Читать книгу Радуга на сердце - Елена Пильгун, Анна Закревская - Страница 8

Следуя каким-то врожденным охотничьим инстинктам, Санька не спешил открывать глаза в тот момент, когда сновидение ускользает из онемевших пальцев, а окружающий мир взрывается почти осязаемым звуком. Слово «взрывается» вдруг вызвало неприятный привкус во рту. И, кажется, не только оно.

– Па-а-ап? – так проникновенно дочь звала только в особых случаях. – Ты это… Вылезай давай из своего логова. Я тебе кофе сделаю пока.

Ну, вот ты и в реальности, Валько. Вылезай из логова во всех смыслах, открывай глаза, наконец, и вспоминай вчерашний день.

Санька осмотрелся. Классика жанра – найди себе место посреди ночи, когда не хочешь ложиться к жене. В активе у тебя одеяло и подушка, в пассиве – в кухне пахнет осточертевшей вареной курицей, в коридоре дикий сквозняк, ванна мала даже для такого коротышки, как ты, детская выполняет непосредственную функцию, а унижаться и ложиться на пол у кровати, на которой жена спокойно спит одна в три часа ночи, ты не хочешь. Остается только балкон, где детский велик Катьки пихается педалью в бок до самого рассвета и пахнет нежильем. Это хорошо еще, что не сгнил деревянный настил, сделанный тобой лет …надцать назад, а то спать тебе, Саламандра, на бетонной плите.

Ну что ж, вылезти из логова – не такая уж и сложная задача. Только подавить истерический смех, когда под проснувшийся вместе с тобой радикулит от холодной майской ночи вспомнишь, что «если вам за сорок, вы очнулись поутру и у вас ничего не болит, значит, вы уже труп».

Дедуктивные выводы показали, что Ангелина Павловна исчезла из квартиры как будто бы на работу. Отсутствовали метки в виде дамской сумочки, туфлей в прихожей и зонтика. С последним жена не расставалась с ранней весны и до первого снега. Санька беззвучно рассмеялся собственным мыслям. Видно, еще не все так плохо, раз я могу сказать, с чем она ушла из дома. Надо у Катьки спросить, уж она-то знает. Зануда внутри попытался посетовать на то, что с матерью у дочки хоть какой-то контакт, а с тобой… Санька резко выдохнул. Ошибаешься. Ох, как ошибаешься. Почувствуй не скорость, а глубину. Катька со мной не на прикладном, а минимум на сетевом уровне.

Подвернувшееся в коридоре зеркало отразило помятую заросшую физиономию. Да, пить надо определенно меньше или больше. А помня день вчерашний, скорее уж больше.

– Катя, я сейчас… – Санька бочком попятился к ванной. – Побреюсь хоть что ли…

– Кофе на столе, пап, – Катька фыркнула. – И это не означает, что ты должен быть при полном параде. Иди сюда. Тебе что-нибудь покрепче туда налить?

Покрепче, значит. Санька еще раз скосил глаза на свое отражение. Зазеркальный недобитый ангел-хранитель повторил движение. Нет, я вчера не пил.

– Я так похож на страдающего похмельем? – уточнил Санька.

– Нет, – хихикнула Катька, звеня посудой, – но, пап, ты сам говорил, что разница между тем, кто завязал, и тем, кто еще не начал, – невелика.

Все-то ты помнишь, дочка. В меня памятью пошла, сочувствую твоему Сереже.

Через несколько минут чашка с «этой гадостью», как называла кофе дочь, примирила Саньку с существованием планеты Земля и его самого на ней. Катька сидела рядом, потягивая любимый шиповник с медом и молчала. Рискнув поднять глаза, Санька ошеломленно замер. Боги Сети, какая у меня взрослая дочь…

– Замри! – прошипел Санька, охлопывая себя в поисках смартфона. Закон подлости: как только нужно запечатлеть хороший кадр, ничего фотографирующего под рукой.

– Импланты, – одними губами произнесла Катька, застывшая в лучах утреннего солнца.

Пару секунд они смотрели друг другу в глаза. А потом Катька забыла вдохнуть, увидев на лице отца ту самую улыбку из ее детства, добрую, открытую, от которой собирается в морщинки кожа под веками, кажется, что лучатся сами глаза и на короткое мгновение из них исчезает пара лишних прожитых жизней.

«Я был прав, – подумал Санька, активируя импланты. – Если мы даже не будем видеться несколько лет, то все равно на синхронизацию потребуется пара минут. Глубина, глубина…»

Флеш-карты под рукой, конечно, не было, встроенной в глаз камеры тоже, но файлы воспоминаний никто не отменял. В голове упрямо крутилась фраза «запомни меня таким», а импланты уже ловили электрические импульсы мозга, в которые превращался стоп-кадр под веками.

Теплый утренний свет в три четверти, чуть ассиметричные черты лица – одна бровь дугой, другая прямым птичьим крылом, нежно-голубые глаза цвета апрельского неба под выгоревшими ресницами и абрис верхней губы, рождающий ассоциации с профессиональным луком. И багетом ко всему мамина копна каштановых кудряшек, отливающих на солнце медью…

Не нужны фотоэффекты и фильтры. Я вижу тебя, родная, словно вдруг зрение мое скатилось в миопию сильной степени, помогая мозгу вычленить главное и не впадать в губительный для любви анализ деталей. Каждая черта – как касание кисти Создателя к чистому холсту…

Save <Kate.mem>

– Ты невозможно красива, Катерина, – выдохнул Санька, открывая глаза и ловя волну слова-до-мысли, проговорил. – Нарисую тебя… Такой.

– Пап…

Санька улыбнулся и протянул руку дочери. Ладошка с тонким серебряным колечком потянулась навстречу. Выходишь замуж скоро, дочка. Спешишь, хотя, может, так и нужно.

– Будет подарок тебе на свадьбу, – добавил Санька.

Катька тихонько вздохнула.

– Как вы быстро сдались… Без боя, – она дернула плечом. – Уже все разговоры о свадьбе только.

– А я должен отговаривать?

Санька был искренне удивлен. Вот непутевая семья, все не как у людей. Там на мозги капают и в загс на аркане, а тут претензии, что родители согласны. Но какая-то заноза в словах дочери тревожила.

Катька молча рассматривала содержимое кружки. Ладно, дочка, ты упорно стараешься быть похожей на мать и цеплять на себя маску тибетской гармонии с миром, но мы оба знаем, что это мимикрия с целью выжить. Мне-то что, я давно уже не скрываю истинного себя в пределах этих стен, а ты якобы спасаешь нервы. Якобы спасаешь, именно. Потому что ты в меня. И просто выжигаешь себя изнутри, когда никто не может видеть твоего лица.

Санька поморщился в ответ на собственные мысли. Ладно. Два варианта: или ждать, пока тебя прорвет, или взорвать эту плотину самому. Взорвать. Черт подери, почему меня преследует это слово?..

– А ты вообще Сергея любишь?

Осколки бетона самообладания. Пламя душевного пожара. Паника озвученных вслух мыслей.

И удар в тот самый момент, когда кажется, что уже нет сил подняться.

– А ты маму любишь?

Симметрия, значит.

– Если не получается сразу сказать да, это уже скорее всего нет, – философски заметил Санька. – Рассказывай, что у вас стряслось.

– Это не у нас стряслось, а у вас! – вспыхнула дочь. – Мать пришла вчера в полном расстройстве, сначала рвала-метала, потом в слезы… Таблеток пачку выпила. Только-только успокоилась – ко мне пристала не на шутку. Все о свадьбе. Чуть ли не сию минуту собирайся и поедем платье выбирать, ресторан заказывать, назначать дату… И все на ближайший месяц!

Месяц… Значит, меня увольняют все-таки. Это раз. И вопрос «на что мы будем жить» тоже встал во весь рост. Это два. И, похоже, меня подозревают во всех смертных грехах. Это три.

– Задавай вопросы, – устало ответил Санька. – На что смогу, отвечу.

– Почему мама вчера плакала?

«А черт ее знает… Может совесть вышла из анабиоза…»

– Я думаю из-за проблем на работе. Но лучше у нее уточнить.

– У нее уточнишь… – протянула Катька и хмуро глянула на отца. Ты всегда учил меня, что, только зная половину ответа, можно задать правильный вопрос. А у меня в голове ни единой мысли, что там такого могло стрястись в Роскосмосе, чтобы эталон Непробиваемых Нервов скатился в истерику. Если только не это…

– Ее увольняют с работы?

Санька поперхнулся кофе. Хакер вырос, раздери троян, только все равно выстрел в молоко. Зато можно не лгать.

– Она мне ничего не говорила, – выдавил из себя Санька, едва прокашлявшись.

И один взгляд на Катьку, брошенный поверх края кружки, сказал Саньке больше, чем все до этого. Можно начинать обратный отсчет. Святая церковь, какой это грех в твоем ранжире?

Три.

Два.

– Ты вчера был у любовницы, отец?

Аллес. Нормальный бы «отец» на этой пятой секунде тишины или поднял хай, или влепил бы оплеуху за дерзость, или… Ха, ну что ж, дочка, поиграй с огнем. Не обожгись только, не подпали крылья.

– Ты угадала, – Санька с улыбкой откинулся на стуле, наслаждаясь картиной «Катька и ее отвисшая челюсть». Но глаза его подвели, там полыхал огонь джихада. – Только не с любовницей, а с любовником. Мой сокурсник, гениальный программист с тонкими чуткими пальцами… – вдохновенно рассказывал Санька, мечтательно прикрыв глаза. – Я бредил им все пять лет учебы, и вот, вчера, двадцать с лишним лет спустя, я дождался этой ночи…

Катька расхохоталась. Ну, вот так всегда. Человек скорее поверит виртуозно сочиненной лжи, чем нелепейшей правде. Но, боги Сети, почему же мне ни капельки не смешно, словно высказанная вслух мысль не является откровенным враньем? Нет, Александр Валько. Хватит этих игр в тонкости перевода. Есть Ангелина Павловна и Линь. А Кирилл Заневский в этом ряду не может появиться по определению.

– Пошутили, и хватит, – Санька грохнул чашку об стол. – Мать на работу ушла, так?

Катька кивнула.

И грозовая туча развеялась как-то сама собой. Катька утопала из дома с загадочным видом и невнятным лепетом про дополнительные занятия, а Санька, не став уточнять, для какого преподавателя надо было полчаса торчать перед зеркалом в коридоре, занял кухню. Краски были разложены строго по палитре от пурпурного до сажи газовой, кисти – от широкой лопаты «двадцатки» до тончайшего волоска «пяти нулей», девственно чистый холст только и ждал взрыва цвета. Санька замер на миг, вытаскивая из памяти утренний портрет дочери, и в который раз уже поразился тому, насколько новый день в его сознании затирает предыдущий. Вчера его де-факто выгнала с работы собственная жена. Вчера Линь лечила сигаретой сердце. Вчера Кирька загнал его в угол в прямом и переносном смысле, перехватив управление беседой как у безрукого админа… А сегодня солнце, Катька и холст. «Если б не умел так выныривать из прошлого, то давно бы уже свихнулся», – мельком подумал Санька, приступая к работе. Да, вот так, в нарушение всех привычек, без эскиза и кучи вспомогательных линий углем. Иногда жизнь настолько четко раскладывается на мазки кисти, что служит и натурой, и эскизом.

Это было состоянием потока. Ни одной лишней мысли в голове. Весь мир остался за тонкой гранью грунтованной льняной ткани.

Каждый завиток каштановых волос – комбинация жженой умбры и английской красной, сверху солнечный блик охры и неаполитанской желтой, и акцент из темного коричневого Марса.

Каждая искорка в небесной радужке – нотка церулеума в буйной смеси титановых белил, синего кобальта и бирюзы.

И той тончайшей кистью с немыслимым количеством нулей на маркировке очертить кармином арбалетный силуэт верхней губы…

Накладывая последние штрихи, Санька уже знал, что сделает дальше. Полчаса на отмыть себя и стол – и на выход, картину в охапку и к Анискину. Да, не по правилам. Но все эти устои художественного академизма, что надо быть недовольным своей работой, надо дать картине «отстояться», чтобы потом свежим глазом заметить недостатки, – не для него. Особенно сейчас, когда Катька щурится с портрета, как живая, и вот-вот ее губы тронет милая, почти детская улыбка. Саньке хотелось поделиться этим чудом хоть с кем-нибудь, нет, ни в коем случае не отдавать насовсем, а просто показать… И господин Анискин, владелец и главный вдохновитель художественной галереи в Пассаже на Невском, был лучшей кандидатурой.

С Анискиным Саньку связывало давнее знакомство. Как-то раз, возвращаясь из московской командировки, Санька заплутал в переходах метро и упустил свой супердешевый трехэтажный поезд, и боковая койка у туалета благополучно уехала в Петербург пустой. Но возвращаться во второпрестольную как-то надо было, и Санька за свои деньги забрался в «Гранд-Экспресс». Небольшое уютное двухместное купе в алых тонах, постель круче, чем дома, и… Анискин в соседях. Тогда Санька и не знал, что вместе с ним едет владелец одной из современнейших галерей Петербурга. Да что там не знал, он и помыслить не мог, что эта тушка в сто пятьдесят килограмм и под два метра ростом вообще может разбираться в искусстве. Но Анискин разбирался. Слово за слово, Санька достал смартфон, показал фотки своих первых работ – тогда он только-только бросил акварель и перешел к холсту и акрилу, ибо на масло как не было денег, так нет и поныне, – и что-то мелькнуло в глазах попутчика, какой-то хищный огонек. Они проговорили об искусстве полночи и, довольные друг другом, попрощались на платформе Московского вокзала. А через три месяца Саньке пришло письмо с приглашением поучаствовать в выставке «Город будущего» в галерее того самого Анискина. С тех пор все творения отвозились на его суд, а на втором этаже галереи, кажется, уже навсегда прижилась картина с той выставки – небольшое полотно с ясным утром и сверкающими башнями московского Делового центра, места, где Санька чувствовал себя не дома, но так, будто зашел на огонек к старому другу.

Полчаса в полупустом вагоне метро. Санька пристроил рядом с собой портрет дочери и нырнул в сеть. Со вчерашнего утра ему не давала покоя книжка про Овердрайва. И если он в принципе знал жизнь этого человека по рассказам и байкам той или иной степени правдивости, то открывшийся вчера слой подтекста интриговал куда сильней. Напрягая память, Санька смог вспомнить какие-то странные смешки однокурсников, когда в застольном бдении с напитками погорячее заходила речь о последних десятилетиях жизни этого человека-легенды. «Дауншифтинг – так во всем», шутили они и сразу смущенно умолкали. Словно было в этом что-то такое, неприемлемое в обычном обществе.

Однако сегодня книга выдавала исключительно официальную версию.

«В ноябре 2070 года Кристиан Вебер оставил пост главы компании „Div-in-E“, став ведущим разработчиком. Многие связывают это с нежеланием привлекать к себе внимание после истории с разработкой эмулятора личности для метапространства, однако мы считаем, что столь радикальная смена образа жизни была продиктована личными причинами. Позже, в начале 71-го, Кристиан разводится с женой и переезжает на Ладогу, где живет затворником чуть меньше двух лет. Примечательно, что с окончанием этого побега от цивилизации мы теряем и след Александра Рыкова. Могила его так и не была найдена, заключения о смерти тоже, в розыск на него не подавали. Вот уж когда смело можно вспомнить девиз Овердрайва „сегодня не кончится никогда“. Однако возвращается Кристиан Вебер не в Москву, а в Петербург…»

Поверх страницы всплыло сообщение от машиниста поезда. «Следующая станция – Электросила». Мысленно кивнуть, отпихнуть синюю строчку в сторону и снова уставиться на виртуальный текст. Сим-сим, откройся. Ничего. Только сухой официоз. А, может, мне это вчера привиделось? Но тогда мои нервы были взвинчены Пароёрзовым, а сейчас я спокоен… Пока. Вспыхнуть так легко.

Через пару минут Санька приложился затылком о стекло вагона и выдохнул сквозь стиснутые зубы. Вот это открытие – ты не можешь психануть, Валько. Ну просто не можешь. Внутри глубокий вакуум, хотя ты вспомнил и плачущую под лестницей Линь, и жену после тестирования, и даже пустил в ход тяжелую артиллерию – школьный ад отличника с драками в сортире и надписью «лох» мелом на твоем стуле. В голове вдруг всплыло:

«Здесь всё, что могло, отгорело, и только в висках

Застрявший осколок мечты в непогоду болит».

Воистину так. Жаль, что не знаю автора, а то бы пришел к нему прямо сейчас и пожал руку. Мы бы наверняка друг друга поняли.

Пассаж встретил Саньку уже привычным холодком светлого атриума. Взбежать по лестнице на второй этаж, нырнуть в мир багета и едва уловимого запаха масляных красок – что мне транскод, когда есть этот мир, где все определяется твоим талантом, твоим умением почувствовать свет и тень, найти правильное касание кисти… Санька затормозил на том месте, которое обычно придавало ему ускорение.

Нет, зрение отработало свою задачу на «ура».

Вот слева огромное полотно, на котором в необычной технике изображена ультрамариновая гладь воды с кувшинками. У автора много денег – почему бы не шикануть, и вместо привычного размазывания краски по холсту не выдавить прям из тюбика титановых белил, обозначив этакой колбаской каждый лепесток?

Вот справа нереальный, а оттого еще более захватывающий вид на волнующийся под порывами ветра ковыль, над которым всходит Сатурн, призрачно блестя своими кольцами. Здесь все решено классически, но фактура настолько тонка, что картина с трудом отличима от фотографии.

Вот центр стенной ниши, косой луч от диодов подсветки… Санька помотал головой. Здесь. Должна. Быть. Его. Картина. Но вместе Делового Центра висела, сверкая свежим золотом рамы, какая-то… Санька мысленно осекся. Слово «мазня» считалось неполиткорректным в среде художников, а вот члены летного клуба, где он состоял, другого бы и не нашли. То есть нашли бы, конечно. Грубее. Но эта абстракция из всплесков серебра и десятка оттенков серого на пронзительном синем фоне, без формы, без содержания, приковывала взгляд. Санька сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть фамилию автора на табличке в углу рамы, как вдруг его голова взорвалась ритмичными ударными и низким, чуть искаженным голосом:

Невозмутимый странник,

Не устрашенный адом.

Ты – человек без имени,

Мне страшно с тобою рядом12.

Какого…

Шаг назад. Тишина. Ладно, проклятие интерактивного века, мы люди простые, издали посмотрим. Хотя кто вам, черт побери, дал право нарушить закон о неприкосновенности ментального пространства? Я понимаю, метрополитен, там ты заранее на все согласен, едва ступив на эскалатор, но здесь…

Оставшуюся пару десятков метров до рабочего кабинета Анискина Санька прошел в глубокой сосредоточенности, пытаясь удержать в памяти фамилию автора этой цветовой какофонии. Фамилия была колкая и набивала оскомину во рту.

– Развильский, – выплюнул Санька в лицо Анискину прямо с порога.

Анискин подкатил глаза. А чего ты хотел от саламандры? Тишины? Покоя? Милой улыбки?.. Санька стиснул зубы, прижимая к сердцу портрет дочери. Я знаю, что каждый из нас ничем друг другу не обязан. Я лишь уточню детали и уйду.

– Присядь, Алекс, – негромко произнес Анискин, приглашающе махнул рукой и виновато отвел взгляд. – Я объясню все.

Алекс. Так меня зовешь только ты, господин меценат. Ну да ладно, я давно это тебе разрешил, еще в «Гранд-Экспрессе». Санька рухнул на стул с противоположной стороны дубового стола, за которым сидел Анискин. Ярость медленно уступала место интересу. Таким Валько своего «куратора» не видел еще ни разу – весь какой-то затюканный, дерганый.

– Я хочу, чтобы ты понял одно, – начал Анискин, – я человек подневольный. Галерея уже давно существует не на мои средства, а на деньги спонсоров и самих художников.

Горький смех сорвался с его губ.

– Художники… От слова «худо», Алекс. Я уж и так отбираю, что приличней. Но за каждое место на стене приходится платить. Они платят мне, я плачу арендодателю… Я ни разу не взял с тебя ни копейки за выставление твоих картин. Я считал и считаю, что они достойны зрителя без деловых дрязг. Но пару недель назад ко мне пришел этот самый Развильский, – Анискин задумчиво покрутил в руках золотую перьевую ручку, – с десятком таких вот… э-э-э… полотен. И предложил идти в ногу со временем, искусство, мол, должно воздействовать на все чувства разом… Техническую часть в организации музыкального сопровождения он взял на себя, оставив на столе чек с астрономической суммой.

Санька тяжело вздохнул. А я, наивный, еще верил, что хоть здесь не все определяют деньги… Пора выныривать в реальность.

– Этот Развильский… – протянул Санька, потихоньку отпуская сжатую внутри пружину. – Что он из себя представляет?

– Богатей с Марса, – Анискин мотнул головой. – Бизнес у него там или что… Не знаю. Если ты как о художнике… Знаешь, что такое синестезия? Нет? Она встречается очень редко. Такие люди ощущают мир не так, как мы. Развильский, например, видит то, что слышит. Песню включил – и все, картина готова.

– Круто, – усмехнулся Санька. – Что только с людьми не случается от избытка денег… Ладно. А где моя картина? Почему ты снял именно мою, я уже понял. Не проплачена.

Анискин посмотрел Саньке в глаза. Тот мог поклясться, что под веками мецената неумолимо поднимается девятый вал такой боли, какую может испытывать только человек с художественным вкусом, когда он вынужден отвешивать реверансы бездарности.

– Я не имел права повесить ее здесь, в кабинете, – глухо проговорил Анискин. – Это против правил. Поэтому она в самом людном месте галереи.

Санька задумался. Самое людное… Так, на лестнице я ее не видел. У буфета как чей-то парусник висел, так и висит. Где еще? Саньку накрыло истерическим смехом. Он чуть ли не сполз с антикварного стула на не менее антикварный персидский ковер.

– Только не говори… что она… в туалете… висит… – выдавил из себя Санька через спазм диафрагмы. Ну и денек, а.

– По дороге туда, – подтвердил Анискин, и вдруг все сдерживаемое в нем напряжение разом прорвало. – Слушай, я сам не хочу, чтоб она там была! Это позор на мою голову. Давай так: или ты ее заберешь, или я ее на дачу утащу к себе. Черт побери, Алекс, пусть с нее и начинается моя частная коллекция, которую я буду собирать исключительно на своих домашних квадратных метрах. Надоело это продажное безобразие. Сил моих нет больше.

– Тише, тише… – Санька чувствовал, как его нематериальная сущность церемонно кладет на все болт. – Забирай ради всех богов Сети. Что хочешь с ней делай. Я вот тебе дочку свою покажу еще и уйду. Вернусь, когда накоплю на мзду тебе. Не хочу, чтоб ты за меня платил.

И больше не слушая оправдания на том конце провода, Санька развернул пергамент и положил портрет Катьки перед Анискиным. Тот замолк на полуслове. Молчание длилось целую вечность, но Санька не торопил. Он знал, что критики не будет. Она была ему ни к чему – Санька и сам видел свои огрехи, брал их на заметку, но никогда не переделывал старое. Анискин был в курсе этой привычки. За свою жизнь он вывел для себя правило: прежде чем начать обсуждение работы, выясни, мотивирует автора критика или убивает. И если убивает, как Александра Валько, то лучше промолчи.

– Не отдашь? – только и спросил Анискин, глядя, как Санька закрывает шуршащей бумагой залитое солнечным светом девичье лицо.

– Нет, – Санька вздохнул. – Это ей. На свадьбу.

– О, – Анискин принял фальшиво заинтересованный вид. – Скоро дедушкой будешь? – И уже вполне по-деловому. – Слушай, Алекс, я тебе уже предлагал… Еще раз. Последнее китайское. Приходи ко мне багетчиком. Руки золотые, пропадают зря…

«А, может, и приду», – подумал Санька, но промолчал. Крепкое рукопожатие и на выход. Здесь стало как-то душно в последнее время.

Затеряться в толпе на Невском Саньке не удалось. Уж слишком местным он выглядел в этой мешанине азиатских лиц. К нему то и дело подкатывали китайцы и корейцы. А ведь им даже все таблички в центре продублировали иероглифами, а толку? Санька смущенно пятился. С языками у него всегда было туго. Вот и задашься тут вопросом, в кого дочь стала лингвистом…

Кое-как выделив себе личное пространство в полном вагоне метро – солнце клонилось к закату, и тусовочная публика выбиралась из теплых кроваток – Санька снова открыл книжку про Кристиана Вебера. Ну что, «Молот Ведьм», давай, открывай свою суть. Я достаточно разогрет Анискиным и своей картиной возле туалета. Сегодня я остался совсем один. Теряю друзей, как золотой песок, утекающий сквозь пальцы. Нет искренности, нет контакта, нет общих точек соприкосновения. Что у меня осталось? Жена, дочь, работа. Линь меня боится, Анискин вынужден отвернуться. Летный клуб? Там уже наверняка забыли, как я выгляжу. Тишина. Одна лишь тишина. А что было у тебя, Овердрайв?..

Одиночная камера. Строгий режим тишины.

Второпрестольная производит дым и шумы

В твоем радиоэфире.

Каждый прожитый час – царапиной на руке,

Шрамом в памяти, ниткой у Пряхи в клубке,

Морзянкой вер-ни-те-е-го…

Одиночная камера одинокого тела.

Вместо сердца дыра навылет.

Вечность назад смеялось, вчера – пело,

Сегодня идет «на вы»… Бред.

Бредит, бредит, бредит… Молчит.

В одиночной камере смертник

Для проклятий учит иврит.

Есть боль на порядок сильнее привычной —

Кричи-не-кричи-не…

Одиночная камера по запросу.

Дарит анабиоз, отправит к праотцам.

Смерть выходит на дело. Расплетает косы.

Тишина.

Репетиция твоего конца.