идею, но не интересно ее реализовать.

Но разве у Брика не было амбиций? Просто «иметь амбиции» для каждого человека означает разное. У Осипа Брика были амбиции, очень даже были – не развивать свои идеи, не стать знаменитым в своей узкой области, а другие – влиять, организовывать вокруг себя жизнь, быть в центре. Но чтобы никто о нем по-настоящему ничего не знал. Быть как бы в центре и одновременно как бы в стороне. Брик – человек модного слова «как бы». Как сказал о нем его близкий друг: «Не вполне ясна его нравственная физиономия»? И Якобсон говорит о Брике то же самое. В те годы, во время Первой мировой войны, многие уклонялись от призыва – не считали, что эта война имеет к ним хоть какое-то отношение, не хотели погибнуть на фронте, да и просто они были – не для войны.

Якобсон рассказал такую историю о Брике: «Меня он вообще любил, но когда я пришел к нему и сказал, что мне грозит попасть в дезертиры, он ответил: „Не вы первый, не вы последний“». Якобсон был обижен, и действительно, услышать такое от друга неприятно и больше не хочется дружить, дальше можно только общаться на тему поэтического языка и тому подобного. Но он такой, Осип Брик, – осторожный, отстраненный, неэмоциональный, «уклоняющийся и отсутствующий».

Да. Да, но… Маяковским и футуризмом Брик увлекся безумно.

Лиля: «Мы любили тогда только стихи. Мы были как пьяницы. Я знала все Володины стихи наизусть, а Ося совсем влип в них». В Маяковского влюбился как мальчик, даже подражал его походке, в стихи «влип» – все это входит в противоречие с его всегдашней бесстрастностью и рационализмом – значит, не такой уж он был бесстрастный.

В том же пятнадцатом году Лиля с Маяковским шли по Жуковской, Маяковский читал Лиле свою новую поэму «Дон Жуан».

Лиля: «…Володя неожиданно прочел мне ее на ходу, на улице, наизусть – всю. Я рассердилась, что опять про любовь – как не надоело! Володя вырвал рукопись из кармана, разорвал в клочья и пустил по Жуковской улице по ветру».

В поздней версии своих воспоминаний Лиля сама себя редактирует: ей не понравилось, что опять про несчастную любовь.

Лиля – молодец! Понимает, что получается неловко: она муза, а музы не ведут себя с великими поэтами как капризные дурочки, поэтому строго заказывает – не пиши про несчастную любовь, пиши про счастливую!

На самом деле ее можно понять и даже пожалеть: Маяковский читал про свою горячую любовь к ней и поглядывал на Лилю тревожно – нравится-не нравится-любит-не любит-бросит-не бросит… Лиля слушала, и в ней постепенно нарастало раздражение – какая-то у него не любовь, а мания, как же это все навязчиво, невыносимо, назойливо даже… и сказала – «надоело!». А когда он рвал листки с поэмой и театральным жестом бросал по ветру, думала: «Вот в Осе совсем нет этой театральности, люблю Осю…»

Лиле, должно быть, не только про несчастную любовь, а и просто про любовь надоело. Если сто раз повторили «люблю», то это уже не трогает нисколько, а только думаешь: «Ну что же это в самом деле, все про одно, „люблю, люблю“…» Женщина берет человека себе со всеми его талантами и потом уже не трепещет от его величия. И совершенно все равно, любит тебя гениальный поэт или просто мальчик, который прыгает с обрыва в реку, чтобы понравиться: один раз это приятно, особенно приятно, что все знают, в честь кого он прыгнул. Но если он все прыгает и прыгает, не может остановиться, так что же, нужно все время восхищаться?! Ох, нет – надоело!.. Раздражает.

Лиля вообще часто раздражалась. Однажды между ними был разговор об изнасиловании, и Маяковский сказал, что мог бы изнасиловать женщину.

Лиля: «Слов я, конечно, не помню, но вижу, вижу выраженье лица, глаза, рот, помню свое чувство омерзения. Если бы Володя не был таким поэтом, то на этом закончилось бы наше знакомство».

Как интересно. Лиля не могла не понимать, что громкий и нежный Маяковский никого не смог бы изнасиловать, разве что в стихах, а сказал это, чтобы показаться большим, сильным и жестоким.

Лиля: «…Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты – буквально».

Ну нет любви, нисколечко! Лиле было его слишком много, и разве она в этом виновата? Лиля так же страстно любила своего тихого Осю, как Маяковский любил ее. А Маяковский – это как будто щенок надоедает, вертится под ногами, прыгает!.. Кривляется, старается показаться большим, сильным! Так и хочется его прогнать! Но щенок этот редкой породы, ценный щенок, один на миллион, приходится им дорожить, держать при себе. И чтобы все знали, кто хозяйка… Для Лили было важно, что она самая-самая, она очень зорко следила за тем, чтобы всегда быть первой, а Эльза чтобы была на втором месте…

…Ох, а про Эльзу я забыла! Она ведь самая «нормальная» из всех них. А самые «нормальные» гораздо меньше привлекают внимания и жалеют их меньше, – она же не муза, не хозяйка салона, не пишет гениальных стихов, не стреляется и не плачет при всех, а просто тихо страдает.

Вроде бы соперничество сестер, детское и взрослое, завершилось полной победой Лили. Весь пятнадцатый год Маяковский не отходил от Лили, и Эльза виделась с ним лишь однажды, когда приезжала из Москвы к сестре на Новый год, на «футуристическую елку».

«Футуристической» елка была потому, что в двухкомнатной квартире Бриков елку пришлось подвесить к потолку, а вместо игрушек на ней висели вырезанные из бумаги облако в штанах и желтая блуза Маяковского. Лиля была в парике маркизы, с открытыми до колен ногами в красных чулках, а Эльза – в костюме Пьеро.

Что означала эта встреча Эльзы с Маяковским у Бриков? Эльза признала существующее положение вещей? Или это была просто тоска и желание увидеть Маяковского, хотя бы и рядом с Лилей? Успокоилась Эльза, смирилась?

Совершенно точно, нет. Она была настоящим Пьеро, печальным, брошенным, тоскующим. Прошло совсем немного времени с того вечера, когда она так успешно доказала сестре, что Маяковский – гениальный поэт, и мгновенно потеряла его. Прошло совсем немного времени, чтобы она могла спокойно смотреть на победительницу Лилю и влюбленного Маяковского. А Маяковский и не думал вести себя при брошенной Эльзе хотя бы чуть более сдержанно, не демонстрировать так явно свою поглощенность Лилей.

Из воспоминаний Каменского о той встрече Нового года:

«…Я спросил Маяковского:

– Ты очень счастлив?

– Да. Но я из-за Лили сходил с ума, бешенствовал и даже хотел застрелиться. Лиля спасла, и она для меня теперь – все. Таких, как она, на свете не бывает».

В ту новогоднюю ночь в Эльзу влюбились сразу двое – Шкловский и Каменский, и Каменский даже сделал ей предложение. Лиля, вспоминая тот Новый год, подчеркивает, что это был первый случай, когда Эльзе сделали предложение, что Эльза никогда не имела такого успеха, как она. Добрая Лиля! Похоже, она немного ревнует, искренне считает, что все всегда принадлежат ей, даже те, кто ей вовсе не нужен?!

После встречи Нового года Эльза уехала в Москву, оставив в Петрограде двух безответно влюбленных. В Москве у нее тоже был поклонник, тот самый друг детства Роман Якобсон, – у Эльзы действительно был успех, была реальная возможность утешиться. Но отчего-то она не утешалась, писала Маяковскому: «Кто мне мил, тому я не мила, и наоборот». Может быть, дело в том, что Шкловский хоть и считался гениальным, но был некрасив, а по сравнению с Маяковским ужасно некрасив…

Может быть, дело в том, что Каменский был поэтом совсем не того масштаба, как Маяковский…

Может быть, дело в том, что Эльза по-настоящему любила Маяковского? Какое смешное выражение «любить по-настоящему», словно можно любить понарошку.

Эльза Маяковскому: «…Сердечные дела мои все по-старому: кто мне мил, тому я не мила, и наоборот. Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно».

«…А ты мне еще напишешь? Очень это было бы хорошо! Я себя чувствую очень одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю».

Вот какая упрямая! Почему бы ей не выбрать себе милого среди тех, кому мила она?..

«…Я на белом свете никого не люблю, не умею, должно быть, ты вот очень счастливый… К тебе у меня такая нежность, а все-таки мне так мертво и тихо. Хорошо бы на некоторое время совершенно потерять способность ощущать, сознавать, почти как бы спать. Хорошо бы!..»

«…Летом я было травиться собралась: чем больше времени проходило с тех проклятых дней, тем мне становилось тяжелее, бывало невыносимо».

Имеется в виду лето шестнадцатого года, а «проклятые дни» – это все та же встреча Маяковского с Лилей в пятнадцатом. Шел шестнадцатый год – зима, весна, лето… времени прошло – год, а Эльза все так же страдала.

Принято считать, что если влюблена, то другие нисколько не утешают, но это неправда – утешают, и даже очень. Чувство самосохранения срабатывает – и выбираешь кого-нибудь другого. Или отвергаешь всех, если надеешься. Эльза, значит, надеялась. Она не считала, что Маяковский отрезан от нее навсегда, вот в чем дело, поэтому и застряла в своих чувствах к Маяковскому.

Эльза надеялась – она же знала все про Лилю и Маяковского. Знала, что их отношения не похожи на счастливую любовь. И знала главное – что Маяковский не нужен Лиле по-настоящему, что она любит Брика. Что все это – полулюбовь, полуобман.

У Эльзы было достаточно конфидентов, сообщавших ей, что происходит между ее сестрой и Маяковским, – у них все сложно, постоянные размолвки, ссоры… Эльза радовалась от хороших известий – «Лиля с Маяковским поссорились, вот-вот наступит разрыв», от дурных – «Лиля с Маяковским помирились» – впадала в отчаяние. У Маяковского и Лили – любовные качели, но вместе с ними вверх-вниз на любовных качелях летала Эльза. Лиля изматывала Маяковского и измучила Эльзу, отталкивала Маяковского, не нужного ей, и одновременно не допускала его до отношений с Эльзой. Лиля не из тех, кто отдаст что-нибудь свое, тем более мужчину, тем более гениального поэта. Лиля в этой истории совершенно как злая фея.

Но если подумать, разве она виновата? Маяковский все же не вещь, чтобы попользоваться и за ненадобностью отдать сестре. К тому же у Лили была собственная драма: рядом с любовным треугольником «Маяковский-Лиля-Эльза» был еще один треугольник «Маяковский-Лиля-Осип». Есть много свидетельств, что в это время Лиля с Бриком ссорились. Лиля не могла принять решение, кто ей Маяковский, кто Осип, не знала, как жить, чтобы не потерять ни того ни другого и ей самой не потерять свободы. Эльзу она в этом своем любовном чаду не рассматривала.

Исполнился год любви Маяковского к Лиле. Эльза не отводила глаз от чужой любви и все надеялась: Маяковский поймет, что она лучше, любит его, понимает, не заставит страдать. Именно из-за надежды вернуть Маяковского летом шестнадцатого года в ней все так же живо и болезненно, как в первый день, она даже думает отравиться. Эльза, конечно, тоже хороша – теперь уже она пытается отнять Маяковского у сестры. И какая же это была сладкая мысль – вернуть Маяковского, отобрать у Лили!.. Но у Лили как отберешь?

По правде говоря, у Эльзы были основания надеяться возобновить отношения с Маяковским – они начали переписываться. Первой написала Эльза – Эльза, а не Маяковский! В своем первом письме Эльза спрашивает, не собирается ли он в Москву, – и снова обращается к нему на «ты»: «Невольно пишу, будто ты ответишь. Это для тебя совершенно немыслимо? Я была бы так рада!» Сколько здесь неуверенности в себе, надежды, нежности…

И вдруг – удивительно! Маяковский откликается на ее призыв: «Очень жалею, что не могу в ближайшем будущем приехать в Москву, приходится на время отложить свое непреклонное желание повесить тебя за твою мрачность. Единственное, что тебя может спасти, это скорее приехать самой и лично вымолить у меня прощение. Элик, правда, приезжай скорее!»

Приехать Эльзе было трудно: деньги на дорогу, учеба, мама, и, кроме того, она не хотела быть гостьей сестры. Но они продолжали переписываться. Маяковский подписывался «любящий тебя дядя Володя» – ласково и уклончиво, а Эльза писала: «…Я тебя всегда помню и люблю… От тебя, дядя Володя, я все приму, только ты не хочешь».

Несправедливо устроен мир: Эльза все примет от него, а он не хочет, он все примет от Лили, а Лиля не хочет… Как же их, Эльзу и Маяковского, закрутило вокруг Лили! Именно так, не Лилю и Эльзу вокруг Маяковского, а Эльзу и Маяковского вокруг Лили…

Переписка Эльзы и Маяковского осенью шестнадцатого года печальная – очень неравноценная. Письма Эльзы длинные, откровенные, об ее интимных переживаниях, и чувствуется, как она благодарна Маяковскому за любое известие, а письма Маяковского короткие и ни о чем. Как странно! Лиля Маяковским пренебрегала, а Эльза хотела все о нем знать, о любом его душевном движении, и жалела его, спрашивала: «Что же ты не пишешь о себе – не умеешь?», для Лили Маяковский – Щен, для Эльзы Маяковский – огромный и значительный… а человек-то один и тот же.

Эльза боролась за Маяковского, как могла, хитрила, интриговала. Намекала в письмах к нему, что у Лили есть другие мужчины, – пусть ревнует, может быть, расстанется с Лилей и вспомнит о ней… Вот уж это было точно глупо – заставлять его ревновать Лилю, нужную всем, и предлагать в качестве утешения и замены себя, верную и преданную, а значит, скучную. Разве такой, как Маяковский, может уйти от той, что всем нужна, чтобы вернуться в тихую гавань? Ревность только разжигала его страсть к Лиле.

Лиля: «В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок.

Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь, прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“, что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».

А что, если отвлечься от того, что он гениальный поэт, от привычки считать, что гению все позволено?.. В современных теориях гениальности преобладает биохимическая точка зрения: у гения другая биохимия, иначе протекают обменные процессы. Но это совершенно то же самое, что и старая простая мысль «гению все позволено, потому что он другой, потому что в нем рождаются такие строчки».

Так вот, если от всего этого отвлечься, а просто по-житейски посмотреть – вообще-то нехорошо. Не просто угрожать самоубийством, а заранее предупреждать, звонить, прощаться… Гадость, манипулирование. Маяковский, получается, классический манипулятор, вызывает у Лили чувство вины: «ах ты так, тогда я…», «дай мне это немедленно, а то я…»… Это моральный шантаж. Некрасиво.

Лиля увела Маяковского к себе, на Жуковскую. Они начали играть в преферанс – Лиля испугалась, хотела переключить его, отвлечь, успокоить. «Мы резались бешено, он забивал меня темпераментом…» Лиля проигрывала, Маяковский радовался и повторял строки Ахматовой: «Что сделал с тобой любимый, что сделал любимый твой!»

Все это будто происходит не вполне всерьез и напоминает сцену из немого кино – персонажи двигаются быстро, истерически и совершенно ненатурально. На экране игрушечная драма, а внизу титры: «Он стреляется», «Она в отчаянии».

Да, ну и пусть, пусть! Все-таки ему – позволено. Легко ли человеку, который впадает в отчаяние при самом крошечном подозрении в недостатке любви к себе и сразу же ощущает себя отвергнутым? Ведь это как страшно – осознавать свою огромную потребность в Лиле и понимать, что она его отвергает!.. Как будто он стоит со своей огромной любовью, как с охапкой цветов, а ему пренебрежительно машут рукой – не нужно… А ведь у него были не только воображаемые, но и совершенно реальные поводы считать, что им пренебрегают. Вот он и пытался наказать Лилю, как бы говорил ей этими своими «стреляюсь»: «Как ты могла так поступить со мной?!» И надеется, что она ответит: «Ну что ты, тебе показалось, я так тебя люблю». Но она не отвечает, и тогда в нем возникает злость на свою вечную перед ней приниженность и послушание, а потом новая вспышка депрессии и…

…И? И возможен суицид.

Каменский: «Слово „застрелиться“ в устах Маяковского для всех других звучало бы насмешкой, но для меня, знавшего его крутые „внезапности“, его бурный характер с „прорывами сознания“, его сложный темперамент, его „быть или не быть“, это слово звучало, как строки его стихов этих же дней:

Маяковский прекрасно осознавал свои „внезапности“ как психические сдвиги и в эти минуты „за себя не ручался“.

Много раз мне приходилось быть свидетелем подобного „прорывного“ состояния Маяковского, и тогда становилось страшно».

Лиля: «Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве… Это был террор».

Возможно, между ними была не одна такая история – с пистолетом, угрозами, внезапными звонками, бешеными играми… Один легко смиряется с данностями бытия – что будут старость, смерть, что любовь не вечна, тебя обязательно разлюбят, а другой не жалеет потратить на любовь всего себя, и из него рвется беспомощное и горькое – «Как же так?! Любовь не вечна? Тогда я не хочу жить!..» Невозможно до конца понять другого человека, как ему больно от чего-нибудь, от чего нам не больно!.. Маяковский, конечно, не считал, что он мучает Лилю, манипулирует ею. Он считал, что им самим манипулирует Бог:

Знаете, о чем он просит? Бог выбрал для него любимую женщину. И теперь он просит – пусть ему будут муки, но только не такие жестокие, которые принесла ему эта выбранная для него Богом любимая. Эти муки невыносимы, и он просит Бога избавить его от любимой. Не от мук избавить, а от любимой, чтобы больше ее не любить, – какая страшная просьба. Как же Лиля его измучила, чтобы такое попросить!

Ну, и опять все тот же вопрос: Лиля виновата? Что она была «сердце обокравшая, вымучившая душу»? Что с ней он был всегда возбужден и почти всегда несчастен? Что Маяковский был человеком с душой, повышенно восприимчивой к мучениям, с огромной больной чувствительностью? Вообще-то Маяковский в это время – картинка из учебника по психопатии.

А в Лиле, должно быть, все это вызывало еще большее отторжение, презрительную гримаску – ну что же ты такой громкий и такой слабый…

Виновата, не виновата, но у Маяковского с Лилей все было плохо, мучительно, неправильно. Не то что не было хоть какого-нибудь счастья, а просто – как жить?..

В декабре шестнадцатого года Маяковский пишет Эльзе письмо, отличающееся от других его писем, информативно-вежливых, никаких.

«Милый хороший Элик!

Приезжай скорее!

Прости, что не писал. Это ерунда. Ты сейчас единственный, кажется, человек, о котором думаю с любовью и нежностью.

Целую тебя крепко-крепко.

Володя.

«Уже у нервов подкашиваются ноги».

Ответь сейчас же прошу очень».

Фраза «у нервов подкашиваются ноги» – из «Облака в штанах» – ужасно напугала Эльзу. Она решила, что речь идет о самоубийстве. И сейчас она бросится к Маяковскому и спасет его. Она же единственный человек, о котором он думает… и так далее. Эльзе было девятнадцать лет.

Эльза все еще считалась маленькой, ни разу никуда не выезжала без разрешения матери, но она была так встревожена, а вернее, так надеялась, что она единственная, что просто сказала Елене Юльевне, что уезжает, даже не объяснила ничего.

На следующий день после получения письма Маяковского Елена Юльевна с Эльзой сидели в поезде. Эльза решила, что она уже взрослая, но не тут-то было – Елена Юльевна поехала с ней. Хотела повидать Лилю? Вряд ли. Вся эта ситуация была для нее ужасной, пошлой, грязной. Бедная Елена Юльевна давно уже с горечью наблюдала, как ее дочери борются за одного мужчину. Лиля ведет себя отвратительно, ведь она замужняя дама, муж ее любит, а она из глупого самолюбия и женской жадности принесла сестре столько горя! Эльза ведет себя отвратительно, ведь она еще девочка, а пытается соперничать со взрослой сестрой! Лиля ведет себя дурно, Эльза глупо!..

К тому же Елена Юльевна плохо относилась к Маяковскому. Считала, что Маяковский не стоит борьбы и страданий, что он не достоин ни Лили, ни Эльзы. Конечно, Елена Юльевна хотела вмешаться, хотела поговорить с Лилей, не могла же она оставаться в стороне и смотреть, как ее младшую дочь унижают, отвергают, играют ею!.. Понимала, что с Лилей ей не справиться, и все же надеялась, что… ну, мамы всегда на что-нибудь надеются.

Ответное письмо Эльзы со словами: «Только для тебя и еду» Маяковский получил уже после ее приезда.

Но бедная Эльза просто какая-то невезучка – она мчалась из Москвы в Петроград, к Маяковскому, который писал ей любовно и нежно и целовал ее крепко-крепко – в письмах, примчалась… а встретил ее словно другой человек, холодный, мрачный, – чужой.

Эльза так описывает их встречу в комнате Маяковского на Надеждинской, что легко представить ее недоумение и ужас: Маяковский сидит за столом, молчит. Ходит по комнате, молчит. Она ждет, что он хоть что-то скажет, но он молчит, и так минута за минутой, час за часом.

«– Куда ты?

– Ухожу.

– Не смей!

– Не смей говорить мне „не смей!“».

Эльза бросилась вниз по лестнице, Маяковский обогнал ее, сказав какую-то пошлость вроде «пардон, мадам»…

Ох, ну зачем она здесь, зачем это все?.. Лиля от него, он к Эльзе, Лиля к нему, он от Эльзы, а ведь они не просто соперницы, они сестры…

Эльза была в Питере неделю. И они с Маяковским опять стали любовниками, хоть и несчастливыми.

Какая это была противная, трудная ситуация!.. Днем Эльза встречается с Маяковским у него на Надеждинской, он мрачный, злой и несчастный, но они все-таки любовники. И обоим от этого плохо. Маяковский думает о Лиле, и Эльза думает о Лиле… Вряд ли Эльза радовалась, что Маяковский хоть на минутку принадлежит ей, она и так-то была не уверена в себе, а тут еще думала: «Он любит Лилю, Лиля лучше меня как женщина».

Через много лет Эльза жаловалась, что Маяковский ей «не нравился в постели», потому что «не был достаточно похабен». Что она имела в виду? Что он не был изобретателен или не играл с ней в сексуальные ролевые игры, был слишком прост и прямолинеен? Скорее всего, это странное выражение просто недостаток перевода, на самом деле Маяковский был с ней неласков, может быть, даже груб, а она была еще девочка и не понимала, что происходит. Что она замена. Что ему легко с ней переспать, но невозможно ее любить.

Днем они встречаются на Надеждинской, а вечером Эльза возвращается домой, к Лиле и матери. Вслед за ней приходит Маяковский, все вместе пьют чай, он читает стихи, Лиля восхищается, Эльза чуть не плачет, а Елена Юльевна сердится и раздраженно на всех троих смотрит. Ничего у нее не вышло – не удалось приструнить Лилю и оградить Эльзу…

Кстати, о крайнем неблагородстве и эгоизме Маяковского в этой истории почему-то никто не говорит – мужчине все можно, что ли? Вызвать к себе Эльзу и не притвориться хотя бы немного, что она ему нужна, хотя бы из вежливости, спать с ней и выливать на нее свою горечь и тоску…

Визит этот закончился нехорошо, даже хуже, чем начался. Вечером Маяковский проводил Эльзу домой и отчаянно выкрикнул: «Идите вы обе к черту – ты и твоя сестра!» Кажется, в этих словах нет ничего особенно обидного, но, очевидно, сцена была тяжелая, потому что Эльза поступила довольно истерически – вбежала в дом и тут же потащила мать на вокзал. Маяковский все-таки пришел к отходу поезда. Прошло всего несколько часов, а он уже опять был другим, говорил Эльзе о любви – при Елене Юльевне, не стесняясь.

Эльзу, конечно, жаль, но еще больше жаль Елену Юльевну.

Эльза Маяковскому: «Разнервничалась до последней степени: в поезде плакала совершенно безутешно, мама и не знала, что со мной делать… А все ты – гадость эдакая!»

«Милый Володя, приезжай, не сердись на меня и не нервничай… Жду тебя с нетерпением, люблю тебя очень. А ты меня не разлюбил? Ты был такой тихий на вокзале… Целую тебя, родненький, крепко, крепко».

Разлюбил?.. Для всех было очевидно, что Эльза только спасательный круг, что Маяковскому нужно приткнуться к кому-то от Лилиной нелюбви, что Лиля, Лиля, всегда Лиля… для всех было очевидно, кроме Эльзы. Но ведь так всегда – сам про себя не понимаешь, что все вокруг понимают.

Опять идут письма из Москвы в Петроград, Эльза то ли еще борется, то ли уже нет.

«…Люблю тебя очень. А ты меня разлюбил?»

В январе семнадцатого года, через месяц после неудачного приезда в Петроград, она пишет: «Не приедешь ты, я знаю!.. Как у тебя там все? Жду тебя очень, неужели не приедешь? Напиши хоть, что любишь меня по-прежнему крепко. Целую тебя, милый, много раз».

У Эльзы не было шансов победить Лилю, и в ней уже заранее была какая-то надломленность, она все время думала, что он не приедет, не любит, не хочет ее, и вела себя так, словно он уже все эти «не» сделал. Ему ничего не оставалось, как подтвердить ее ожидания, – если думаешь, что тобою пренебрегут, то обязательно так и будет.

Маяковский пишет в феврале семнадцатого года: «Милый и дорогой Элик!.. Скучаю без тебя. Целую много». Раз «скучаю без тебя», значит, с Лилей у него плохо.

А Лиля, она знала об их переписке, любовной, нежной? Мать не выдавала Эльзу Лиле, считая, что младшая беззащитна и любит, а старшая – дрянь и капризничает. Об этих письмах – их сохранилось и дошло до нас шестнадцать – Лиля, может быть, и не знала. А может быть, знала, но всегда отрицала, что между Эльзой и Маяковским была любовная связь. Она предпочитала не вытаскивать из шкафов скелеты.

Маяковский все-таки приехал тогда в Москву и пробыл три недели. Эльза была счастлива. Верила она, что победила Лилю, считала свою победу полной и окончательной.

А когда Маяковский вернулся в Петроград, Эльза с ним рассталась.

Маяковский вернулся в Петроград, к Лиле, писем больше не было, и тут что-то с Эльзой произошло – она была так убеждена, что Маяковский ее, и то, что он опять оказался Лилин, было для нее таким крахом, после которого – ну все уже, больше невозможно, сдаюсь.

Дальше было невозможно, дальше разрушение себя. Эльза и Маяковский завершили любовные отношения, Эльза приняла свое поражение, помирилась с сестрой. Это все, конечно, просто слова, а за ними много боли, но на этом действительно была поставлена точка. Лиля победила.

Ужасно, когда сестра все время отнимает у тебя все! Эльзин поклонник Роман Якобсон поехал в Петроград, и Эльза дала ему письмо к Лиле. Он и пошел к Брикам с вокзала. Зашел на минутку и остался на пять дней, как в омут попал – весь день накрыт стол, гости, чай и разговоры о литературе…

Эльза: «Вернулся Рома из Петербурга, и, к сожалению, тоже уже бриковский».

За этим у Эльзы последовало время, которое она сама называет «непутевый год», – романы без счета, – если больше не надеешься, то уже можешь утешаться другими.

Об этих романах она в своих мемуарах почти не упоминает – такие они неважные, и были, только чтобы забыть Маяковского. Но в этот непутевый год она сделала аборт, и после этого аборта уже не могла иметь детей, как Лиля. Почему так? Аборты были неумелые или судьба решила, что у сестер не будет детей?

Маяковский теперь часто приезжал в Москву, Эльза ходила его слушать в Кафе поэтов, в Политехнический, но он уже не был ее возлюбленным, а был просто другом.

Как заканчивается любовь – вчера любишь-умираешь, а сегодня нет, – это загадка, но любви больше не было.

Что было дальше – дальше, между прочим, была революция. Михаил Кузмин написал в дневнике 26 октября 1917 года, на следующий день после «революции»: «…Все занято большевиками… Пили чай. Потом пошли к Брикам. Тепло и хорошо. Маяковский читал стихи».

В семнадцатом году Брики переехали в большую, шестикомнатную, квартиру в том же доме на Жуковской. В новую квартиру Брики купили огромный диван, над ним повесили листок со стихами Кузмина:

Маяковский уехал в Москву. Об отношениях Лили и Маяковского в семнадцатом году ничего не известно. То есть известно, что, кроме дружеской переписки, причем с обоими Бриками, ничего не было.

Маяковский писал из Москвы письма, но не Лиле, а Лиле и Осипу, письма были дружеские, как будто с Лилей он ничем, кроме семейной дружбы, не связан. И Лиля нисколько не считала себя связанной с Маяковским, она вдруг собралась в Японию и написала Маяковскому: «Мы уезжаем в Японию. Привезу тебе оттуда халат». Мы – это ее семья, она и Осип.

Почему так было у Лили, понятно – был любовник, а семья осталась семьей. Но что произошло с Маяковским, как он смог оторваться от Лили?.. Наверное, он вдруг ужасно устал, просто вымотался от любви, а вокруг было все так интересно – революция, анархизм, друзья-поэты. Центр всего интересного был в Москве, а не в Петрограде, и он как будто вынырнул из двух лет болезненной любви и стремглав ринулся к интересному.

В Москве Маяковский снова, впервые после встречи с Лилей, надел свою футуристическую желтую блузу. В Москве было Кафе поэтов, стены которого были расписаны цитатами из его стихов, очень бурная поэтическая жизнь – «футуризм в большом фаворе», – так что Маяковский буквально кипел в поэтическо-политической деятельности.

Так прошел год: Маяковский в Москве, Лиля в Петрограде. Может быть, этот год, который Маяковский провел не рядом с Лилей, означал для их отношений много больше, чем если бы они были рядом?.. Маяковский показал, что он:

– может быть – без нее,

– самостоятельная фигура – без нее,

– фигура значительная – без нее.

Вышло второе издание «Облака в штанах», изданное уже не Бриком, а издательством «АСИС», и там же вышла поэма «Человек», восторженно принятая и публикой, и друзьями-поэтами. Его публичные чтения имеют невероятный успех, Маяковского называют самым выдающимся русским поэтом после символистов. Эльза присутствует на его вечерах и пишет сестре о триумфе.

Маяковский снимается в кино. Кино – это что-то невероятное, новое и заманчивое. Получается, что у Маяковского все кипит, а Лиля где-то на обочине.

У Маяковского роман! Не с Лилей!

И в этом романе есть фига, которую можно радостно показать всем, кто считает, что Маяковский способен только на мазохистские отношения, что он хочет только страдать. Ничего подобного! В восемнадцатом году у него была счастливая любовь! Он был влюблен, и его любили! Отношения его с художницей Евгенией Ланг длились шесть месяцев и были полны уверенности в ее любви, нежности, преданности – это были нормальные отношения. И, кстати, о сексе! Для тех, кто намекает, что у него были проблемы сексуального характера, Евгения Ланг пишет об их романе: «Это были месяцы счастья».

Конечно, до Лили дошла весть о романе Маяковского. Должно быть, Эльза сообщила, она и потом была Лилиной шпионкой.

Лиля пишет Маяковскому в Москву: «Ты мне сегодня всю ночь снился: что ты живешь с какой-то женщиной, что она тебя ревнует и ты боишься ей про меня рассказать. Как тебе не стыдно, Володенька?»

Маяковский Лиле: «От женщин отсаживаюсь стула на три, на четыре – не надышали бы чего вредного. Больше всего на свете хочется к тебе. Если уедешь куда, не видясь со мной, будешь плохая».

Лиля не писала Маяковскому месяц, и Маяковский впервые в письме обращается не к обоим Брикам, а только к Лиле: «В этом [письме] больше никого не целую и никому не кланяюсь».

Лиля не ответила.

Маяковский Лиле: «Я послал тебе три письма, и в ответ ни строчки… Напиши, пожалуйста, я каждый день встаю с тоской: „Что Лиля?“ Не забывай, что, кроме тебя, мне ничего не нужно и не интересно».

«Ничего не нужно» гораздо сильнее, чем «никто не нужен», ничего – не только женщины, а из всей жизни ничего не нужно. Лиля понимала, как вести себя с мужчиной, которого не хочется потерять, – оттолкнуть-притянуть, и, в отличие от Эльзы, умела правильно ревновать, чтобы не потерять, а вернуть. Конечно, можно сказать, что ей было легко так умно себя вести, что она была уверена в своей власти над Маяковским. Но ведь она не могла быть совершенно уверена. Наверное, секрет ее победы в том, что она считала: если Маяковский не полностью ее, так и бог с ним, тогда он ей не нужен.

Маяковский снимается в кино, и его игру высоко оценивают в прессе! Пишут, что он «произвел очень хорошее впечатление и обещает быть хорошим характерным киноактером». Маяковский сообщил Лиле: «Кинематографщики… соблазняют славой и деньгами».

А Лиля впервые пишет, что скучает, – в марте восемнадцатого года тон Лилиного письма совершенно другой, это почти любовное письмо.

«Милый Щененок, я не забыла тебя.

Ужасно скучаю по тебе и хочу тебя видеть.

Я больна: каждый день 38 температура – легкие испортились.

Очень хорошая погода, и я много гуляю.

Завидую, что вы снимаетесь, – Яков Львович обещал и меня устроить в кинематограф».

Она так хочет быть в центре жизни, что ведет себя как провинциальная девочка, – хочу сниматься в кино, пусть меня устроят…

Маяковский Лиле: «Ложусь на операцию. Режут нос и горло».

Лиля Маяковскому: «После операции, если будешь здоров и будет желание – приезжай погостить. Жить будешь у нас». Вроде бы равнодушно, и «у нас» означает все то же: есть Брики, и есть Маяковский.

И снова эта Лилина тактика – оттолкнуть-притянуть: «Ужасно люблю получать от тебя письма и ужасно люблю тебя». Как будто она решила вернуться, проверить свою власть.

Так они и переписываются, вяло-любовно. Лиля болеет, Маяковский беспокоится:

«Дорогой и необыкновенный Лиленок!

Не болей ты, Христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел „лехкие“) куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в Оськином кабинете море по собственному усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.

Впрочем, фантазии о приезде к тебе объясняются моей общей мечтательностью. Если дела мои, нервы и здоровье будут итти так же, то твой щененок свалится под забором животом вверх и, слабо подрыгав ножками, отдаст богу свою незлобивую душу.

Если же случится чудо, то недели через две буду у тебя!

Картину кинемо кончаю. Еду сейчас примерять в павильоне Фрелиховские штаны. В последнем акте я дэнди».

В этом письме – вполне формальные волнения по поводу ее здоровья, ничего не значащие фантазии, а реально – у него море дел. Как у всякого уехавшего в Москву из провинциального Питера и закрутившегося в вихре столичной жизни.

А дальше Маяковский пишет такие вежливо-необязательные слова: «На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий».

Но эта небрежная фраза буквально поднимает Лилю с постели, лучше всякой ерунды вроде хвойного леса в квартире, и она мгновенно переводит его вежливые слова ни о чем в конкретный план действий:

«Милый Володенька,

пожалуйста, детка, напиши сценарий для нас с тобой и постарайся устроить так, чтобы через неделю или две можно было его разыграть. Я тогда специально для этого приеду в Москву.

…Ужасно хочется сняться с тобой в одной картине.

Ужасно мне тебя жалко, что ты болен. Мое здоровье сейчас лучше – прибавилась на пять фунтов».

Лиле не нужен приезд Маяковского к ней недели через две, зачем он ей? Она дает ему конкретное задание со сроками, даже не хочет ждать ответного письма, действует как беззастенчивая провинциалка, понимающая, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Маяковский послушался, написал сценарий, и Лиля – с Осипом – собрались в Москву на съемки «Закованной фильмой».

О приезде Бриков узнала Евгения Ланг и предложила Маяковскому сделать выбор – Лиля или она. И когда Брики приехали в Москву, Евгении уже не было в жизни Маяковского. Маяковский ответил ей: «Я не могу с ними расстаться» – это свидетельство самой Евгении. Лиля опять победила, или Лиля и Осип опять победили, он же сказал «с ними».

…А в кадре из «Закованной фильмой» Лиля в балетной пачке – некрасивая. Большая голова, неловкая фигура, напряженное, даже злое лицо, – возможно, камера ее не любила, но в этом кадре она и не балерина, и не красавица.

Лиля приехала в Москву, и все началось сначала – Маяковский опять мучается ревностью. К тому самому Якову Львовичу, который мог помочь Лиле, «устроить в кинематограф». Которому она потом скажет прилюдно «говно!». Этот Яков Львович засыпал ее письмами, а умная Лиля и получение писем от «говна» не скрывала. Не скрывала, но и не давала Маяковскому читать эти письма. И этот ее прием – недоступность информации (а ведь он всегда болезненно хотел знать) – делал его ревность еще более сильной.

Почему Лиля так себя вела: боялась Евгении Ланг или просто привычно натягивала цепь? Но Лиля все сделала правильно: после съемок Маяковский отправился с Бриками в Петроград. Со свободой было покончено, он опять был Лилин, весь в цепях, на которых «нацарапано имя Лилино».

Все вернулось к прежнему: Лиля с Маяковским в Петрограде, Эльза без Маяковского в Москве. Прошел Эльзин «непутевый год», год без Маяковского, – бессмысленные романы, аборт…

Эльза: «Моя судьба сошла с рельс. Но я уже Володе своих тайн не поверяла: было ясно, что он все рассказывает Лиле». Маяковского уже нечего было делить, но по этим словам ясно, что, несмотря на внешнее примирение, обида на сестру осталась.

Жизнь ее словно покосилась, приобрела неправильное направление, и Эльза – она ведь была разумная девушка – решила ее выправить.

Эльза собралась эмигрировать. Она никогда не писала о своем романе с французским офицером Триоле ни одного слова, ни в мемуарах, ни в автобиографической прозе… словно его и не было, этого французского офицера. Но был ли это хоть сколько-нибудь роман или жизненный расчет, Эльза собиралась выйти за Триоле замуж и уехать с ним за границу.

И Елена Юльевна хотела уехать – уехать от Лили, увезти Эльзу от Лили и Маяковского. Она понимала, что Маяковский все еще стоял между сестрами, что любовь к нему Эльзы не исчезла. Так, может, Эльзу лучше увезти от всего этого?.. Получается, что причиной эмиграции Эльзы стали не любовь и замужество, ей пришлось сбежать, разорвать любовный треугольник с сестрой и Маяковским.

Дальше – как будто специально, как будто в романе… Елена Юльевна ненавидела Маяковского, считая, что он сломал жизнь Эльзе и опозорил Лилю, а перед отъездом ей пришлось испытать еще одно потрясение. Перед самым ее отъездом началась официальная совместная жизнь Лили «втроем», с Осипом и Маяковским.

Эльза с матерью плыли пароходом из Петрограда. Они остановились в Лилиной квартире, а Лиля не жила дома, они с Осипом и Маяковским переехали на дачу в Левашово. Бедная Елена Юльевна, лучше бы она уехала чуть пораньше и не успела застать этот апогей Лилиного безобразия, ситуации, которую она считала гадкой, пошлой, позорной…

Эльза: «…Для матери такая перемена в Лилиной жизни, к которой она совсем не была подготовлена, оказалась сильным ударом. Она не хотела видеть Маяковского и готова была уехать, не попрощавшись с Лилей».

Елена Юльевна не захотела проститься с Лилей, и на дачу Эльза поехала одна. Увидела всех троих, Лилю, Маяковского, Брика, дачную идиллию в трех снятых комнатах в деревянном доме. Маяковский работал, они с Лилей вдвоем гуляли, собирали грибы, потом все втроем играли в карты, не на деньги, а на мелкую трудовую повинность, как дети в летнем лагере, – кто проиграл, тому выгнать комаров из комнаты или идти на станцию за газетой… Эльза не задала сестре ни одного вопроса.

Эльза: «Подсознательное убеждение, что чужая личная жизнь – нечто неприкосновенное, не позволяло мне не только спросить… как сложится жизнь самых мне близких, любимых людей, но даже показать, что я замечаю новое положение вещей».

Старое положение вещей – когда они любили друг друга по цепочке. Эльза Маяковского, Маяковский Лилю, Лиля Осипа, Осип Маяковского. А новое положение вещей – какое?..

На следующий день Лиля все-таки приехала в город попрощаться с матерью, но Елена Юльевна не повела себя так сдержанно, как Эльза, не захотела «не замечать нового положения вещей». Елена Юльевна не простила Лилю, не примирилась с ней и даже не разрешила себя проводить. А Маяковского не захотела видеть вовсе, и ее можно понять.

Легко представить себе отчаяние Елены Юльевны: ей казалось, что жизнь обеих ее дочерей разбита. Она мечтала, чтобы Эльза вышла замуж за Якобсона, он был одного с ними круга и так же близок их семье с детства, как Осип, и он так долго ухаживал за Эльзой. Вместо того чтобы выйти за него замуж, Эльза влюбилась в Маяковского. Елена Юльевна, наверное, смирилась бы с этим, раз уж так сложилось. Лиля должна была уступить сестре этого ужасного человека. Но нет, ее старшая дочь и сестру обездолила – Эльза бежит от любви к Маяковскому, – и себя опозорила.

Лиля прибежала перед отплытием парохода, в руке у нее был кулек с котлетами для матери и Эльзы, стояла на пристани одна, махала рукой. А Маяковский прятался где-то за углом, как мальчик.

Эльза: «С немыслимой тоской смотрю с палубы на Лиличку, которая тянется к нам, хочет передать нам сверток с котлетами, драгоценным мясом. Вижу ее удивительно маленькие ноги в тоненьких туфлях рядом с вонючей, может быть, холерной лужей, ее тонкую фигурку, глаза…»

Печальная картина, даже трагическая – вот так не простишь, а этот пароход окажется «Титаником» и больше никогда, никогда… Да ведь они могли никогда больше не увидеться просто из-за того, что Лиля осталась в Советской России, где холера, голод, где будут аресты, война… Но они увидятся, и поэтому больше всего жаль, что Лиля не успела отдать котлеты. В восемнадцатом году в Петрограде уже был голод, и котлеты были большой ценностью.

Все дальнейшее показывает, что сестры любили друг друга, они всегда потом кооперировались, когда все окончательно улеглось и у обеих сложилась жизнь, но пока – Эльза уехала, и Лиля не очень-то скучала. Через четыре года, когда Лиля приехала повидать мать в Лондон, она написала в дневнике: «Приедет Эльза. Интересно». И все. Не то чтобы чересчур нежная родственная любовь.

Сестры много лет переписывались, но даже в своей переписке, в том, что они вообще открыли, были так осторожны, так строго хранили свои тайны, как будто владели секретом, который пошатнет мир… Что они скрывали? Что Эльза любила Маяковского? Что было время, когда Маяковский спал с обеими сестрами? Что Лиля не любила Маяковского? Что у Маяковского и Бриков все-таки был тройственный любовный союз?

Всё, конец главы. Драма одного любовного треугольника «Маяковский-Лиля-Эльза» закончилась, и началась другая. Треугольник «Маяковский-Лиля-Осип» был все тот же, прежний, но теперь они были вместе на других условиях.

ЧЕЛОВЕК, 13 ЛЕТ

Если врать, то лучше одним махом. Одна большая жирная ложь, и все, ты свободен. Сегодня я это поняла – раз и навсегда. Я осталась ночевать у Машки. Надеюсь, бабуля не читает мой дневник, ведь она интеллигентный человек? На всякий случай я прячу его в дырку между стенкой и батареей, вынимаешь, а он такой приятно теплый… Нет у меня настоящего доверия к интеллигентным людям.

Я осталась ночевать у Машки, хотя мне строго-настрого запрещается ночевать не дома. Я могла бы сказать – у меня болела голова, болел живот, болело ухо. Но такое нагромождение мелких, четко указанных болезней вызвало бы расспросы – какое именно ухо, и так далее, и я бы непременно где-то прокололась. И главное, это показало бы мой страх и нерешительность. Куда лучше с размаху – у Машки был пожар и наводнение. На это бабуля сказала: «А-а, ну да…» А что ей остается? Она понимает – я настроена решительно и готова стоять на своем.

Иногда лучше врать с деталями. Вот пример такого вранья. Когда бабуля спросила меня, влюблена ли я в кого-нибудь, я сказала – да, влюблена, в Сережку из нашего класса, несмотря на то, что его стихи не гениальные, а дурацкие. Я же не могу сказать ей, что влюблена в памятник Маяковскому, мне стыдно выдать свои истинные чувства. А просто сказать «не влюблена ни в кого», она не отстанет. А так, соврала с упоминанием деталей (Сережка), и дело с концом.

Нет. Я не согласна. Можно одним махом, но это детский способ. Лучше попытаться скрыть истинное положение вещей, мягко вплетая в неправду реальные детали, – это очень хороший способ. Можно смягчать, можно переставлять акценты, можно врать самой себе. Я в тринадцать лет красиво врала не только бабуле, но и самой себе – была влюблена не только в памятник Маяковскому, но и в этого Сережку.

Лиля сочиняла свою жизнь по-разному и не могла прийти к одному варианту. Иногда так: «Я уже больше года не была женой О. Брика, когда связала свою жизнь с Маяковским». Но с Маяковским они познакомились в 1915 году, и нисколько Лиля тогда свою жизнь с Маяковским не связала. А жили они втроем с восемнадцатого года… Ведь не только Лиля пишет мемуары, все пишут, и ни один человек не напишет, как Лиле удобно, а, наоборот, все пишут, какая это была «странная семья». Но какой смысл сличать даты, пытаясь уличить ее во лжи, – как она хотела, так и было.

Лиля пишет Маяковскому: «Мы все трое женаты друг на дружке…» Маяковский – муж, но вот и Осип никуда не делся, и эта их сомнительная жизнь втроем… Так что ей только придумывать… А что же ей оставалось делать, когда ее обвиняли в разврате, в любви втроем? Вот она и придумала самое главное – не было никакого любовного треугольника, не было, и все!

По-моему, гениально! Если находишься в щекотливой ситуации, то одна большая решительная ложь, даже совсем неправдоподобная, гораздо лучше, чем много маленьких, большая ложь не оставляет места для толкований. Нагромождение деталей вызывает придирки и недоверие, можно запутаться в подробностях, начать оправдываться – это знает даже обманщик в тринадцать лет. Вот Лиля и солгала с размаху – был пожар и наводнение. Не было любовного треугольника. Не было страсти, не было ревности, все были нежнейшие друзья. Цель у нее благородная – защитить себя и своих мужчин.

Даже самую простую любовную историю трудно рассказать четко, как задачку: дано, решение, ответ. А в этой любовной истории у каждого не один мотив, а много, все спутано в клубок и не всегда понятно даже самим действующим лицам. Нет, Лиля все-таки не обманщица, она сказочница.

Не то чтобы мне хочется ее подловить и сказать: «Ага, придумала, умолчала, а вот и прямая ложь!» Она нам ничего не должна! Ни правды, ни неправды – ничего. И почему бы ей не рассказывать сказку? Ведь это были ее Маяковский, ее Брик, ее жизнь. Мы ведь не знаем, что происходит за чужими окнами, а Лилино окно оказалось прозрачным, поэтому ей и пришлось немного придумывать. То есть много придумывать. Она свои мемуары много раз переписывала, передумывала, лакировала. Лиля, живая, страстная, не оставила ничего – ни любви, ни страсти, ничего живого…

«Проверив свое чувство к поэту, я…» – как будто оборвали лепестки, делающие розу розой, и остается без вкуса, без запаха «жизненный путь»… Ни одного живого человека в ее мемуарах нет, особенно нет Маяковского и ее самой. Все – страсть Маяковского, взгляд Брика «со стороны», боль Эльзы, собственные метания – все рассказано специальным сказочным голосом: «Послушай, дружок, сейчас я расскажу тебе сказку». Лиля – сказочница очень квалифицированная.

Лилины рассказы трогательно противоречат один другому. Причина не в том, что у нее не хватило выдержки придерживаться выбранной версии, а в том, что ей мешали чувства. Чувства были живые и невольно пробивались сквозь придуманные версии, как свет сквозь накинутый на лампу платок. Она рассказывает об одном, но скрытый смысл другой. Рассказывает, как сильно любила Маяковского, а получается – как любила Брика. Преданность она понимает как неверность, а неверность – как преданность, и через все это несется ее упрямое «свобода, свобода!», и мы уже вообще ничего не понимаем.

Лилины мемуары очень интересны – описание людей, детали эпохи и все прочее, не важное для нее. Но ее сказка похожа на мемуары Серого Волка, который съел Красную Шапочку, а теперь хочет представить дело совершенно иным, милым образом. Там будет написано, что на самом деле он вовсе ее не съел и даже не попробовал, а наоборот, вел себя чрезвычайно корректно, и Красная Шапочка сама его съела. А если мы будем изучать отношения Серого Волка и Красной Шапочки по воспоминаниям преданной жены Серого Волка? Тогда нам вообще никакой правды не видать.

Профессиональным занятием последнего Лилиного мужа было писать книги о Маяковском. А после Лилиной смерти его сын, Лилин пасынок, взял на себя обязанность донести до нас отношения Лили и Маяковского в том виде, в каком хотела Лиля. И написал книгу о Лиле Брик, в которой все – нежнейшая преданность Лиле и нежелание открыть хотя бы немножко о Лиле «плохой» правды, хотя бы чуть-чуть… Чтобы отношения Лили с Маяковским выглядели такими приличными, в нежной дымке, чтобы нас не напугать и светлый Лилин образ сохранить. Например, драму Эльзы, любившей Маяковского и делившей его с сестрой, он описывает так: «Но ЛЮ с детства умела влиять на сестру и подчинить ее своей воле. И Эльза не порвала ни с Лилей, ни с Владимиром Владимировичем…» В целом это верно, но где же Лиля, где же Эльза?!

Его описание отношений Лили и Маяковского – фантастический рекорд недооценки. «Они встречались каждый день и стали неразлучны, но его чувства доминировали. Лиля же была спокойнее и умела держать его на расстоянии, от которого он сходил с ума. Она любила его, но не без памяти. Он скоро стал звать ее Лилей и на „ты“, а она долго обращалась к нему на „вы“ и звала по имени и отчеству, соблюдая „пафос дистанции“. Она была то нежна с ним, то отчужденно холодна, и Маяковскому казалось, что Лиля околдовала его, вселила в него безумие».

Как будто мама отвечает на вопрос дочери: «А почему вы с папой развелись?» – «А потому, доченька, что мы с папой решили, что мы будем счастливей, если останемся просто хорошими друзьями». А на самом деле этот ее муж был маньяк, Синяя Борода, обжора, танцевал голым при луне, дрался, прятал в шкафу скелеты и любовниц… Конечно, она решила, что будет без него счастливей, без этого обжоры, маньяка, танцора, драчуна. Это правда, но вместо страстной горячей правды – манная каша для младшей группы детского сада, сладкая и без комков.

А вместо живой Лили какая-то хрестоматийная муза получилась, так и видишь ребяток за партой – поняли, детки, почему у дяди Маяковского и тети Лили была такая странная семья? А это потому, что она любила его, но не без памяти…

…«Она любила его, но не без памяти». Она любила его, но не без памяти. Она любила его, но не без памяти. Какие же это бессмысленные слова! Может быть, лучше что-нибудь другое? Например: спать с ним ей было забавно, а так он ей страшно надоедал. Или: если бы она знала, что Маяковский станет таким знаменитым, станет памятником и вся ее жизнь будет построена вокруг его имени, она вела бы себя как порядочная муза, и не нужно было бы городить всю эту гору осторожных нежных интерпретаций.

Лилины рассказы противоречат не только самим себе и выплывающим фактам. Факты эти чаще всего – чьи-то записочки, переданные слова, воспоминания… Но ведь и люди, писавшие записки и воспоминания, лгут, часто непроизвольно. Женщины, знавшие Лилю, были к ней пристрастны, не любили. Мужчины тоже были к ней пристрастны, они ее любили. Все эти интерпретации – полуправда, полуобман.

Когда люди так упорно что-то скрывают, что же это, хочется понять, кажется, что это та-акое! А возможно, что на самом деле они ничего не сделали, ничего, что не делали другие, без счета.