Читать книгу Чем Черт не шутит - Елена Романова - Страница 6

Следующими после кровавой мессы значились занятия языком, которые показались Рае заунывными до смертельной скуки. Класс, где они проходили, был просторным и светлым. Длинные узкие окна без стекол вытягивались сияющими частыми полосами от пола до потолка, между ними, на тонких колоннах, оштукатуренных глиной, чернели выведенные углем и когтями разноязыкие слова, глядевшие на все также непостижимо и безразлично, как и нанесенные повсюду орнаменты.

Рае вспомнил изрисованные стены подъезда, в котором они с друзьями часто собирались дома: короткие имена и клички сменялись похабными рисунками и надписями, и не было ни в тех, ни в других никакого смысла, лишь злость Саниной матери, заставлявшей сына отмывать эти стены с занудной периодичностью.

Рае стоял позади всех, подле самой высокой скамьи, как первый человек на вершине мира. Вниз – подобно кольцам трахеи – амфитеатром спускались скамьи-полукружья, на которые нанизывались, точно редкие зубы на гладкие челюсти, прибывавшие ученики. Первый ряд занимали колдуны, осторожно осматривающие класс и деревянные доски для письма, разложенные точно под левую руку – кто-то поднимал такую дощечку и вертел в руках, кто-то водружал себе на колени, а кто-то стучал ей по голове соседа.

Следом за колдунами расселись провидцы. Мертвые глаза их были белее комков снега. При этом «слепой» парень с оттопыренными ушами вполне зряче и списывал у соседа, судорожно заглядывая то в свою, то в чужую тетрадь из кожи. Четверо других белоглазых ребят учились жонглировать румяными яблоками, те падали, а провидцы без конца подскакивали за ними и вновь подкидывали. Еще двое провидцев гоняли ножики между растопыренных на деревянных досках пальцев, волшебным образом попадая в пустоту между ними. Радан долго не мог оторваться от странного аттракциона, в котором дети с невидящими глазами орудовали ножами с проворством бывалых мясников. Восьмой в их группе выкладывал карты, а девятый рассматривал кровавые отпечатки от куска мяса, который ронял на лист с разной высоты. С черных рогов, похожих на голые ветви осеннего дерева, за игрой следил ворон, сиявший ярче, чем мокрый уголь. В конце концов, терпение птицы было вознаграждено – кусок обескровленной плоти полетел прицельно к рогам. Схватив его на лету, ворон выпорхнул в просторную щель между колонн.

Третий ряд занимали змеи, жившие какой-то особенной непонятной жизнью: они макали пальцы в огарки свечей, держали над ними ладони, тыкали пылающими фитилями в лица друг друга, перебрасывались горящими бумажными комками или сонно лежали друг на друге. И только Ситра спокойно читал, вытянув руки, как две линейки, да Тагдим рядом с ним ковырял скамью когтем.

Сбоку, отдельно от остальных, шумели ведьмы, наперебой рассказывая друг другу нечто такое же важное, как и бессмысленное. Весь класс походил на озеро, в котором болталось четыре ладьи без весел, и в каждой сидела команда, не понимавшая ни языка, ни облика своих товарищей по странному и бестолковому то ли путешествию, то ли соревнованию, в котором их всех принудили участвовать.

Вошла женщина, красивая, как ведьма, и такая же оживленная. Ее пухлые губы выбрасывали слова с нечеловеческой скоростью, из-за чего серебряные точки слюны выстреливали у нее изо рта, обгоняя отдельные словосочетания. Волосы Митры («Мое имя Митра, и с этого дня мы с вами приступаем к изучению языков мира») были темными и блестящими, как перья на шее воронов, тонкая витая прядь прилегала к правому виску, словно хмельная лоза, все время покачиваясь, так что хотелось ее куда-нибудь подевать.

И это все, что Рае вынес с урока.

После объявили благословенное время обеда, и все отправились в трапезную, расположенную в приделе с южной стороны Костра. В центре ее покоилась огромная подкова деревянного стола на тонких ножках, изрезанных сменявшими друг друга поколениями обедавших. Стол обтекала скамья. Над обоими сооружениями зияло круглое отверстие в крыше, выполнявшее роль окна и люстры.

Солнце стояло в зените, освещая дымящиеся глиняные горшки, одуряюще кисло пахнущие свежими щами, рябые фарфоровые миски, полные белоснежной сметаны, тяжелые глубокие серебряные ложки, куски грубого серого хлеба с творожным рассыпчатым сыром на расшитых льняных салфетках, крошечные расписные чашки без ручек, внутри которых парил настой (клевер, ромашка и нечто просто зеленое), ко всему этому прилагался темный горчичный мед, разлитый в изукрашенные медные плошки.

Первым доверчиво накинулся на еду и все свое съел Панир. Он же первым вывернул содержимое переполненного желудка в полутемном подвале на анатомии, в присутствии трупа, синевшего ровно по центру. Вслед за Паниром расстались с обедом еще семь учеников, и только один из них, Тримул – который ничего не ел в трапезной, но по дороге туда (Рае видел) украдкой сосал свою кровь из пальца, – вился кругами вокруг мертвеца и даже лизнул того в ухо, когда Кощей (их жуткий костлявый преподаватель, наружностью мало чем отличавшийся от покойника) отвернулся достать платок, чтобы заслонить крючковатый нос от кислого запаха рвоты.

Потом голодные и опустошенные Рае с Тжумом сидели на верхних ступенях крыльца, вглядываясь в светлые дали и невозмутимо парящие небеса и царапали пересохшее горло дымом одной на двоих сигареты. Им пришлось перейти в режим строгой экономии, потому что:

– Я пока не въехал, где тут можно разжиться куревом.

Панир ссутулился на ступеньке ниже и тормошил пальцами края ранки на вздутом всхолмье ладони.

– Оставь в покое, еще занесешь какую-нибудь заразу, – попросил Рае, и Панир покорно разъединил беспокойные руки.

Тжум в последний раз глубоко затянулся (кончик сигареты надсадно затрещал, безуспешно сражаясь с фатальной силой человеческих легких), выдохнул долгую струю белого дыма и стречком отправил фильтр по короткой дуге.

– Мда… – загадочно произнес Тжум чуть погодя.

Мимо тянулись низкие облака и довольные девочки (чем они там занимались – анекдоты рассказывали?), безразличные змеи и спокойные провидцы – все они разбредались кто куда, по своим делам, отпущенные в свободное время, как в плавание.

Дома Рае отказался от ужина и залез в закуток под латунную лейку душа, вмурованную в низкий потолок над ним, откуда сама по себе полилась вода идеальной температуры. Рае, как никогда прежде, тщательно мылся, натираясь до красноты грубой мочалкой и пеной зольного щелока, а потом сполз по гладкой холодной стене на глиняное дно, где долго сидел под струями воды и, закрыв глаза, слушал подложный дождь.

В дверь постучали.

– Родной, у тебя все нормально? – обеспокоенно поинтересовалась Танра.

Рае не знал, как лучше ответить:

– Да. Я сейчас.

Когда он вышел, завернувшись в стеганный мелким квадратом халат, ведьма потрогала его лоб рукой.

– Ты не заболел?

– Нет, просто устал, – в целом, не соврал Рае, поднялся к себе, повалился в постель и заснул.

Ему, как живой, привиделся восставший мертвец с распоротым животом, края зияющей раны шевелились, точно губы, и откуда-то из глубины зловонного нутра приходил один и тот же вопрос:

– За что вы так со мной? Скажи мне, за что?

Послушник, зажатый жутким трупом в самый темный угол тесной могилы, задыхался от удушающе сладкого смрада и только мотал головой, бормоча: «Я не знаю, не знаю, не знаю».

Рае резко открыл глаза и, чувствуя волну удушающей тошноты, едва успел добежать до таза, куда его вывернуло желчью. Он долго сидел на полу, унимая дрожь в теле и пережидая слабость, смотрел в темноту, танцующую в отблесках Огненной реки. Постепенно сердце его успокоилось, отступая от края ребер, как от края обрыва. Он медленно потянулся вверх, призывая на помощь ладонь и стену, а, поднявшись, прополоскал рот, сделал несколько глотков воды, вытер губы плотным рукавом халата и вышел за дверь. В коридоре он тихо (одновременно боясь и надеясь разбудить змея) постучал в комнату Ситры. Никто ему не ответил. Рае повернул ручку. Дверь скрипнула, но внутри никто не пошевелился: спальня оказалась пустой, как какой-нибудь лунный кратер. Он не смог рассмотреть этой пустоты (в норе змея не было окна), но остро ее почуял, так остро, что захотелось выть.

Рае вернулся к себе и переоделся, заодно забрав отвратительный таз, содержимое которого слил в унитаз, а саму посудину ополоснул в раковине и оставил, прислонив в уголке.

Он сидел на крыльце, мечтая о сигарете, и смотрел вдаль, мечтая о свободе. Луна светила сквозь Колпак, как фонарь, – ярким широким лучом, будто отмеренным по линейке, в украденном сиянии которого все тени вытянулись, все контуры засеребрились, все тайны ожили, а печали сгустились. Река вдали горела белым, как будто тоже похищенным пламенем, с мелкими вкраплениями тонких стежков синего – Рае двинулся к ней.

Сухая надтреснутая земля царапала ноги и не давала спешить. Покров золы возле берегов был таким тонким, словно кто-то случайно просыпал муку. Опытным путем (то подступая к краю, то отступая от него) Рае вычислил, что нельзя находиться на расстоянии вытянутой руки от берега: жар от огня был просто невыносим, зато при незначительном увеличении расстояния (всего лишь на две вытянутые руки) от вздыбленного сияния исходило успокаивающее тепло, странно похожее на доброту.

Рае побрел дальше, вглядываясь в пламенное течение, в прыгающей кардиограмме которого вдруг заметил кого-то на той стороне света. Этот кто-то, одетый во все белое, двигался чуть впереди Рае, почти синхронно с ним, мерцая в языках пламени.