Читать книгу Баба-яга всея Руси - Елена Нестерина - Страница 3

Двери открылись, и в вагон метро вошла пожилая беременная женщина-инвалид с ребёнком. Беременность её насчитывала восемь недель, инвалидность в виде отсутствия семи пальцев на ногах была скрыта от посторонних глаз зимними ботинками, и в свои паспортные пятьдесят семь лет женщина выглядела на неухоженные сорок восемь, а потому могла претендовать на то, чтобы граждане пассажиры уступили ей только одно сидячее место – как пассажиру с детьми. Это место ей и уступили.

Однако женщина рассчитывала на большее. Проигнорировала уступленное место, шагнула в тупичок возле междувагонной двери и легла на пол. Устроившись на боку, сжала ребёнка в кольце рук, так что теперь ей не могли наступить ни на лицо, ни на живот.

Так они ехали, ехали, и через одну кольцевую остановку в вагон вошёл наряд метрополиции, привлечённый тревожным сигналом неравнодушных к проблемам детей пассажиров. Ребёнка подхватили на руки, женщину подняли с пола, вывели из вагона, состав уехал.

Но уже через пятнадцать минут у выхода из этой станции метро стояла машина «Скорой помощи», женщина, ребёнок и провожающий их полицейский подошли к её распахнутой двери. Включив мигалку, «Скорая помощь» внедрилась в пробку и поехала.

Это была мать Фелицата. Именно её, не доехавшую на метро до клиники всего две остановки, везли сейчас с максимально возможной скоростью и тянущей болью внизу живота.

В клинике её уже ждали – перед выходом из дома мать Фелицата туда позвонила. Ребёнок – мальчик Савелий трёх с половиной лет от роду, руку которого мать Фелицата не отпускала, – сопровождал её по всем кабинетам. И пока врачи предотвращали нарастающую угрозу выкидыша, стоял возле гинекологического кресла, аппарата УЗИ, кушетки, сидел на стуле у кровати, когда наконец мать Фелицату с сохраняемой беременностью перевели в палату.

Частная клиника «Мирномед» не имела подобных прецедентов, беременные с детьми наружно, да ещё и такими взрослыми, никогда не лежали в её стенах. Но девать Савелия было некуда – войдя в клинику, пациентка объяснила, что не расстанется с ним.

Не проблема, а проблемища была с самой этой пациенткой, её появлением здесь, оплодотворением и последующим наблюдением. Но её спокойный ясный взгляд – она говорила, глядя в глаза одновременно всем присутствующим, – негромкая убедительная речь и неугасимое желание помогать и сотрудничать сбивали с мыслей о сворачивании её проекта, гасили панику и раздражение, если всё это возникало. А оно возникало, конечно же. Пациентки такого возраста в клинике тоже никогда не было.

Но не было – а теперь стало.

И согласно контракту пожилая беременная осталась лежать на сохранении.

* * *

Мать Фелицата провела в монастыре двадцать один год и теперь вышла оттуда, чтобы завести семью. Вернее, она завела её ещё в монастыре. Увидев маленького Савелия, она поняла, что хочет ребёнка. И именно этого.

…Мать ребёнка тяжко искушалась бесами, страдала, искала спасения и попросилась в святую обитель послушницей. Впоследствии принять постриг, а пока пожить тут, прийти в себя. Они жили в паломницкой, малышка играла с приютскими девочками, но в основном проводила время с матерью, которая хоть и мало общалась с ней, но не отпускала от себя ни на шаг. Наконец, новой послушнице предложили переселяться в отремонтированную келью – и в ночь перед переездом, подгоняемая своими бесами, женщина убежала из монастыря. Её ребёнок оказался мальчиком – чего под шапочкой и серым комбинезоном с Микки-Маусами разобрать раньше было нельзя. На кровати рядом с ним остались свидетельство о рождении и записка: «Это Савелий, он ничей, забирайте и помогайте ему с Богом. А меня влекут. Не осуждайте».

Оставить мальчика в приюте женского монастыря было нельзя. Но вот уже вторую неделю он там жил, ожидая перевода в детдом.

Мать Фелицата, кажется, вообще не знала всей этой истории. Потому что обычно не лезла куда не просят. Однако именно в это время пришла её очередь получить благословение стать матушкой-воспитательницей. Сменив рясофорную послушницу Ольгу, которая отправилась вместо неё на птичник, мать Фелицата стала помощницей опытной воспитательницы, которую со временем тоже ждала смена послушания. Такая ротация не была новостью – игуменья боялась застоя и потому часто меняла сестрам занятия.

И мать Фелицата полюбила. Её спокойная душа, счастливо живущая без страстей, вдруг всколыхнулась. Не то чтобы сбросила сон – чистая душа не спит, но заволновалась, зажглась, захотела забот. Сердечного труда, глупого счастья, непокоя и ещё чего-то неизвестного, чему мать Фелицата не придавала значения, – всего этого так захотелось, так захотелось!

В тот день она – теперь, как и все матери-воспитательницы, в белом с коричневыми цветочками апостольнике из фланели и таком же халате поверх подрясника – вошла в игровую комнату.

Дети рисовали.

– …Ну а раз наступила осень, – объясняла им мать-воспитательница, – то созрели хлеб, овощи и фрукты, и теперь сестры трудятся и с Божьей помощью собирают урожай.

Малыши старались, возили карандашами по бумаге. Мать Фелицата заглянула к сидящим за одним столиком мальчику и девочке. Девочка нарисовала помидоры на кустах и сейчас размалякивала красные кружочки, обведённые квадратом, – помидоры в ящике. К ним тянулась тощая чёрная фигурка собирательницы овощей с руками как у жука-богомола. А мальчик, сидящий ближе к матери Фелицате, несколькими чёрточками изобразил дерево с длинными ветками, пышно обросшими тонкими сучками с жёлтыми листьями. Каждый сучок кончался батоном – и, рисуя их, мальчик очень старался.

– Что же это такое ты нарисовал? – указав на хлебное дерево, спросила мать Фелицата.

– Созрел хлеб. – Малыш поднял к ней лицо и посмотрел в глаза – ясно и спокойно, как, не зная этого про себя, умела смотреть она сама, мать Фелицата.

– Но разве он так растёт? – В монастыре зерновых не сеяли.

– Да.

– А где же это ты видел? – Мать Фелицата удивилась. Она не умела отличать врунишку от фантазёра, просто ей стало весело и интересно.

– Я не видел, я знаю.

– Что ты знаешь?

– А мы пели: «Хлеб наш насучный дашь нам здесь». Вот он, – объяснил мальчик.

И перекрестился, смешно кивая к собранным щепоткой пальчикам головой и поднося не их к животу и плечам, а поднимая живот и по очереди плечи к ним. От этого трогательно напрягалась его тоненькая, очень тоненькая шейка – и мать Фелицата точно обожглась взглядом об неё, такую хорошую, нежную.

И ничего не смогла сказать. Мальчик сжал карандаш и снова, ясненький, посмотрел на мать Фелицату. Мать Фелицата молча дотронулась до его головы – вернее, ненежно ткнула в неё пальцами, белой в цветочек тенью пересекла комнату и скрылась за дверью. Упав на табуретку возле кухонного стола, она зажала ладонями рот, глянула на иконы, зажмурилась и легла лбом на столешницу.

Изменилось всё и сразу – ведь мать Фелицата полюбила. Полюбила то, чего у неё никогда не было и не предвиделось быть все те годы, которые она прожила когда-то в миру.

А в миру она жила безынициативной некрасивой девушкой. Сначала просто некрасивой, а потом инвалидом. Москвичкой, но почти без всех пальцев на ногах, поэтому замуж её сначала никто не звал, а после потери пальцев: а) никто не звал по-прежнему; б) она и сама бы уже не согласилась.

Когда Марине Геннадьевне Авериной (так мать Фелицату до сих пор звали по общегражданскому паспорту) было уже преизрядно лет и с каждым годом их становилось всё преизряднее, активно шли перестройка и сексуальная революция – то есть ради ребёнка «для себя» вполне можно было найти компромиссный вариант и позволить себе секс не только без последующих встреч и обязательств, но и в обуви. Но Марине по тогдашним меркам было так много лет, а живущие в голове страхи и стереотипы так сильны, что к свободе и компромиссу она уже была не готова. Потеряв надежду на любовь и семью, она решила, что найдёт себя в вере, которой раньше у неё тоже не было, – и, оставив дома благополучно замужнюю сестру, собрала сумку и уехала в монастырь. Туда – по слуху, который Марина случайно уловила, проходя мимо притягательно открытых дверей храма, – приглашали насельниц. Электричка привезла её в дальнее Подмосковье, тропинка привела к разваленным столбам без ворот – и Марина, привыкшая спокойно и много работать, стала послушницей. Разгребала мусор, носила камни и кирпичи, мешала раствор, обивала вагонкой стены келий, кухни, кладовой, трапезной, чистила снег и многое другое.

Матушка Филиппия – самая первая игуменья в жизни матери Фелицаты – сначала постригала самых работящих. Меньше полугода Марина провела в послушницах, а затем, благословлённая архиереем, надела на подрясник рясу, обмотала руку чётками, сменила платок на апостольник и скуфейку, Марину на Фелицату. И ей было легко. Чем больше работала и уставала, чем активнее постилась, тем приятнее и правильнее ей казалась жизнь. Мать Фелицата ни на что не надеялась и ничего не ждала. Она утрачивала чувство себя – но это не унижало её, не обесценивало. Она сливалась с потоком монастырской жизни, теплом благодати, которое всё крепче окутывало её во время служб, проживала зимние, весенние, летние и осенние изменения природы как свои собственные. Из года в год. Не отмечая больше свои дни рождения, она праздновала рождение Бога, Его семьи и последователей, а также важные события Его жизни и даты подвигов в Его честь. Таких праздничных дат было много – каждый день по несколько, и обо всём нужно было упомянуть во время службы и молитв, а ещё лучше – прочувствовать и сделать частью себя.

Много лет мать Фелицата жила удивлённой таким положением дел. Сначала она искренне, но со спокойной душой ничего не понимала. Церковный язык она никак не могла выучить, и только общая доброжелательность, которую мать Фелицата не утеряла, дожив до скорбных лет старой девы, которой, наверное, надо было бы быть недовольной и злобной, не давала ей возможности сходить с ума и биться головой о молитвослов, Правило и Четьи минеи. Перекрученные буквы, местами ужатые слова с титлами из разряда «поди отгадай», фразы с непонятным смыслом, сливающиеся во время службы и призывающие голову лопнуть… Чтобы это хоть как-то освоить и сделать убедительной частью своей жизни, мать Фелицата потратила годы. Но научилась петь и молиться, повторяя слова по книжкам, – и отправление обрядов становилось для неё всё большей и большей радостью.

Слово же Божие, сущность христианства и остальная премудрость коснулись её сознания лишь краем, и что она понимала, что осознавала, чем были для неё Бог, православие и монашество – не знал никто. И мать Фелицата не задумывалась, знает ли об этом она сама. Вот так вот как-то.

Зачем такому человеку монастырь? А для Бога все равны, не понимаешь – молись как можешь, не можешь – просто живи и не греши. Так сказал ей самый первый монастырский священник, которому ужасы убивающейся по поводу своего маловерия послушницы были не в новинку.

Она училась, с ней занимались со всем прилежанием и образованные сестры, и игуменьи, и батюшки. Но мало училась, урывками – работы во всех обителях, где подвизалась мать Фелицата, бывало много, а рук мало. Руки никогда не подводили мать Фелицату, чего нельзя было сказать о ногах, так что мать Фелицата часто падала от перенапряжения нижних своих конечностей. Новые пальцы у неё, конечно, не выросли.

– Это гордыня, самая настоящая, а не подвиг. А «неудобно» в миру надо оставить. Политесы Бога не интересуют, – узнав о недуге и принудительно обозрев её ступни и распухшие от усилий, стёртые и потрескавшиеся уцелевшие пальцы, сообщила матушка Филиппия.

Мать Фелицата тогда в очередной раз грохнулась во время литургии – мышцы ног без поддержки горизонтальных помощников перенапрягались и скручивались судорогой. С этого момента ей предписывалось держаться в храме поближе к скамеечке и, если что, садиться, как всем болящим.

Так мать Фелицата и жила.

Чем же ещё хороша была мать Фелицата? Душевной ленью – в лучшем смысле этого слова. Ей было до такой степени лень участвовать в обсуждении решений епархиального руководства, игуменьи, благочинных и поведения прочих сестёр, вступать в коалиции недовольных, да и просто комментировать что-то, что весьма быстро мать Фелицату оставили в покое. Так обычно обходят вниманием дурочек и неуважаемых, но здесь обстояло иначе – на то, чтобы заставить мать Фелицату хотя бы просто выслушать сплетни, уходило так много времени и сил, что опускали руки даже самые рьяные интриганки. И если наушницы довольно долго пытались жаловаться на неё игуменьям и рассказывать о том, как в очередном бунте недовольных или скандале она тоже принимала активное участие, то эта информация оставалась без должного внимания. По причине полной неубедительности. Мать Фелицата спокойно продолжала заниматься своими делами – трудиться на благо обители.

Правда, самых рьяных и ханжей всё равно настораживал тот факт, что невеста Божия Фелицата продолжала носить бюстгальтер. Ни в одном из монастырей предписаний по поводу нижнего белья не было – трусы, носки, футболки, майки и колготки покупались и выдавались по мере необходимости, и бюстгальтеры, тем, кто нуждался, в том числе. Некоторые женщины, попав в монастырь, охотно избавлялись от всего мирского, особенно от лямки нижнего белья (в верхней его части). Поддерживать красоту тела они уже не видели необходимости – и делали это даже с наслаждением. Что они думали и чувствовали, наблюдая, как растягивается и оттягивается кожа или, наоборот, и без искусственной поддержки бюст остаётся каким и был, – у каждой нужно спросить отдельно. Но лучше не спрашивать.

Так вот, мать Фелицата носила – хотя, казалось бы, уж она точно не рассчитывала просто пересидеть в монастыре какое-то время, а потом вернуться в люди, где тело ещё может пригодиться, уж такая трудяга и скромница, а поди ж ты! Тело её вообще вызывало интерес – как невольно притягивает внимание, за которое самому глядящему неловко, тело любого инвалида. Как она стоит без пальцев? Скольких не хватает? Там, где были бани (а были они везде, кроме предпоследней обители, где мать Фелицата имела отдельную келью с душем), лишённые мирских страстей сестры бросали любопытные взгляды. В поле зрения попадали и вещи. И если наличие полного комплекта белья у молоденькой сестры казалось естественным непережитым пережитком, а парашютные бюстгальтеры какой-нибудь матери-огородницы возрастом за семьдесят и весом за сто чем-то естественным – поди-ка, удержи! – то средний возраст и средних размеров бюст женщины-инвалида вызывали непонимание.

Никто не решался спросить саму мать Фелицату. А если бы спросил, то разочаровался. Мать Фелицата ответила бы так: есть орган, на котором нужно носить определённую одежду, она и носит. Не будет органа – не станет. Наверное, с потерей чего-то своего человек становится подробнее к тому, что осталось, так что надевание привычных вещей было для неё стабилизирующей церемонией. Носки на ногах (орган есть, хоть и не весь!), варежки на руках, трусы на чреслах, бюстгальтер на бюсте. Никакой интриги никогда в её жизни не существовало. Мать Фелицата не умела её создавать. Наверное, она была прямая, как рельса. Наверное, пресная – так считали мужчины её молодости. И то – наверное, считали. Внятных контактов у неё с мужчинами не было.

До сих пор мать Фелицата не умела пересказать ни одного сюжета. Её многочисленные учители поверить не могли, что взрослый вменяемый человек не в состоянии изложить только что прочитанное житие, так постыдно кощунствовать при пересказе событий Страстной недели… Мать Фелицата чего-то не ухватывала, истории скользили по её сознанию – и всё. При этом оценки она давала верные, прекрасно чувствовала смысл, закономерность явлений и причинно-следственные связи. И наизусть запоминала большие тексты. Сама мать Фелицата эту свою странность объяснить не могла.

* * *

И вот теперь она завела семью. Это её решение, как и все, что мать Фелицата принимала, было быстрым, но продуманным. В детском приюте она оказалась способна любить только одного Савелия, и изменить данное обстоятельство не получалось. Мальчик это быстро понял – наверное, ждал потому что. Он называл её матушкой, а сам думал – мама.

Больше воспитателем мать Фелицата быть не могла.

Не могла работать на огороде, в трапезной не могла нести послушание, в коровнике. Монастырь для неё закончился. Страсть семейная затмила всё. Ей нужен был собственный дом. Она думала о нём, она уже жила там – с маленьким ребёночком, в маленьком домике, маленьком мирке, откуда для ребёнка сама она, не просто мать Фелицата, а мать именно его, открывала бы дверь в мир большой.

Как раз в эти же дни монастырь навестил участковый лейтенант Омельченко – пришли результаты запроса по Савелию. Он оказался сыном юной племянницы бесноватой беглянки; матери, которая за Уралом лечилась от наркомании, почти никогда не видел, жил по разным рукам и домам, последние несколько месяцев бежал от бесов вместе с тёткой, проделав путь от Нижнего Тагила до Москвы и теперь оказавшись здесь.

В ближайшем детском доме рады его принять. Документы готовятся.

Услышав эту информацию от игуменьи, мать Фелицата не раздумывала ни секунды.

– Отдайте Савелия мне, матушка! – с требовательной страстью заговорила она, схватив игуменью за руку. – Я хочу его усыновить!

Настоятельница сильно удивилась. Но мать Фелицата уже думала из своего маленького домика, она всё определила, всё взвесила. И с резонными доводами сообщила о планах матушке:

– И отпустите! Я больше не монах…

Вид преображённой семейной жизнью сияющей матери Фелицаты говорил сам за себя. Да и неуместный в монастыре мальчик, который ходил за ней хвостом, добавлял картине красок.

Мать настоятельница думала недолго. Дел и более серьёзных размышлений у неё было сейчас много. Скоро сёстры, которыми она руководила, должны были оставить обитель и переселиться в другую – под хорошо отреставрированные своды старинного Свято-Екатерининского монастыря возле самого областного центра. Их территория переходила во владение курортно-туристического ведомства, это была недорогая новостройка с глинистыми огородами и малоурожайным садом, жалеть о ней в свете будущих роскошных стен не приходилось, однако некоторые монахини роптали, переживали о намоленном месте, поговаривали об уходе – мучили свою игуменью. Такой верный солдат, как мать Фелицата, на новом месте очень бы пригодился, но что делать… Настоятельница любила и понимала её. Поняла и сейчас.

– Хорошо, – согласилась она, – мне придётся тут выгонять нескольких. Давай под эту статью я и тебя выгоню. Грех на нас с тобой за это будет навечно, но кто знает, какие у Господа планы относительно тебя. Иди с миром.

То, что за все годы монастырской жизни мать Фелицата так и не дала обетов малой схимы, не оделась в мантию, оказалось правильным. И когда мать Фелицата поцеловала благословившую её руку, игуменья эту руку быстро отдёрнула. Обняла мать Фелицату, долго не отпускала. И с тех пор часто молилась за неё, хоть и имела твёрдую уверенность: это спокойное и ясное создание в миру тоже обретёт благость.

Епархиальный юрист помог матери Фелицате оформить опеку, приют подобрал для мальчика сумку вещей из пожертвованных.

Так что домой, уведомив об этом заранее родную сестрицу, мать Фелицата явилась с ребёнком и всем, что ему понадобится на первых порах.

* * *

Нина, сестра, жила одна. Муж её лет десять как умер, а дочка Катя вместе со своим гражданским супругом купила большую квартиру в красивой новостройке неподалёку, так что бывала дома только гостьей.

А в день, когда мать Фелицата явилась в Москву, Катя рыдала у Нины на кухне. Нина продолжала успокаивать её, так что вид младшей сестрицы, по звонку домофона явившейся на пороге в списанном подряснике, вязаной кофте и плюшевой жилетке, двух старушечьих платках, но с маленьким мальчиком за руку, не потряс её, хотя в другое время мог бы.

Потому что Катя расставалась с гражданским супругом. Который нашёл другую. И квартиру, купленную совместно и оформленную в собственность пополам, теперь нужно было немедленно продать. И всё, всё, что с этим самым гражданским муженьком связано, из жизни вычеркнуть.

А вот это было непросто. Их связывал ребёнок. Совсем малюсенький, в виде нескольких клеток живущий сейчас в частной клинике «Мирномед». Катя, чей возраст на данный момент приближался к возрасту тётки, в котором она ушла когда-то в монастырь, много лет пыталась забеременеть. И не могла. Не могла, не могла, не могла – и в конце концов набрала денег на искусственное оплодотворение. Гражданский муж тоже принял участие в финансировании операции, Катя подписала договор, необходимые приготовления были сделаны. И только вчера – вчера, когда из клиники сообщили о дне, на который назначено ЭКО, – Катя узнала о том, что у мужа есть другая. Муж подтвердил эту информацию и уехал к той самой другой.

– Ничего! Никого! Никогда! Ни за что! – кричала Катя. – Договор можно расторгнуть! Я потеряю меньше трети от суммы! Зачем мне теперь этот ребёнок? Что я буду с ним одна делать? Всё!

Катя очень любила мужа. Он был весёлым, нежадным и занимался рекламным бизнесом. Почему они не женились по-настоящему, Катя, как выяснилось, не знала. Она тоже давно работала в рекламном агентстве, оперировала словами. Но даже матери внятно объяснить, почему так произошло, не могла.

– Вот, наверно, поэтому у вас и детей не было. – Нина очень переживала за семейную жизнь дочери. И она так понимала эту проблему.

Дети в их семье давались трудно. Когда-то с мужем они тоже много-много лет заводили себе Катю. Завели чудом, когда Нине уже было тридцать с хвостиком, тоже чудом её сохранили и выносили, с большим трудом выходили во младенчестве. Дальше пошло уже лучше, и Нина стала надеяться, что вот всё и хорошо. А тут вон как: живут, не расходятся, но и не женятся. Связывает их любовь и квартира, похожая работа. По гостям, отдыхать и развлекаться они ездят вместе. Но как-то неуютно, несемейно у них было – на вид Нины. И квартира-студия какая-то вся стеклянная, бестолковая. Мода, конечно, но вот как виделась Нине нежизненность этого, так оно, получается, и вышло.

И вот теперь ребёнок… И что за ребёнок – в пробирке, то ли есть он, то ли нету, за такие огромные деньги, Нина даже сумму сестре назвала, заплакав.

– Да никакого ребёнка, всё, никакого, мама, успокойся! – Катя кричала и перебирала листы договора с клиникой. – Вот, вот пункт, я завтра туда приеду, мы переподпишем договор, биоматериал уничтожат, мне всё пересчитают, деньги переведут. Да хоть пусть и не возвращают – я ему всё равно отдам – да, ту сумму, которую он вкладывал. Мне ничего от него не надо… Или нет!!! Не отдам! Он сам виноват, что не будет этого ребёнка! Вот пусть сам и пострадает. У него был выбор.

Мать Фелицата только успела снять с Савелия ботинки, шапку, куртку и дать ему водички. Волна новых страданий и криков Кати заставила её увести мальчика мыть руки и осматривать квартиру. Пока мать Фелицата не совсем понимала то, что произошло.

Нина подготовила ей прежнюю её комнату, и всё в комнате было новым, кроме немногих приятных вещей ещё из детства и юности. Мать Фелицата несколько раз наезжала в Москву по разным делам – то оформлять квартиру, которую сестра приватизировала и из которой батюшка ещё на заре монашества запретил матери Фелицате выписываться, то в пенсионный фонд. Так что многое было для неё не новостью. Да и вообще удивления у неё ничего не вызвало.

Кроме, конечно, большого горя племянницы. Так что, вместо того чтобы счастливо вить гнездо их с Савелием маленькой семьи, мать Фелицата погрузилась в жизнь Нины и Кати. Семья увеличилась.

Катя приняла большую дозу успокоительного и упала в материнскую кровать. Нина наконец пришла к затаившимся в комнате сестре и её ребёнку. Ей так хотелось подробностей, ей так было интересно всё то, что было и будет с матерью Фелицатой и её семейной жизнью. А ещё казалось – и чувство это вызывало у неё одновременно досаду и стыд, – что так невовремя у дочки приключилась её антисемейная история…

Так что, вместо того чтобы рассказывать о себе и благоприобретённом Савелии, мать Фелицата принялась расспрашивать про Катерину. Которую все эти годы продолжала любить и была в курсе особо значимых событий её жизни. Вот это ей было точно интересно – и мать Фелицата с горящими глазами требовала подробностей.

Савелий ел суп с курицей, чистил апельсины, а обе женщины, неоднократно проговорив всё что знали по поводу Кати, пришли к выводу, что ничего они не могут. И что можно пока только одно – ждать разрешения ситуации. И зависело это разрешение только от Катерины.

Малыша устроили быстро. Покладистый и смышлёный мальчик, за свою короткую жизнь успевший побывать во множестве домов, намылся и уснул на своей новой раскладной кровати, а сёстры всё сидели на кухне. Мать Фелицата перемерила вещи, которые приготовила ей Нина, отобрала что-то, что посчитала приемлемым. Повторяя и повторяя то, что знали о проблеме дочки и племянницы, женщины как будто проживали это ещё и ещё раз, как если бы Кате вдруг стало легче от этого.

И ждали завтра. Обещанного Катей «завтра».

* * *

А назавтра Катя рано пробудилась, выскочила из квартиры, так что Нина успела увидеть лишь то, как за ней захлопывается дверь. Запрыгнула в машину и поехала.

Катя подбросила в воздух всё, что лежало на столе в офисе бывшего сожителя, лицом этого теперь уже чужого человека разбила кофемашину и свалила её на пол. Катя кричала громче всех, кто наблюдал за происходящим и уворачивался от летающих в воздухе предметов. Её слёзы брызгали в разные стороны, а стул, который она швырнула, сделал трещину в стеклопакете окна.

Однако, по просьбе избитого мужа, вместо охраны, которая должна была выкинуть скандалистку вон, ей вызвали врача.

Нервный срыв вывел Катю из строя и заставил с безучастным видом лежать на кровати в доме матери. Гормоны, которые весь предшествующий будущей операции период Катерине кололи, вынуждали её чудить и дурить. Игнорируя психологический контроль, под которым старалась держать себя эта обычно спокойная женщина, гормоны подбивали её плакать и хохотать ни с того ни с сего, раздражаться на мелочи и не замечать очевидного. А поскольку это был уже второй цикл – первая подсадка не удалась, клетки не прижились – гормоны прочно вошли в жизнь будущей матери. Все эти изменённые состояния её сознания будущего отца явно не радовали.

А что он был за человек, будущая бабушка так толком и не знала. Поэтому сестре ничего путного о нём не сообщила. Не знала, выходит, и сама Катя. Ребёнка он вроде бы хотел, жить с ней, кажется, собирался продолжать. Всего несколько дней назад снова ездил в клинику оплодотворять подготовленные к этому Катеринины яйцеклетки. И тут вдруг вот… Так что, давно ли появилась новая женщина или он завёл её только что, под воздействием раздражения от видоизменённой старой, кроме него, никто поведать не мог. А он не хотел.

Конфликта избегал.

Вообще на контакт не шёл.

В третий раз сдавать в клинике сперму отказался.

Впрочем, как и делить квартиру.

Просто съехал.

А Катя лежала. Рыдала, пила успокоительные средства в произвольной дозировке и сочетании. Спала. Пропустила три дня уколов, резкая отмена гормонов тут же качнула её состояние в другую сторону. Катя почти ничего не ела, но набрала пять с половиной килограммов веса – она со злобным удовольствием отметила это, встав на старые напольные весы.

Мать Фелицата жила счастьем. Она водила Савелия гулять, с интересом обходя и вспоминая окрестности дома, который так давно покинула. «Мама, мама!» – лилось ей в уши это счастье серебряным голосом мальчика, нежная ручка доверчиво держалась за её твёрдые сухие пальцы. «Мама, матушка, купи!» – кричал ей Савелий в игрушечном магазине, пробираясь от полок с добычей. Мать Фелицата, еле сдерживая радостные слёзы, покупала любую игрушку. До этого молчаливая, теперь она говорила и говорила – приговаривала, объясняла, рассказывала, ласковые слова непрерывным потоком рождались в её голове, сердце билось горячо и быстро, выталкивая эти слова наружу. Мать Фелицата рассказывала сказки, читала книжки, щёлкала пультом, выискивая в телевизоре мультики, стирала, готовила, мыла своего малыша в ванне, катала на каруселях. По вечерам они с Савелием долго копошились в комнате, укладываясь спать. Засыпая, Савелий держал свою маму за руку, сладко шептал: «Ангела-хранителя тебе, мамочка!» – и мама эта долго и благодарно молилась за своё дивное счастье, за их маленький мир внутри большого.

Их чириканье и раздражало, и радовало Нину: им с дочкой было точно не до этого.

И всего-то несколько дней это длилось, несколько дней.

Потому что наступил день операции.

Однако Катя совсем забыла об этом. Но утром в комнату, которую освободила дочери Нина, перейдя спать в гостиную на диван, вошла мать Фелицата. Убедилась, что Катя её слышит и понимает, села у неё в ногах. Сказала:

– А ребёнок-то ваш растёт и растёт. Развивается. Ждёт тебя. Сегодня день операции, помнишь?

– Да какой это ребёнок? – сморщилась Катя и посмотрела в пространство. – Это ещё просто химия. Его видно только в микроскоп.

– Ещё скажи – «биоматериал»…

– А вы про душу Божью даже не начинайте, договорились?

– Договорились, – кивнула мать Фелицата и тут же продолжила: – Если жизнь в вашем биоматериале завелась, значит, Бог сподобил. Так что давай-ка, собирайся.

– В смысле, что делать собираться? – Катя напряглась в кровати, а до этого лежала бессильной медузой.

– Ребёнка забирать поехали.

Катя усмехнулась, услышав тётушкины слова. И даже расслабилась.

– Да вы можете его и сами забрать – думаю, отдадут. Полную пробирку ребёнка.

– Не ёрничай, Катерина. – Мать Фелицата нахмурилась. – Приживят его тебе, как там у них положено, и будем растить.

– Не бредьте, тётушка, – фыркнула Катя. – Не надо мне никакого ребёнка. Никого мне не приживят. Всё, я сказала. И хватит об этом!

Мать Фелицата нахмурилась ещё сильнее.

– Бог жизни раздаёт, а не ты.

– А я раздаю деньги! – Голос Катерины начал набирать истеричность. – Которые сама зарабатываю. Да, я злая, я плохая, я убийца нерождённых клеток – но это только меня касается! Так что пусть мои деньги там пропадают!!! Не поеду я больше туда. Всё!

– Катерина, поехали.

– Нет! Отстаньте!

– Не могу.

– Да отстаньте же! Мама!!!

На крик прибежала перепуганная Нина, Катя охотно прыгнула к ней в объятья и зашлась в плаче. Через минуту прибежал тоже перепуганный Савелий, прыгнул в руки к своей матери.

Звонил телефон – Катю, отключившую мобильный, разыскивали сотрудники клиники, наконец-то обнаружившие этот номер, указанный в одном из документов как дополнительный; верещал телевизор – мать Фелицата отвлекала Савелия мультфильмами; кричала Катя; уговаривала мать Фелицата; успокаивала Нина. Ей приходилось тяжелее всего, потому что она принимала то одну сторону, то другую. Когда сестра объясняла Кате, что это такая семейная традиция – жить матерью-одиночкой, она соглашалась с сестрой. Нина с ребёнком, Фелицата с ребёнком, Катя с ребёнком. Но когда Катя с яростным плачем развенчивала горестную перспективу счастья безмужней молодой мамочки («Молодой – по сравнению с вами так уж точно молодой!»), Нина тут же перебегала на её позиции и страстно желала для своей доченьки полной семьи! Полной-преполной!

Поскольку Катерина была атеисткой, жупел греха её не пугал, а больше матери Фелицате крыть оказалось нечем. Неожиданно пришла на помощь перебежчица Нина, которая робко заикнулась об огромных деньгах. Которые хорошо бы из больницы забрать – и истратить с пользой. И раз Катя так легко от них отказывается, то с пользой для её близких.

– На курорт поедем, Катенька!

– На Святую Землю! Там море близко!

– Хочу на море, мамочка, хочу на море, на море…

Упомянув Святую Землю, мать Фелицата снова стала пугать грехами убийцу благополучного будущего родственников. После нескольких приступов рыданий Катерина бессильно обмякла, неуверенно и покорно сказала «да».

И вот в кабинете юриста клиники, занимающейся искусственным оплодотворением, устроилась на диване в ряд группа из четырёх человек. В центре группы, придерживаемая с двух сторон за руки, сидела насупленная Катя с видом мученицы.

Юрист вытащил Катины документы, участливо спросил, всё ли в порядке, похвалил Катю за такую жизнерадостную, многочисленную и сплочённую группу поддержки.

Не оценившая шутки Катя перевела взгляд с встревоженного лица матери на суровую физиономию тётки и, проигнорировав испуганные глазёнки Савелия, уставилась на портрет младенца. Подобными портретами были увешаны стены кабинета. Позитив пухлой младенческой ряшки был невыносим.

– Ну, тогда подпишите вот здесь – и проходите в процедурный кабинет, там вас ждут, – обратился к Катерине юрист, подталкивая поближе документы.

Катерина пялилась на портрет и молчала. Юрист с вопросом посмотрел на её мать. Нина несмело обратилась к Кате:

– Катенька, ты слышишь?

– Ну ЧТО, мама?! – дёрнула плечами Катя.

Юрист вздрогнул.

– Ты иди, наверно… – проговорила Нина.

– Куда идти?!

– Ну… Куда скажут… В процедурный…

– И что делать?

– Что делать? Эту… Подсадку. Ребёночка. Ты же решилась, да?

– НЕТ!!! – Катя вскочила, сбросив с себя руки матери и тётки. – Нет! Не хочу я всё равно делать никакую подсадку!

– Не хотите? – Юрист выронил пачку листов договора, несколько штук слетели на пол, за ними юркнул Савелий.

Об которого споткнулась Катя, рванувшаяся к двери. Нина вскочила и поймала её, еле удержав равновесие. Катя привычно забилась у неё в руках, закричала:

– Не хочу, не хочу! Сама себе делай эту подсадку, что вы ко мне пристали со своим ребёнком! Сама делай!!!

Мать Фелицата подтянула к себе Савелия, крепко прижала и проговорила:

– Давайте мне сделаем подсадку. Я хочу этого ребёнка.

Хочешь – пожалуйста. Машина завертелась. Катя переписала договор – и таким образом стала согласной сделать суррогатной матерью своего ребёнка родственницу. Вот эту. Готова доплатить (в смысле готова была это сделать сама мать Фелицата, которая имела поплавок-сберкнижку с пенсией, которую оттуда ещё ни разу не снимала и жила на деньги сестры).

…Мать Фелицата сдала анализы и устроилась в кресле для осмотра.

Мало зная об анатомии человека и о своём собственном организме, она была твёрдо уверена в одном: что хочет ребёнка, вполне здорова и ещё не постарела для материнства. Климакс упустил невесту Божию из вида. А то, что она всё ещё девушка, не станет для современной медицины проблемой.

О чём и поспешила сообщить первым делом, потому что внешний вид будущей ракеты-носителя молодостью не отличался. Кате пришлось надавить на врачей, которые поначалу были категорически против (усложнять себе жизнь такой работой им тоже не хотелось) – юридические тонкости она улавливала, даже находясь в горестном состоянии.

Заправившаяся успокоительным Катерина увезла домой Нину и Савелия, а мать Фелицата осталась в клинике. Оплодотворённые клетки, уже превратившиеся в эмбриончик, могли ждать ещё максимум два-три дня, так что врачам предстояло довести организм пожилой суррогатной матери до нужного состояния.

У матери Фелицаты было много времени, чтобы думать. Маленький её счастливый мир взболтался – и именно сама она приняла решение нарушить то, что сама же создала. Но и жить, зная, что где-то есть почти свой, но никому не нужный ребёнок – пусть ребёнок, который, ещё неизвестно, сложится из клеток, из которых его лепят, или нет, ей было невозможно. Конечно, мать Фелицата не сомневалась, что у него уже есть душа, конечно, она не могла дать этой душе погибнуть. Ей понравилось быть матерью – и уверенность, что она со всем справится и будет способна любить всех своих детей, разливалась по её мозгу и телу. Это было приятно.

Никто не видел, молилась ли эти дни мать Фелицата. И вообще не видел, как она это делает. Монастырь вместе с собой она никуда не привозила и никому не навязывала. А то, что она очень хочет, чтобы всё получилось, было понятно: позитивная сила её желания распространялась на всех в клинике, кто общался с матерью Фелицатой, придавала сил, уверенности и хорошего настроения. Скоро и так профессионально вежливый персонал стал ещё и совершенно искренне добрым. Уверенность и доброжелательность матери Фелицаты оказались заразны.

Матери Фелицаты… Она хотела навсегда остаться с этим именем, но теперь растерялась. Гинеколог-эндокринолог перед осмотром спросил, как её зовут. Она ответила, что мать Фелицата. А врач махнул ладонью:

– Да какая ж вы сейчас мать? Как я понимаю, мы вам устраиваем первую беременность? Ну вот. Как выносите ребёнка, мы вам его отдадим живого и здорового – тогда и мать. А пока не сглазьте. Фелицата – хорошее имя. И достаточно.

Он назначил ей дозу преднизолона, вызвал медсестру со шприцем, а мать Фелицата, которая в сглаз не верила, всё же задумалась.

…Став одной из первых монахинь нового витка христианства нашей страны, в руководство мать Фелицата не выбилась. А большинство сестёр, постригшихся вместе с ней, это сделало. Мать Фомаида, ныне мать Гавриила, получила место игуменьи в одном из иерусалимских монастырей, мать Феоктиста – мать благочинная в крупном московском, мать Феодула, теперь уже мать Нектария, – мать-казначея обители под Нижним Новгородом, которая ведёт большое промышленное производство церковного облачения, а это так ответственно… Мать Феопистия, постриженная в мантию Марией, – пишет иконы для нужд патриаршей канцелярии, пожилая мать Фёкла уже схимница (а то и преставилась). О многих сестрах, пришедших вместе с ней и оставшихся в монашестве, можно было узнать что-то интересное, только мать Фелицата этого не делала. А сама даже мантии не удостоилась. Единственным ангелом её оставалась мученица Фелицата.

Мученица сия бросила со своих небесных сфер первый камень в тихий незыблемый океан её души. Большо-о-ой камень. Вторым, самым маленьким из трёх, стало известие о том, что монастырь переезжает. Ну и решающий камень – Савелий.

Мученица Фелицата, мученица Фелицата… Беременная рабыня недавно родившей святой Перпетуи. День ангела приходился на 14 февраля, в миру в это время отмечался более весёлый народный праздник. Узнав своё иноческое имя, бывшая Марина удивилась – такого имени, как и множества имён других святых, она раньше никогда не слышала. Несколько раз она внимательно прочитала житие этой мученицы, на некоторую пестроту, вызванную тем, что где-то было написано «Фелицата», где-то «Филицитата», где-то «Перпетуя и Филицата», где-то «Перпетуя и Фелицитата», мать Фелицата не обратила внимания. Мать игуменья сказала – Фелицата, значит, так оно и есть.

И было оно так, пока на прошлый Великий пост в монастырь, как обычно, не приехали паломницы. Проведя в трудах и посте несколько недель, они вместе с сестрами праздновали Пасху и в течение Светлой седмицы потихоньку разъезжались.

Двух благословили к матери Фелицате на курятники. Птицы вставали рано, без устали толклись на ограниченном сеткой пространстве возле своих жилищ, ухода требовали не меньше, чем свиньи. Паломницы – студентки гуманитарного университета, интеллигентные и разговорчивые – быстро пропитались курячьим духом, нюхали друг друга и смеялись, работали старательно, правда, всегда убегали стоять на службы, что мать Фелицата позволить себе могла, если только питомцы её к этому времени были уже полностью обихожены и заперты по курятникам. Но она всегда отпускала студенток, потому что им, как казалось матери Фелицате, таким рьяным и молодым, хотелось больше, больше, больше душевного движения, ярче переживаний, интенсивнее молитв, глубже таинственных ощущений. За тем ведь и приезжали.

Однако скоро одна из девушек стала чихать, чесаться и дышать со свистом, так что с курами осталась только та, которая была без аллергии. Разговаривать ей стало не с кем, и она принялась развлекать мать Фелицату.

Болтушка знала много всего: как менялся подход к вере с течением времени, что творилось с церковью во время Раскола, какие порядки царят в тех монастырях, которые за свою жизнь она успела посетить. Мать Фелицата слушала с интересом, задавала вопросы. Простыми словами, выхватывая самую суть или что-то особенно значимое, студентка всё ей и рассказывала. И однажды, зачем-то окликнув мать Фелицату, вдруг задумалась и хмыкнула:

– Мать Фелицата… А вы знаете, что такой святой, скорее всего, никогда и не было?

Мать Фелицата, конечно, этого не знала. Вредничать и обличать за богохульство тоже не стала. Посмотрела на паломницу с вопрошающим интересом. И та весело, как будто выступая на зажигательной дискуссии, принялась рассказывать:

– Пиар, пиар в сложных социокультурных обстоятельствах. Всё из-за него. Внедрять что-то в сознание масс всегда было непросто, ошибки выскакивали и тогда, и сейчас. Первые деятели церкви были по большей своей части греки, а охватить предстояло и Рим – сколько там народу-то, который нуждался в христианизации. Так и ваши Перпетуя с Фелицатой. Типичная филологическая ошибка. Те, кто занимался составлением биографий святых и мучеников, должны были придумать и хороший сюжет, чтобы там и мысль христианская прослеживалась, и пугало, и удивляло обязательно, да ещё и с узнаваемыми бытовыми реалиями. И именами персонажей. А имена откуда надо взять – выхватить из живой народной массы, из её речи. Вот они и выхватили пару словечек, которые часто слышали среди толпы. Наверное, думали, что это имена. Часто крутились эти слова, видимо, вот и врезались в память. Римляне часто кричали друг другу при встрече, вернее, при прощании: «Perpetua felicitates! («Перпетуя фелицитатес»)», что-то вроде «Вечного счастья!». Пожелание такое. «Всего хорошего!» или «Будь счастлив!» – мы так сейчас говорим. Понимаете?

Мать Фелицата продолжала сидеть на мешке с комбикормом – и только требовательно вскинула брови. Что означало: доказательства?

– Да вы не переживайте, это не единственные такие вымышленные святые, – попыталась утешить её паломница. – Может, как раз они-то и самые настоящие, а какие-нибудь всенародно известные – выдумка. Может, – половина на половину. Где-то придумали, где-то дописали, что-то и на самом деле происходило. Тем более что правды мы никогда не узнаем. А история с вашими святыми – она слишком уж такая, с понятиями. С их внедрением в сознание. Насколько я помню, у Перпетуи во дни мучений были видения, да ещё и кем-то с её слов или в пересказе записанные. Вот там как раз и прописаны базовые понятия – про пастыря и овец, про золотую лестницу в небо для праведников, Перпетуя ведь эту лестницу как раз и видела… Всё в аллегориях. И история трогательная – камни заплачут. Перпетуя расстаётся с новорождённым ребёнком, но остаётся христианкой, Фелицата рожает в тюрьме и тоже с младенцем разлучается. Зверями их примучивают, но они всё претерпевают за веру.

– А почему бы и не претерпевать?

– За веру – конечно.

– Ну так а почему ж тогда выдумка?

– Да я не утверждаю, что этого точно не было! – воскликнула девушка, понимая, что не может мать Фелицату убедить. – Но только если обратиться к дохристианским письменным источникам, то получается, что упоминания подобных имён нет! Ни в плебейской среде, ни в патрицианской – никого так не называли. Ни в Риме, ни в Карфагене, ни в Греции.

– А Феликсом?

– Феликсом – да. А женского аналога…

– Ну да, как Валентин и Валентина.

– Вот не было… Но с третьего, нет, уже с четвёртого века имена этих святых упоминаются… Ещё позже в честь них изредка имена кому-нибудь давали.

– Ковчежец с мощами святых мучениц Перпетуи и Фелицаты в Германии обретается, – заявила мать-курятница. – Можно своими глазами увидеть.

– И двадцать три руки Иоанна Крестителя – в разных частях света, прости, Господи…

– А в этом самом Карфагене над их гробницей храм поставили. В те самые времена. – Мать Фелицата, как видим, всё-таки была хорошо информирована о своей святой.

– Он не сохранился. Арабы разобрали Карфаген по камешку. Чуть позже, в седьмом веке. И построили себе Тунис.

Мать Фелицата нахмурилась ещё сильнее. И спросила:

– А на каком языке в Карфагене тогда разговаривали?!

Паломница явно порадовалась здравости мысли, как ей казалось, совсем недалёкой тётушки и улыбнулась:

– На латинском. А их история – «Страсти святых Перпетуи, Фелицаты и с ними пострадавших» – могла быть составлена где угодно хоть в Византии, хоть в Афинах, Риме или том же Карфагене. Язык оригинала среднегреческий. Самым известным и качественным стал список на латыни, он же со временем принял статус канонического.

Мать Фелицата вздохнула.

– Да вы не переживайте. Как говорится, «над вымыслом слезами обольюсь». – Паломница хлопнула по мешку комбикорма, в воздух взлетело пыльное облачко. – Без таких сказок не прижилась бы вера. А уж когда страдают матери, разлучённые с детьми, – особенно пробирает. Помните: зрителям-язычникам в цирке тоже было жалко этих женщин, зрители даже просили римского прокуратора их простить, хоть они со своей христианской верой пришли к ним на праздник и всё там оскорбили. День рождения императора праздновали, помните? Так что использовать такую историю – беспроигрышный приём. Неглупые всё-таки люди внедряли религию в массы.

– Вы так думаете?

– Да. Хотя мне бы лично хватило одного слова Божия, без подкрепления примерами страданий.

– Правда?

Девушка кивнула, перекрестилась и замолчала.

– А вы-то откуда всё это знаете? – уже взвалив мешок на спину, пройдя с ним пару шагов и обернувшись, спросила мать Фелицата.

– Читаю. Я же филолог.

– Ну, спаси, Господи…

– Спаси, Господи.

И с этого разговора мысли не отпускали мать Фелицату. Нет, вера её не покачнулась, да и Бог от себя не отринул. Она даже порадовалась за то, что вдруг и на самом деле никто не принимал подобных мучений. Пусть уж лучше придумали. Пусть лучше вера пришла к людям просто так, без страдальцев, а обо всех мучениках за неё и страстотерпцах и правда сочинили – для укрепления веры у последующих поколений. И для устрашения маловеров.

Ей стало веселее от этих мыслей.

Но думать мать Фелицата не переставала. Она принялась читать жития, пытаясь догадаться, что там было, а чего не было, вслушивалась с особым пристрастием в слова молитв, подвергала некоему анализу содержание тропарей и кондаков, выясняя, у какого святого и что именно мы просим: понятно, что ко всем одна просьба – молиться за нас, но насколько по-разному эта просьба формулируется! Почему?

Скоро она дошла до Ветхого Завета. Прочитанному там она без устали удивлялась, отчего растерялась и запуталась окончательно.

Но вскоре появился Савелий. Настоящий ребёнок, чудо о ребёнке, которого Марина Аверина и пожелать не смела.

И что послал ей Савелия именно Бог, мать Фелицата нисколько не сомневалась.

* * *

А эмбрион прижился! С первого раза. В мировой практике ЭКО велась статистика, пожилая будущая мамочка Фелицата и её случай ни по одному параметру не оказались уникальными. Просто очень старородящая – и здорово, что получилось с первого раза.

Мать Фелицата ждала ребёнка. Савелий тоже ждал ребёнка – просил, чтобы это был брат. И уже начал молиться за него.

Катерина день и ночь пропадала на работе (где и раньше день и ночь пропадала), спала одна в своей квартире, с родственниками почти не общалась, если их видела. В основном не видела. Поздравила тётку с началом беременности. Наверное, искренне.

Мать Фелицата о деньгах за операцию больше не заговаривала. Не из жадности. Один раз сказала: вы затеялись с чужой жизнью, не справились – дальше не лезьте. И за то, что на эту новую жизнь денег нашли, Бог наградит.

Всё.

Нина-сестра не выходила из состояния потрясения, в которое ввели её радость, горе, дети – старые и новые. Она не понимала, что с кем происходит: как можно расстаться с мужем накануне заведения ребёнка, зачем пенсионерке столько детей, кто родится у престарелой мадонны, на что эта безумная Фелицата будет всех содержать… Нина и так была гипертоником, а со всеми нынешними волнениями давление подскочило настолько, что пришлось ложиться в больницу.

Мать Фелицата и Савелий неустанно навещали её, но вскоре немедленно госпитализироваться пришлось и самой матери Фелицате.

Все две недели, что она лежала в клинике, Савелий был рядом. Они так привязались друг к другу, что не могли расстаться. Мать Фелицату это очень радовало.

Но наконец сёстры, не сговариваясь, в один день выписались из своих больниц, вернулись в опустевшую квартиру. Заботливо ухаживали друг за другом и мальчиком, пытались развеселить Катю, которая поздними вечерами и иногда в выходные навещала их.

И всё было хорошо, хорошо и хорошо, даже в детский сад Савелия удалось устроить.

Беременной бывшей монахине жилось физически непросто, а за два месяца до предполагаемых родов её снова положили в клинику. И, поскольку любой день теперь мог стать днём появления её ребёнка на свет – как только станет понятно, что внутри ему хуже, чем снаружи, эти дни внутриутробного развития ему пытались продлить. С минимальным вредом для матери Фелицаты.

Многократно советуясь со своим самоощущением и Богом внутри себя, она решила продолжать зваться матерью Фелицатой, хоть её выход из монашества был документально подтверждён. Духовник отец Михаил понял бывшую монахиню, навечно оставшуюся перманентной грешницей, по мере сил одобрил, но для матери Фелицаты, как с удивлением отметила она, его мнение оказалось не таким уж и важным. Мать Фелицата даже немного удивилась сама себе. Что стала она такая светская и самостоятельная.

Другой она не будет, в прошлое не вернётся, так что – мать Фелицата.

Духовник не одобрял ЭКО. О том, что церковь вообще это ЭКО не одобряет, мать Фелицата узнала уже в состоянии беременности. Сначала она растерялась, потому что привыкла подчиняться священноначалию. Но жизнь, маленькая новая жизнь, перевешивала на чаше её моральных весов любые запреты и страхи.

Вдруг вернувшийся к Катерине муж, как и договорились, ребёнком не интересовался. Оставаясь гражданским, но влюблённым, вылетел с Катей на Гоа.

И ребёнок родился.

Поднявшееся у матери Фелицаты давление, стремительные отёки и угроза отказа почек дали понять: пора.

Операция кесарева сечения прошла успешно.