Читать книгу Девять этажей вниз - Елена Северная - Страница 3

Фиолетовое море странных мыслей бьет по солнечному сплетению и не дает дышать. Как белый корабль уплывает Надежда по этому фиолетовому морю куда-то в даль, за горизонт, в неизвестность. А ты в это время стоишь на опустевшем берегу, и плюешь в розовую пену прибоя, и матюкаешься на свою жизнь белого воротничка и на вчерашную официантку в замызганном грязью, пивом и дурными запахами кафе.

Не куда себя деть.

В пространстве, ограниченном законами, общественным мнением и личными интересами, нечем дышать.

А жить тем более не чем.

Да и незачем.

Когда ветер счастья проноситься мимо, как сквозняком в зарешеченную форточку, надувает детей. И ломаешь себе руки от безысходности и полного одиночества.

Потому что “ветер” улетел дальше, искать «новые горизонты».

***

И тогда я спрашиваю у Пустыни: „Что делать, если не любим? Что делать, если одинок?”

Пустыня молчит. Пустыня не может мне ответить.

Застелив глаза-озера песчаными барханами, она думает о своем и задевает Небо своими пальмами-ресницами.

Становиться тихо, как в иной жизни.

Эта тишина завораживает.

Эта тишина умиротворяет.

И умерщвляет.

Высохший кленовый лист пролетит мимо лица Пустыни и падает мне в ладони.

И вдруг становиться очень печально…

***

В сумерках восходящего солнца мне дают лекарство от депрессии…

Большая толстая медсестра, ухая и матерясь выметает из-под моей кровати обломки моей души.

– 

Сколько мне лет? – спросила я у нее.

От удивления она замолчала и подняла на меня свои круглые, заплывшие жиром и задроченные жизнью глаза.

– 

Сколько мне лет? – повторила я.

– 

Двадцать пять, шоб ты була не ладна, – крикнула она прямо мне в лицо, – и вылетела в коридор за врачом.

Двадцать пять. И я ничего не помню о своей жизни.

Месяц сводит с ума.

Оставляет на полу свои следы и собирает в мою комнату призраков.

***

Холодно.

Замерзаю.

Еду на работу…

И теряюсь в смене температур.

Потные лица людей в забитом как консервная банка троллейбусе.

Летнее солнце слепит глаза даже сквозь испачканное чужим пофигизмом окно.

А мне холодно, как при минусовой температуре.

Кто-то пробирается сквозь меня, кто-то толкает острыми локтями меня в ребра, кто-то теребит меня, кто-то что-то спрашивает, кто-то чего-то хочет. И я тупо начинаю втыкать в дорогу на белые полоски дорожной разметки, как на течение реки, как на полет облаков или как на дым от сигареты.

И вдруг становиться дурно от ощущения того, что где-то это со мной уже было, и от того, что где-то это все я уже видела.

И вдруг я начинаю думать, что на самом деле я сошла с ума, и вся моя жизнь – это бред шизофреника, заключенного в белую больничную палату.

И задыхаюсь от дурного запаха пота и человеческого безразличия.

И втыкнув в яркое голубое небо за грязным стеклом, проваливаюсь в воспоминания о вчерашнем прошлом…

***

Ничем не примечательная работа. Банкиром, менеджером. Каждый день клиенты, море из бумаги, ксероксы, факсы, расчеты и финансовый анализ.

Мои родители очень старались, чтобы я сюда попала.

Через платный вуз с экономическим факультетом, который так за 5 лет и не дал нужных знаний для практической работы.

Через дружеские связи, которые мама, в тяжесть для себя, старалась поддерживать на протяжении всей жизни. Почему в тяжесть – это совершенно отдельный разговор.

Через мое безразличие к этой работе. Какая разница, где работать, лишь бы не дворником, как завещал мне мой папа, когда я не хотела учится.

Этот дворник до сих пор мне снится в страшных снах. Я не дворник. И ладно.

И вот. Я такая, ничем не примечательная, прихожу на свое первое собеседование, и мой начальник у меня спрашивает: кем ты хочешь быть?

Певицей – говорю я. И он воспринимает это как тонкий юмор и берет меня на работу.

Потом, уже после собеседования, другой соискатель рассказывал, что ему тоже задавали этот вопрос. И он ответил, что хочет стать управляющим банка.

– 

Что это за должность такая? – подумала в тот момент я. – Я и не знала, что она существует.

Так начались мои трудовые будни на нелюбимой работе. Оставалось только одно – полюбить кого-то другого. И быть в один момент здесь, а в другой момент где-то совершенно не здесь.

И это стало началом

***

Когда сбежавшая из Ада Тоска впитывается тебе в кровь, начинает сниться бабулька со стеклянными глазами.

Сидит на балконе в квартире напротив. Вечно. Неподвижно.

Сидит – качается на кресле качалке, укрывая ноги теплым пледом.

Смотрит своими стеклянными глазами на заход солнца, на дожди, снегопад и вьюгу, на ветки деревьев и крыши домов, на меня.

Смотришь на нее, на эту одинокую высохшую бабульку из середины веселой пьяной компании сквозь оптический прицел страйкбольной винтовки, которую принес с собой один из сотрудников.

И вдруг становишься близкой к ней. Как будто можешь прикоснутся к ней руками.

И вдруг представляешь, что эта бабулька – это ты сама в глубокой одинокой старости, из которой уж точно нет выхода.

И начинаешь плести венок из коньячных одуванчиков.

И петь грустные заунывные песни о несчастной любви.

И бродить босиком по асфальту в толпе и одиночестве.

А потом встречаешь в запотевшей уставшей маршрутке пьяного, то ли от пива, то ли от работы, незнакомого мужчину, который только по взгляду, не по искусственно нацепленной улыбке, разгадывает твое одиночество, как детскую загадку о елочке.

Поднимает на меня свои пьяные глаза и вдруг спрашивает:

– 

И давно тебе начала сниться спящая старуха?

В недоумении поднимаю брови (Откуда?), отталкиваюсь от перил, делаю шаг назад.

– 

Мне никто не снится!

На секунду отводит глаза,

– 

Может быть, – отвечает он, и сразу добавляет, – а может быть и снится.

И потом вдруг выплескивает:

– 

Я знаю, что тебе снится старуха со стеклянными глазами. И очень давно. И тебе кажется что эта старуха – это ты, и ты не знаешь, что с этим делать, потому что чем дальше, тем снится она тебе все чаще и чаще. И тебе от этого никогда не сбежать. Знай…

Я внимательно слушаю его.

Странно, в маршрутке никто даже не реагирует. Не смеется, не обращает внимания. Вокруг нас как будто образовывается прозрачный непроницаемый пузырь.

И в последний момент я выпрыгиваю на ближайшей остановке.

– 

Подожди! – кричит мне вдогонку Пьяный мужчина. – Я теперь знаю, что ты есть! Я тебя найду!

***

Потом за окном пойдет дождь: многочисленные торопливые капли, как из открытого полностью душа, хлещут по хрупким дрожащим стеклам, грозят ворваться в полупустую накуренную кафешку и смыть эту дымную атмосферу разговоров ни о чем.

Сонная официантка тихо будет перешептываться с барменом и иногда подходить к нам: то поменять пепельницу, то принести новый графин водки.

Это мы с Пьяным человеком сидим за столиком рядом с окном, пьем водку и молчим, потому что уже не о чем говорить.

Он курит сигарету за сигаретой, пачку за пачкой и пускает дым в пьяную студенческую компанию, которая что-то рьяно обсуждает рядом с нами. Мешает. Создает напряженный контрапункт с нашим молчанием.

Раздражает.

Смотрим на них, а потом одновременно говорим:

– 

Может, кинем в них чем-нибудь?

– 

Нет, лучше выльем… – добавляю я.

Смеемся.

Он опять стряхивает пепел в пепельницу, и, поблескивая стеклами очков, предлагает:

– 

Давай, я расскажу тебе историю.

– 

Опять?

– 

У меня их много.

– 

У меня их тоже много.

И опять проваливаемся в пьяное молчание.

– 

Знаешь, эта бабуля, про которую ты мне рассказала, снится тебе не просто так.