Читать книгу Чем Черт не шутит - Елена Романова - Страница 2

Радан сидел, прижавшись спиной к стене и вытянув ноги вдоль нерасправленной койки, куда вчера повалился плашмя, но так и не уснул. В чужом доме. В тюрьме.

– Ты не смеешь держать меня здесь! Кто ты такой вообще? Я не знаю тебя! Верни меня обратно!!! Где моя мама?! Что с ней?! Ты глухой?! – кричал Радан на человека, забравшего его из дома и объявившего себя Наставником. – И что?! Ты себя слышишь вообще? Хочу и тыкаю! Я не Рае! Ты меня с кем-то перепутал! Что это за имя, не смей меня так называть! – вопил он, пока Наставник не втолкнул его в комнату и не обрубил:

– Лучше спи, завтра у тебя трудный день.

– И все? Это все? – Радан застыл в воздухе, выбросив себя в проем двери: он повис внутри строго очерченного прямоугольника, вцепившись пальцами в косяки.

Никто ему не ответил, и он с грохотом хлопнул дверью.

Лучше спи… Но спать не давал свет, бивший в окно. Красноватые отблески непрекращающегося пожара дрожали в комнате, как когда-то легкие занавески у него дома.

Дом… Радан разбил яйцо о край тяжелой сковороды, которую они так плохо мыли, что на ней нагорела еще одна стенка, – белесый круг с желтым солнцем внутри вспузырился по краю, теряя свою прозрачность. В дверь позвонили. «Никогда не открывай незнакомцам, ты понял, Радан?» – просила мама. Мама… она, наверное, места себе не находит, плачет, ищет его…

Он вскочил с кровати и принялся оглядывать комнату в поисках телефона. Выглянул в окно — заглаженный глиной проем, у которого не было стекла — вдали виднелась широкая огненная полоса, извивавшаяся, как какое-то северное сияние. Радан пару раз видел что-то похожее в чужом небе, по телику, только здесь это сияние спустилось на землю и стало рекой, где текла не вода, но пламя.

Ужасно захотелось пить. Просто нестерпимо. Он прижал ладонь к шее и потер горло. Постепенно разум привык к чуду горящей реки, а взгляд спустился во двор, где чернели: округлый глиняный забор, похожий на толстый край обожженного блюда; колодец, как финальная точка; ночные тени – линии жизни.

Радан оторвался от окна и бросился к двери, оказалось – он вовсе не был замурован здесь, как думал прежде, и свободно вышел из комнаты. По всему дому горели свечи – черная копоть рисовала на стенах жуткие пятна, в тусклом свете огня казавшиеся чудовищами. Ощущение воли набросилось на него и погнало вперед. Радан помчался по лестнице – глиняные ступени холодили босые стопы. Он покрутился внизу, как стрелка компаса, не зная, куда бежать дальше, потом вспомнил, что протащили его сюда через комнату с вытянутыми, точно шея жирафа, песочными часами и отправился на их поиски. В темноте часы завораживающе сияли: вырезанные из черных костей змеи оплетали стеклянную чашу, переливаясь в магических отблесках, как живые. Радан отпрянул, когда одна из них выпустила раздвоенную нитку тонкого языка – попробовать воздух подле него, – и рванул прочь из дома.

Он боялся, что визг дверных петель всех разбудит, и его снова схватят и посадят – на этот раз под замок. Он так торопился, что шмыгнул мимо колодца, даже не заглянув внутрь, к пустой прорехе калитки, беззубо зиявшей в челюсти забора, и помчался в самую гущу ночи – прочь: от страшной реки, от своей темницы, от преследователей, которые не гнались за ним. Никто не гнался за ним. И он ушел далеко. В непроглядную черноту ночи. В Холод. Голод. Страх. Одиночество.

Сначала он бежал, не чувствуя ничего, кроме необходимости куда-то стремиться, как часть потока в полноводной реке, изгиб волны, щепка, пока не споткнулся и не упал, проехавшись по сухой земле, укрытой не мягкой сочной травой, как дома, а легкой грязной пыльцой золы. Радан ободрал колено, горячая кровь, выступившая на коже, мигом остыла. Он с трудом подавил острый, как сам удар, порыв зло разрыдаться, тихо поднялся и захромал в сторону дома, который находился теперь неизвестно где.

Холод налип на кожу и проник внутрь, словно болезнь, заставляя все тело плясать под его осипшую дудку. Радан обнял себя руками, защищая тепло, которого не чувствовал. И шел. Шел. Шел. Продираясь сквозь подступающее отчаяние. Мама, мамочка…

Удар.

Что это?

Радан отошел от преграды, которую не мог разглядеть. Ночь все спрятала от него во тьме, как не желающая ничем делиться капризная девочка в тайной коробке. Далекие звезды и луна, загнанные облаками выше на небо в недосягаемое Ничто, тоже не могли его рассмотреть. Он протянул руку и коснулся пустоты. Твердо и холодно. Так же твердо и холодно, как в обычном окне. Радан повел ладонью в сторону, в другую – преграда была повсюду. Стукнул твердую тьму кулаком. Ничего. Еще раз. Ничего. Опустился на колени, пошарил в золе пальцами. Отыскал камень, бросил – тот отскочил от «стекла» как мяч и больно ударил в плечо. Радан выругался и стал искать камень побольше, чтобы запустить посильнее. Второй отлетел в живот – Радан сложился пополам. Когда боль отпустила, он прокашлялся и двинулся вдоль ограждения, чувствуя, как невидимое стекло закругляется, огибая это странное место, и запирает его самого внутри. Обессиленный, он встал на колени (правое – тут же взвыло от боли), пошарил руками в темноте в поисках надежды разбить преграду, но ничего не нашел – лишь полные горсти холодной золы. От усталости и беспомощности он расплакался. Слезы еще не остыли, когда пришли стерхи.

Когда они переехали с улицы Горького на Тополевый переулок, мама часто повторяла: «Сменили шило на мыло», имея в виду, что здесь было очень тихо. Машинное море, раньше клокотавшее под окнами и днем, и ночью, теперь отдалилось настолько, что даже казалось, будто они улетели на другую планету. И все-таки был подвох: «Кто бы мог подумать, что здесь все окна выходят на темную сторону, живем как кроты, солнца не видим».

Однако Радану это очень нравилось, он не любил солнца, оно делало его ленивым, а вот дождь – совсем другое дело, – дождь его оживлял.

– Ты как лягушка, – говорила мама, когда он радостно плескался во всех лужах на районе, особенно в той, глубокой, за сгоревшей сарайкой. Было что-то поистине необыкновенное в том, чтобы проехать на велике по наполненной водой яме, разрезать ее надвое и вылить поровну с каждой стороны, словно мчишься сквозь закатное алое море.

Теперь-то Радан во всей полноте постиг, что на самом деле значит — сменить шило на мыло. Он сидел на койке с тонким матрасом, из которого торчала солома, в узкой темной камере с зарешеченным крошечным оконцем, унылым квадратом, болтавшимся под самым потолком и походившим на отдушину вентиляции у мамы на кухне. В углах камеры (когда утром пришел слабый свет, Радан смог рассмотреть их), на красных нитках, переплетенных с волосами и унизанных косточками, висели темные и светлые кругляши из разных пород дерева, на их спилах (кровью?) были выписаны темные знаки. Радан протянул руку – дерево обожгло кожу, там, где он тронул оберег. По полу прошмыгнула крыса – он оцепенел. Дверь открылась – вздрогнул.

– На выход, – потребовал человек, одетый во все черное.

Радан медленно повернулся. Выходить что-то расхотелось.

– Ты понимаешь, что я говорю, или нет?

Радан, конечно, понимал, и еще он понимал, что вид у него, наверное, уж слишком растерянный и глупый, но все равно продолжал стоять: вполоборота к двери, с горящей рукой, неестественно отведенной от тела, с болью в колене, что за ночь только усилилась, в оцепенении от крысы, от черного человека, нарушенного одиночества, и вообще всего, что с ним произошло за последние сутки.

– На каком языке он говорит? – крикнул стерх в темноту.

– На нашем, – ответил Наставник, чей голос Радан мгновенно узнал и весь внутренне сжался.

Хоть он и ожидал чего-то подобного, но больше мечтал, что о нем просто забудут.

– Ну как, лучше здесь спится, Рае?

Радан сжал кулаки – ногти впились в ладони.

– Молодец, главный урок ты усвоил.

– Это какой?

– Молчание – золото.

Однако Радан вовсе не желал молчать, просто не мог придумать, что сказать. Да и голова у него уже ничего не соображала: тяжелая, она клонилась вниз, как те розы, что маме дарили на дни рождения.

– Не стой столбом – некогда.

Голос Наставника не был раздраженным, скорее равнодушным, будто Радана навязали ему, как бедного родственника, заставив заботиться о нем против воли.

Ну так и возвращай все как было, кто тебя просил-то?

Однако требовать ответов на какие-то вопросы было слишком тяжело, и Радан безропотно похромал вслед за человеком, которого смутно знал, чтобы не оставаться там, где не знал никого.

– Не стоит тебе больше сбегать из дома: Пустошь ты все равно покинуть не сможешь. А попытаешься по-настоящему навредить Колпаку – он навредит тебе. Проведешь тогда не одну ночь и даже не две – сначала в Лазарете, потом – в Остроге. Так что предупреждаю сразу – забудь. Отныне Пустошь – твой дом. И мой дом – твой дом, – туманно разъяснял Наставник, и взгляд его плыл слишком высоко, как у дерева, где-то над землей и над Раданом, в то время как сам Радан смотрел себе под ноги и поддевал короткими пальцами золу, сделавшуюся теплой в ослепительном утреннем солнце.

– Это не дом, а тюрьма. Строгого режима.

– Смотря как к этому относиться. Говорят, человек может быть свободен, находясь в заключении, и несвободен, будучи на воле.

Радан остановился, отчасти от царапнувшей его злости, отчасти от того, что колено ныло невыносимо, склонился к припухшей ссадине, видневшейся сквозь дыру на штанине, тронул ее пальцами и, зашипев от боли, буркнул куда-то в землю:

– И кто придумал эту чушь, надзиратели?

– Еще говорят, надзиратели и заключенные – братья.

Наставник, почувствовав, что подопечный отстал, обратил, наконец, на него свой дубовый взор.

– Как удобно.

– Нисколько не удобно.

Колдун склонился к чужому колену, Радан тут же выпрямился.

– Что тебе вообще от меня нужно?

– Мне? Ничего, но мой долг – воспитать тебя.

– Может, ты найдешь себе кого-нибудь другого и будешь его воспитывать?

Лицо Наставника само по себе могло бы стать слепком согласия.

– Если я отпущу тебя и верну матери, а взамен возьму другого мальчика, ты, действительно, согласишься на это?

– А ты сделаешь так? – Радан выпучил глаза, воодушевленный простотой этой блестящей идеи.

– Я могу так сделать. Согласен? – Наставник заложил обе руки за спину, повесив их там, как тяжелый медальон, и приподнял брови в ожидании ответа.

– А когда решать?

– Сейчас.

Ну раз у него нет выбора, пусть выбора не будет и у другого.

– Да.

– Да? Заберешь чужую жизнь в обмен на свою? – Наставник спрашивал совершенно серьезно, но глаза у него при этом смеялись, они светились особенным блеском, прокалывая виски белесыми пиками морщинок.

– Да! – выкрикнул Радан.

– Ладно, – согласился Наставник и принял такую позу, ничем не отличавшуюся от той, в какой он был до этого, но в ней ощущалась опасная сила, как в туче, что принесет грозу.

Еще мгновение – и все изменится навсегда.

Радан почувствовал это, как надрез на коже, – четко и болезненно – и едва успел отменить:

– Нет!

– Что – нет? – переспросил Наставник с таким видом, как будто слово это – иноязычное, и слышит он его, может быть, второй раз в жизни, смутно припоминая значение.

– Нет – это нет. Здесь у вас какие-то еще смыслы вкладываются в три буквы? У нас вот есть особенные три буквы.

– Ты не должен бояться.

– Да пошел ты на…