Читать книгу Писатели, которые потрясли мир - Елена Сазанович - Страница 13

Может быть, 240 лет – для кого-то это и много. Только вряд ли для Гофмана. Потому что Гофман придумал Гофмана. Потому что Гофман придумал гофманиаду. Вне хода часов. Вне границ. И вне материков. Он не умел читать по времени и пространству. Он не умел писать по времени и пространству. Маг или сказочник? Волшебник или фокусник? Старина Гофман. Он умер в 46 лет. Жить бы да жить. Не получилось… В этом году (2016 г. – Ред.) Эрнсту Теодору Амадею Гофману исполнилось бы 240 лет…

Немец Гофман, которого после смерти и забвения миру вернули (как часто было и будет) русские. «Наш» немец Гофман умудрился родиться в Кенигсберге (Калининграде). Так что вместе с Кенигсбергом Россия присоединила и Гофмана. Справедливо присоединила. Немцы всегда (мягко говоря) его недолюбливали. Он был им непонятен. «Не как все…» Волосы торчком. Поношенный фрак. Подпрыгивающая походка. Робкий взгляд и зловещая усмешка. В минуту – тысячи слов, и – полчаса гробового молчания. Вежливые жесты и грубая шутка. Человек – контраст. Безумный, хотя «у себя на уме». За его спиной сплетничали, перешептывались. И крутили пальцем у виска. Он так не был похож на них, на этих самодовольных невежественные филистеров. Этих лицемерных ханжей.

Ох, как им доставалось от Гофмана в его гениальных творениях!… И они не преминули отомстить. И на надгробном камне писателя сделали надпись с не очень скрытой могильной иронией: «…он был одинаково замечателен как юрист, как поэт, как музыкант, как живописец». «От его друзей». Юрист – на первом месте!

Хотя Гофман действительно был отличным юристом. Справедливым. Ему удалось помочь многим подсудимым, репрессированным властями под предлогом «борьбы с демагогами». Но все же в историю он вошел как блестящий писатель. А надпись – «от его друзей» из судебного департамента, который он всегда ненавидел – вообще веет издевкой. Учитывая, что незадолго до смерти, писатель подвергался судебному преследованию. За сатирическую сказку «Повелитель блох», в которой высмеял и обличил юридическое крючкотворство председателя особой комиссии. Сказку запретили. Было заведено «дело Гофмана».

В историю культуры вошел беспрецедентный по своей жестокости допрос гения на смертном ложе. За несколько дней до кончины… Так что от тюрьмы Гофмана спасла смерть… А вот от сумы… От сумы мало что спасало Гофмана. Похоже, правда, что «черт на все может положить свой хвост».

А про чертей Гофман знал как никто другой. Нет, он не водился с ними. Совсем наоборот. Просто «я похож на детей, родившихся в воскресенье: они видят то, что не видно другим людям». А дети любят по вечерам, в темной комнате пугать. Закатывать глаза, сдвигать брови и протягивать ручки: «У-у-у!..» «Ой, как страшно!» – в ответ врут им взрослые. А по-настоящему страшно лишь детям. Потому что они видят то, что не видно взрослым. Воображают то, что взрослые уже не способны вообразить. И сочинить, и придумать, и довести до абсолютного совершенства эти фантазии. И написать. Золотым пером. Вернее, вообразив, что перо золотое. И золотые буквы легко ложатся на пергамент.

Контраст. Двуликость. Двойственность. Двусмысленность? Дуализм?.. К чему так склонен был Гофман.

Он пугал по-своему. Он был изящен и виртуозен в своем стращании. Слишком талантлив. Поэтому его произведения переливаются переменчивым светом. Хотя за окном – только ночь… Это и называется – жизнь. Она единственная могла напугать Гофмана. Жизнь от которой он всю жизнь бежал. В Атлантиду. В мир собственных грез.

Интересно, как бы сегодня Гофман отметил свой юбилей? Наверняка, по привычке. Заглянув вечерком в свой излюбленный погребок Лютерна и Вегнера. Правда, модернизированный – но это его не испугает. Он сам кого хочешь может напугать! 240 лет? Подумаешь! Его некоторые персонажи вообще живут вечно. Он сам умер в 49? Трагедия! Зато меньше трагедий на его долю. Гофманиада? Быть может… Нет, Гофмана ничем не запугать. Его привилегия – запугивать других. Сам он ничего не боится.

Поэтому, по законам гофманиады, он сядет в свои 240 на привычное место, на деревянную лавку. Закажет еще, потом еще и еще искристого фирменного вина. Скользнет взглядом по картинам местных художников. (Неужели потом некоторые из них будут стоить миллионы! Наверняка бы стащил, хоть одну из них.) На знакомый буфетик. (И он тоже?) И, наконец, по-гофмановски, демонически усмехнется. Или также по-гофмански ласково улыбнется… (А ведь также любил посидеть и его обожаемый Моцарт! Да, Гофман даже изменил имя Вильгельм на Амадей! Все – из-за Моцарта! Страсть к музыке – от Моцарта! А на могиле – имя Амадей не указали! Вот уж этот судебный департамент. Его бы судить… А как композитор он вообще творил под псевдонимом Иоганн Крайслер. Зачем? Чтобы запутать историю?)

Гофман выпьет залпом искрящееся вино. И что? Что там, позади, за окном? Вечером. В Германии. Его судьба? Безотцовщина? Ненавистное служение судебным чиновником? Наполеон? Судьба его родной страны? Его родного города (который гораздо позже окажется в России)?..

За окном – молчаливый народ, трусливые политики и церковная реакционность. И его бесконечная «сума», от которой, впрочем, он и не зарекался.

«Это было как раз в начале пережитого нами рокового времени, когда я считал свою жизнь, посвященную искусству, разбитой и погибшей навсегда, и мною овладело глубокое отчаяние…»

И вновь – «тюрьма», где он должен служить юристом… Но где же, где же Моцарт? Нет, он мысленно не покидал Гофмана. Вот она, сочиненная Гофманом опера «Ундина» – 20 великолепных премьер! И потом – сгоревший театр… Гофманиада.

Гофман – из маленьких людей. Это не ирония. Просто он сознательно хотел быть среди них. Маленьких, гордых и талантливых. Может быть, раздавленных жизнью. И искусством. Но, никогда, никогда свою жизнь и искусство не продающих. Может быть, поэтому в его творчестве так гармонично сочетаются и красота, и уродство. И здравый смысл, и безумие… Пожалуй, родись он век назад – его сожгли бы на костре. Впрочем, его готовы были сжечь и после смерти.

Его спасла Россия. Его любили и по праву ценили. Если и существует гамбургский счет – то он только в России. И на свой юбилей Гофман, не раздумывая, пригласил бы в первую очередь наших, русских. С ними бы он нашел общий язык. Белинский громогласно назвал бы его «одним из величайших немецких поэтов, живописцем внутреннего мира». И потягивая шипучку, удивленно заметил бы: «Отчего доселе Европа не ставит Гофмана рядом с Шекспиром и Гете?..»

Достоевский, перечитавший всего Гофмана на языке оригинала, воскликнул бы: «Потрясающе!» А потом бы побежал писать своего «Двойника».

Самый великий «возвращатель» Гофмана – Чайковский непременно бы выпил с автором «Щелкунчика» на посошок.

Да и вообще, Гофмана обязательно пришли бы поздравить и Жуковский, не раз с ним встречавшийся в Берлине. И Пушкин, у которого ан книжной полке стояло полное собрание сочинений Гофмана на французском. И Гоголь, и Герцен, и Чернышевский, и Андреев, и Булгаков… С нашими бы он с удовольствием пофилософствовал в винном погребке… Там, где ночь за окном. А впереди… Точка. Когда всего лишь 46 лет… А после 46-ти – аж 240… Ведь это – Гофман.

Он не любил гулять по ночам. Ему непременно казалось, что его персонажи материализуются. Выскочат со страниц книг. Которые он написал дерзко, вдохновенно, лукаво. И что они с ним могут сделать? Знает лишь сам Бог… Или сам черт… «Кавалер Глюк», «Дон-Жуан», «Щелкунчик», «Песочный человек», «Крошка Цахес», «Кот Мур»… Впрочем, разве что кот Мур не обидится. Обожаемый Гофманом кот Мур, которому он и посвятил свое последнее произведение.

А еще Гофман знал тайну «Золотого горшка»… В самом названии одного из лучших его произведений скрыта отчаянная ирония. Отчаянный сарказм. Отчаянное отчаяние. Не верьте золоту. Которое всего лишь может оказаться горшком… И продолжение названия: «сказка из новых времен». Вера в сказку – вечна. А новые времена всегда наступают потом. Завтра. Значит – никогда. Значит они – всего лишь мечта…

Обыкновенный Дрезден. Обыкновенные улочки. Обыкновенные немцы. Все настолько обыкновенно, что необыкновенное неизбежно. И там живет Гофман. Точнее – его герой. Студент Ансельм. Недотепа, неудачник, недо… Из тех, у кого бутерброд падает непременно масленой стороной. Мир законченных романтиков и законченных мещан. Мир прозы и поэзии. Гармонии и хаоса. В общем, мир сторонников музыки и противников ее.

Впрочем, такой обыкновенный мир… Ансельм этот мир не понимает и не принимает. Но этот мир, не понимая его, заключает в свои объятия. И это ужасно. Кто хочет сделать миру хуже – забирает лучшее…

Ансельм безволен, слаб. И жизнь его кружит в вихре волшебных событий. То поднимая вверх, к небу и звездам. То безжалостно бросая на землю… Автор подтрунивает над ним. Иногда грубо смеется. Но при этом сердце автора сжимается от боли и сострадания. Потому что он сам такой – Гофман. Потому что он знает, как необыкновенно тяжело вырваться из двуликости мира. И обрести гармонию. Для этого нужно быть необыкновенным…

За душу Ансельма борются темные силы и светлые. У него есть выбор. Стать надворным советником. Жениться на Веронике, предел мечты которой менять наряды и кокетничать в окне с проходящими франтами. Как прозаично! Но Гофман не был бы Гофманом, если бы этот продажный, примитивный мир не прировнял ко злу. Тут-то и возникает страшная колдунья – няня Вероники, которая помогает ей овладеть сердцем Ансельма. Тонкая аллегория: ведьма-няня, воспитавшая законченную мещанку. Мещанство по Гофману – это категоричное зло. От него – все пороки… Но светлые силы тоже волшебны. Это архивариус Линдхорст, князь саламандр, придумавший свою Атлантиду, потому что ее не придумала жизнь. Атлантиду, где можно спастись чистым натурам. И в его дочь Серпантину, золотисто-зеленую змейку, влюбляется Ансельм. И любовь эта возвышает его, пробуждает в нем абсолютно детскую веру в чудеса.

И как замечательно заканчивается сказка! Добро побеждает. Влюбленные женятся. Но! Это – старина Гофман. Он любит подшутить, похихикать и лукаво подмигнуть… В приданое Ансельм получает золотой горшок. Символ мещанского счастья. Который вот-вот примирит его с будничной жизнью. Потому что новые времена будут потом, потом. Ведь не все золото, что блестит. Так не все ли равно?

Если мечта заканчивается горшком, даже пусть золотым… Если Атлантида так и останется всего лишь мечтой…

Проза Гофмана необыкновенна. Он сделал невозможное возможным. Он синтезировал три вида искусств, в которых легко разбирался. Его проза – это одновременно стихи, живопись и музыка. Гофман – новатор. Революционер. Он сотворил неведомый в мировой литературе оригинальнейший стиль – музыкально-живописно-поэтический.

«Жизнь – ужасная игра мрачных сил,» – любил повторять Гофман эту сентенцию на все лады в своем творчестве. По Гофману, искусство – это трагедия. Художник – мученик. Отверженный и прокаженный.

И в то же время: «Кругом благоухали цветы, и их аромат был точно чудное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя, уносили с собою отголоски этого пения в далекие страны…»

Он мог себе позволить так написать. Потому что в своей жизни познал трагедию и комедию. Прозу и поэзию. Драму и фарс. Романтику и филистерство. Он мог позволить себе романтику сделать фарсом. Фарс – трагедией. Трагедию – волшебством. И это уже не сказка. А нечто большее. Когда в конце стоит вопросительный знак. Для всей нашей далеко не сказочной жизни… Гофман все-таки победил в игре «мрачных сил» с помощью пения «тысячи флейт». Впрочем, как и другие писатели, которые потрясли мир.