Читать книгу Сказки города Н. Часть первая – По кромке зла — - Елена Соколова - Страница 4

Аля и впрямь ничего не просила. Не потому что ей было ничего не нужно, а потому что это ей было очень сложно. Она категорически это не любила. Заставлять, уговаривать, объяснять, доказывать. Ей казалось, что если любишь, если действительно любишь – то увидишь, что плохо человеку, и где ему – не так, а где все хорошо. И сам придешь и поможешь. Тем, чем можешь, на что и впрямь способен и силы есть. Она (вполне справедливо, кстати) полагала, что большинство проблем в отношениях нынешних Homo Sapiens – кроется в невнимании к другим и завышенности ожиданий. Все исходят из себя. Из того, что они сами хотят и требуют, а когда им это предоставить не могут – обижаются. Но другой не всегда в состоянии соответствовать хотелкам даже самых своих любимых людей. Разные бывают ситуации. Она связывала эту глухоту с тем, что люди в массе своей разучились смирению, терпению и милосердию. Эти качества воспитывались только верой, прагматический разум их не терпел. Противопоставив когда-то природу и рассудок сказкам о душе и вере в чудеса, общество утратило главный стержень своего существования. Вступив в схватку за право живого существа самому решать свою судьбу, оно докатилось от подлинной борьбы до пустых лозунгов о правах человека, которые оно изобретало во множестве, по поводу и без. Оно, это общество, не видело и не хотело видеть, как эти лозунги постепенно обращают людей в существ, примитивнее порой даже животных. Права человека, став квинтэссенцией оголтелого эгоизма, превратились из святых истин в орудие для внедрения тирании.

Так что Алевтина предпочитала не требовать, а просто принимать то, что дают. Она не видела смысла в просьбах. Захотят помочь – придут и спросят, если не знают, а если знают – то зачем просить, а если знают, но не делают – значит, не могут. Спрашивать почему – глупо и жестоко. Так можно только восстановить против себя человека. Не может – значит, не может. Сможет – даст. Нет, так нет. Все просто.

И потом, она была тихой, но гордой. Просить – унизительно. Открыть себя, свою слабину, и что? А если скажут «нет»? Будет больно. Очень больно. И как бывает с гордыми людьми, чем больше ей было что-то нужно – тем меньше поводов она видела заговорить об этом. Поэтому молчала и ни о чем не просила. Брала, что давали, и благодарила.

Парадокс – но в итоге, она выигрывала. Ей помогали, потому что хотелось ей помочь, причем именно потому, что она не просила, и делала это искренне – в этом и состоял главный секрет. Эта искренность влекла и очаровывала, в ней крылась интрига. А если вот так сделаю, вот так помогу – угадаю или нет? Тут было что-то от спорта, как угадывают фаворита на скачках или счастливый билет в лотерею. А она принимала дар неизменно с радостью, и даритель думал – «я угадал!», и тоже радовался. Вот так и вертелся вокруг нее круговорот добра в природе, как называла это Леля. Называла с усмешкой и легким оттенком зависти, ибо сама так не умела. Наверное, стоило бы научиться – но пока у нее никак не получалось. Не было в ней пока нужной безмятежности. И поэтому пока – она сидела у Али на кухне, пила зеленый чай с лимоном и мятой, крошила в блюдечко домашнее печенье и думала, как помочь бывшей жене своего мужа вот в этом данном случае? Крошила печенье она не специально, нет, просто у Алевтины оно всегда было таким рассыпчатым, что Леля каждый раз, начав отламывать кусочки, заканчивала тем, что сооружала холм на блюдечке, и полив от души сметаной или вареньем, ела его ложкой, как кашу. Слушала Алевтину и думала – все правильно она говорит, но как об этом мальчишкам сказать? Олегу, и его сыну, Вадику, Глашиному брату? И отвечала себе – никак. Не рассказывать. Молчать. Ничего не знаю. И так до самого конца, когда бы он ни наступил.

Аля была спокойна. Во всяком случае, внешне.

– Что ты мне предлагаешь? Запереть ее, бить ее, что сделать надо? Ей двадцать два стукнет через месяц, взрослая девица. У нее своя жизнь.

– Но не такая же!

– Какая есть. Это генетика, Лель. Поверь. Так бывает.

– Да ну, глупости. Можно подумать, у вас, кто-то в роду такой был.

– Так и было, Лель.

– Аль, не ерунди.

– Ни чуточки, вот те крест. Прабабка была такая, точнее, ее мать, прапрабабка. Ладная, красивая, умная – и гулящая! Вся деревня знала, все мужики у нее перебывали, от мальцов до стариков, никем не гнушалась. И не скрывалась, смеялась в лицо и женам и матерям. Говорила – силу свою чую, радость чувствую. Хоть убейте – не прекращу.

– И что?

– И убили.

– Да ладно. – Леля резко откинулась к стене, чай выплеснулся из стакана, она и не заметила.

Алевтина встала, нашла тряпку, вытерла образовавшееся озерцо. Села на место, помяла тряпку в руках.

– Я не шучу, Леля. Забили ее, насмерть. Руками, ногами, корягами – что было, тем и били. В лесу дело было, бабы не то за ягодами, не то за грибами пошли. Там в лесу и зарыли.

– И что дальше было?

– А ничего не было. Деревня глухая, в стороне от тракта, никому это разузнавать-расследовать не хотелось, только лишняя морока. Была бы еще городская, или деревенская, но из зажиточных, а то обычная баба, из крестьянского сословия. Голь, бось. Кому она сдалась? И не искали даже, решили, волк или медведь задрал. Тогда это часто было.

– А как узнали-то, ну, все о чем ты рассказала сейчас?

– Те, кто бил, проболтались. Вначале-то они молчали, круговая порука и прочее. Боялись все же. А потом с годами осмелели, стали по своим, внутри семей шептаться. В одной пошептались, в другой – вот наружу и вылезло. От прабабки этой гулящей, только дочь осталась, пяти лет, неизвестно, как бы повернулось, если бы она в деревне тогда была, но на счастье ее тогда кто-то из дядьев увез, погостить в соседний город, в свою семью. Так она там и осталась. Приезжала, говорят, когда выросла, хотела узнать о матери, но все молчали. И только когда прошло уже лет двадцать или тридцать, дети тех, убийц, рассказали, да и то, говорят, не ей самой, а кому-то из родни ее, кто приехал – не то дом продать, не то еще что… С ней и с дочерью мать ее жила, полуслепая, умерла через год или два, после того. Дом бесхозный стоял. Все, что было внутри, растащили мимо ходившие, деревенские не совались. Сначала сжечь хотели, да видно, совесть все-таки грызла, не решились. А потом дядья, двое, что в городе жили, наняли семью пришлых сторожами. Так и спасли хату, а то сгорела бы в конце концов, не свои, так чужие петуха бы пустили.

– Все равно, не пойму тебя. Почему не поговоришь с ней?

– С кем?

– Да с Глашей своей, с кем же еще?

– А что я ей скажу? Ай-яй-яй, как тебе не стыдно, ты же большая девочка, надо быть хорошей, надо правила соблюдать моральные, мать не позорить, ну, и что там еще..? Так что ли?

– Ну, хотя бы так!

– Брось. Глупости все это.

– Что глупости? – Леля подскочила на стуле. – Что глупости? Мораль – глупости? Порядочность?

– Ну, ты мораль с порядочностью не смешивай, это разные вещи. И потом, понимаешь, тут одна тонкость. Она же делает это не через силу, она от этого прется, понимаешь? Сейчас не 19 век, и не лихие 90-ые, когда шли на панель от нищеты, от страха – чтобы выжить, чтобы кого-то из близких спасти. Сейчас в шлюхи идут от любопытства, ну, или по зову плоти, если так можно выразиться. Нет, бывают, конечно, и те, прежние варианты, но… сейчас, видишь ли, есть куча других способов заработать деньги, не торгуя собственным телом. Это сто лет назад было либо на панель, либо в петлю. Теперь все намного… ммм… толерантнее.

– Бог знает, что ты говоришь, – дернулась Леля.

– А что? Не по прописи? Ну, извини. И все ж таки, давай без ханжества, начистоту. Если бы Глаша пошла на панель потому что нищая, голая, босая, или ее на счетчик поставили, или меня, положим, убить бы грозились, или, там, Олега с Костей, или еще что… то есть, жизни наши спасая, или сама спасаясь от голода – я бы, конечно, все, что смогла бы сделала. Только не стыдила бы ее, а легла бы костьми, чтобы уничтожить причину, которая вынудила ее так поступить. Но ничего этого нет!

– А что есть? – Леля смотрела на Алевтину во все глаза. Та оперлась руками на стол, подалась всем телом вперед, на Лельку пахнуло удивительной смесью цветов и трав – темной, густой, дымно-сладкой. Это были любимые духи Али – мужские Xeryus от Живанши. Одна ее, Лели, безграмотная приятельница, выбравшаяся из нищеты в роскошные, уляпанные белым с золотом, апартаменты, обожала совать всем под нос подаренный мужу кем-то из бизнес-партнеров портсигар, выпущенный этим модным домом, и тянуть с придыханием – «ах, это Дживанши, представляете?.» И она растопыривала томно пальцы-сосиски, на которых сверкали перстни с камнями всех цветов радуги и добавляла —».. и вот еще зажигалочка. Тоооже Джииваншиии…», – и улыбалась гостю влажным, пухлым ртом.

Винтажный флакон, большущий, миллилитров в сто, кажется, был куплен Алевтиной на аукционе, когда она еще жила с Олегом. Флакон был сплэш, без пульверизатора. Аля хранила его как зеницу ока, отливала в небольшой пузырек милликов по пять, и надевала (по ее собственному выражению) только по праздникам, или когда предстоял важный разговор, или же случалось нечто, требующее поддержки и утешения. Сегодня, похоже, на то были все три причины.

«Надо зайти на этот сайт, – мелькнуло у Лели. – У нее, наверное, мало уже осталось, надо купить ей в подарок, если они еще есть в продаже»

В продаже – Леля знала, – была и современная версия, с той же пирамидой. Но современный вариант был откровенно плох по сравнению с винтажным.

«Зайду, – сказала она себе. – Вот сегодня же вечером и зайду. И куплю ей. И закажу на ее адрес. Пусть ей прямо и привезут. Даже если курьером на дом – что у меня денег нет? Надо ее порадовать, вон, какая бледная. И волосы поредели, и руки, кажется, тоньше стали, и вообще, она очень похудела. Наверное, все-таки расстраивается из-за Глаши, хоть и вида не подает».

Она потянула носом. Все-таки удивительно, аромат мужской, а в пирамиде сплошь цветы, штук двадцать, наверное, разных, просто буйство какое-то! Один раз Аля перечислила их все, на память, а сын, Вадик, засмеялся и сказал «фу, цветочный магазин, зачем мужику такое», а она ему ответила, что он ничего не понимает, маленький еще. И мужику это и впрямь ни к чему, а вот мужчине – в самый раз. И да, это цветочный магазин, тот, куда этот мужчина пришел. Пришел, чтобы купить самый роскошный букет для любимой женщины, и вот этот аромат – это и есть тот самый букет. Другими словами, это аромат мужской, но он для того мужчины, у которого в жизни есть женщина, к ногам которой можно бросить не то что букет, а весь цветочный магазин. Но вот парадокс – если мужчина на такое неспособен, то и женщины такой в его жизни никогда не будет. Подобное, мол, к подобному. Вадим тогда аж осел после этой отповеди, да и Олег тоже как-то попритих. А она, Леля, остро позавидовала тогда Алевтине. Ее свободе и умению говорить такое. Она, Леля, так не может. Послать на три буквы семиэтажным может, а вот так – нет.

Аля хлопнула по столу ладонями:

– Глашка – авантюристка, понимаешь? Любительница острых ощущений. Жадная, страстная, любопытная. В ней очень сильно животное начало. Как в тех мужчинах, про которых теперь все пишут, что они мачо. А кто такой мачо? Гора мышц, звериная грация и набор примитивных инстинктов вместо хороших манер. Квинтэссенция животной красоты и сладострастия, сдобренная – в лучшем случае! – хитростью и смекалкой. Тарзан из порнофильма – вот идеал современности. Женщина – то же самое. Взгляни на все эти уколы красоты, силикон во всех местах. Надувные куклы из секс-шопа. Губы рыбки гуппи – мечта фанатов орального секса. Даже спрашивать не надо, нравится ей это или нет, и насколько она в этом профессиональна. И так видно. Сегодня идеал для людей – животные. Котики, пантеры, кролики… зоопарк в борделе. Посмотри рекламу, посмотри видеоклипы. Да что там, клипы. Посмотри современный балет! Все эти шпагаты промежностью наизнанку. Порно ин колор. И это тотально.

– Не перегибаешь ли палку, девушка?

– Нет. Сейчас найду тебе, вот. Даже сохранила себе, как зеркало эпохи. Сама взгляни.

И Аля сунула ей под нос планшет. На экране девочки – в возрасте от 5 до 7 лет – танцевали под зажигательную латину. Видео называлось «как танцуют знаки зодиака», парочка девиц, правда, были вполне приличны, но они явно не брали уроки танцев. Большинство же, видимо, ходило в какие-то кружки или студии, они все как на подбор были в нарядных платьях или даже танцевальных костюмах и выдавали такое!

– Вихляются, как проститутки привокзальные, – сморщилась Леля. – Вот эта в красном, вообще кошмар. Если она в пять так танцует, что из нее будет к пятнадцати?

– Что ты сказала, то и будет, – отрезала Аля. – Сначала на уровне чисто подражательном, имитацией движений, а потом и мозг подсоединится. Знаешь, почему сейчас народ так катастрофически тупеет? Потому что пижамные штаны носит. Подштанники и трусы семейные, которые они длинными шортами величают. Идут нечесаные, мятые, штаны эти пузырями растянутые, безразмерные. И волосатые задницы торчат. Все жду, когда они, как коровы, начнут по-большому прямо на ходу ходить.. не останавливаясь…

– Думаешь, это связано?

– Ты никогда не задумывалась, почему самые светлые мысли приходят во время уборки квартиры?

– Нет. – Леля наморщила лоб. – Погоди, а ведь и правда….ну да, точно, так и есть.. А почему?

– Потому, что упорядочивая пространство вокруг себя, ты упорядочиваешь и пространство в себе. Хаос внешний создает хаос внутренний. И наоборот. Когда человек в депрессии, в сомнениях – у него все раскидано, разбросано…

– И все ломается – я проверяла.

– Когда ломается – это значит, судьба теряет терпение.

– И что будет тогда?

– Тогда будет пинок. Под зад. Чтобы ты побыстрее поменял что-то.

– Что?

– Не знаю. Смотря по ситуации. Себя, жизнь. Работу, семью, город. На что тебя хватает в данный момент. Поменяется одно, за ним другое потянется, и так и пойдет цепная реакция. Просто нужно чтобы она началась. Нужен катализатор. Пинок. На бытовом людском языке это называется «у нас проблемы» или «у них неприятности».

– Например?

– Несколько аварий подряд на ровном месте…. Или одна крупная… болячки.. больница… протечки, завалы на работе… у меня была одна коллега, ездила классно, такая просто гонщица. Не поверишь, говорит, каждый день выезжаю из двора, и там сразу перекресток и светофор. И вот последние три года – во сколько бы я ни выехала, стоит мне вывернуть, моментально загорается красный свет. Утром, днем, ночью, в любую погоду, не важно – красный, и все.

Аля замолчала, провела рукой по глазам, сжала руки в кулачки. Леля погладила ее по руке.

– И что было дальше?

Алевтина усмехнулась, не открывая глаз.

– Не поверишь. Попала в аварию, потом в другую, потом больница, потом через пять лет еще больница. Потом ее начали щемить на работе не по-детски. Ушла. Машину пришлось продать, денег не было ее содержать. И вообще денег не было. Потом нашла какую-то работу, с небольшим окладом. На дому. И начались чудеса. Парадоксальным образом стало хватать от зарплаты до зарплаты. Оказалось, что из одежды и ничего не надо, и все есть, а все потому, что не стало денег шляться по торговым центрам и супермаркетам. Оказалось, что есть много удовольствий, которые не стоят ни копейки, например, аромат сирени, или облака на закате, похожие на креветок. Оказалось, что здоровье действительно дороже любых денег. И что счастье вполне может быть не мгновением, а стилем жизни. А на том светофоре для нее теперь почти всегда горит зеленый, когда бы она ни шла. Представляешь?

– Ты плохо выглядишь, – вдруг ни с того, ни с сего ляпнула Лелька. И сама испугалась.

«Что это со мной?» – мелькнуло в голове. – «Я же не собиралась это говорить. Зря я так».

Аля поморщилась.

– Устаю. Вроде ничего не делаю – а устаю. На ровном месте. Руки-ноги ледяные все время. Лихорадит. Температура как при бронхите – 37 и 5, ни туда, ни сюда. Как простуда затяжная. Может, после пневмонии вылечиться никак не могу, а может, и впрямь устала.

– А может, надоело тебе, наконец, по чужим углам скитаться? Давай, я с Олегом поговорю. Ну нельзя же так. Может, мы с ним к твоей сестре съездим? Разделим через суд, в конце концов. Не хочет размениваться – пусть деньгами отдаст. Олег добавит, купим тебе хоть однушку, если не хочешь слишком сильно быть ему обязана. Будет пусть маленькая, но своя. Зачем ждать так долго?

– Потому что приз для Глаши – вся квартира. Все четыре колеса, в смысле – комнаты. Ради этого я потерплю. Ну и в память о том дне на могиле отца.

– Ты копыта отбросишь, пока дожидаешься! – Неожиданная грубость стала неожиданной и для самой Лельки, она покраснела и насупилась.

Аля даже не вздрогнула.

– Глашка останется. Ты помоги ей, пожалуйста. Мало ли что. Не бросай. Она хорошая. Пусть там глубоко это где-то запрятано, но она хорошая девочка. Ее, знаешь, обхаживают там. И балуют. Из-за этого ее изъяна.

– Тяги к мужчинам, ты имеешь в виду?

– Именно. Ее даже берегут. Помнишь у Куприна, в «Яме»?

Леля нахмурилась. Куприна она не читала. И про книгу такую не слышала. Аля встала, вышла в коридор, достала темно-зеленый томик из книжного шкафа.

– Вот он. Я не буду тебе зачитывать, не бойся. Достала – просто показать. Роман одного из величайших художников слова. О публичных женщинах в публичном доме. Их жизнь, их нравы, боль и обиды. Люблю нежно. И роман, и Куприна. О нем сегодня не помнят, а эту вещь – не вспоминают совсем. Потому что здесь нарисовано то, что когда-то было только одним из кусочков общества, закоулочком, а теперь это – все общество целиком. Сверху донизу. Публичный дом. Помнишь Мерилин Монро с ее «лучшие друзья девушки это бриллианты»?

– Ну, это же была шутка! Или нет?

– В каждой шутке лишь доля шутки. А все остальное – правда, и потому в прежние времена ее доверяли оглашать только шутам. Остальных она приводила либо на костер, либо на плаху. А в лучшем случае – в сумасшедший дом.

– И что в этой книге? – Лелька ткнула пальцем в томик. Она хотела вернуть разговор из общих дебрей к конкретике, боялась, что Алю сейчас унесет, как не раз бывало с ней в последние годы их брака с Олегом. Собственно, из-за этого брак, в итоге, и развалился – превращение жены из тихой хозяйственной мышки в пророчицу оказалось не по силам господину Завалишину, и он капитулировал. Сначала просто сбежал в недостроенный дом, а потом, решившись достроить, встретил Лелю. И понеслось.

– Если вкратце, есть там некая Паша, в этом публичном доме, о котором роман написан. Она больна, Куприн рисует ее недуг как начало безумия, и пишет, что именно эта болезнь заставляет ее искренне и жадно отдаваться любому мужчине, кто бы ее ни выбрал. И что якобы в бордель она попала добровольно. Хозяйка ее из-за этого недуга балует всячески, оберегает. А Паша зарабатывает так много, что ее к обычным гостям даже и не выводят, она, как говорят теперь, ВИП-вариант. И что интересно, многие из ее постоянных клиентов в нее даже влюблены, пусть и на уровне «ниже пояса». А сама она в обычной жизни – добрейшее существо, бессеребренница, мягка, приветлива, и очень старается наладить дружбу с товарками, которые ее несколько презирают за это невольное сладострастие.

– Ты хочешь сказать, что Глаша больна психически?

– Это вряд ли. Она слишком рассудительна для этого. Но, уверяю тебя, те же эскортницы, те, что зарабатывают бешеные бабки, они – все как Паша. Точнее, как Глаша. Без искренней любви к тому, чем занят, успеха не будет. Это аксиома любого бизнеса. Да и любой жизни, в принципе.

– Это, как с зеленым светофором? – Леля, кажется, начинала понимать, зачем Аля все это рассказывает. Хочет обелить дочь. Нет, не обелить, просто дать понять, что Глаша в порядке, и что она живет так, как она хочет и может и не надо ей мешать.

– Угу. Видишь ли, с определенного момента, мы, лицемерные существа, начинаем помнить только то, что долг детей – помогать родителям, но забываем, что долг родителей – не мешать детям. Отпустить их. Иначе они так никогда ничему и не научатся. Глаша молода, она вполне может вернуться к нормальной, моральной жизни..

Леля засмеялась. Алевтина погрозила ей пальцем, сделав «страшные» глаза.

– Помоги ей, Лель. Не оставляй ее. Олег ей не помощник, Костя – тоже. Они – мужчины. Ты помоги, если что. И не говори им, не надо.

– Даже не собиралась. Ни сейчас, ни потом. И не скажу. А ты по врачам пройти не хочешь? Что-то больно мрачны твои речи.

– Я там уже была. Пока – ничего серьезного. Будет плохо – я тебе скажу. А речи… Под Богом все ходим, Лелик… сегодня есть мы, завтра – нет. На улицу вышел, на остановку встал, и тут пьяный мачо не ту ногу на педаль поставил – и остановка всмятку, и ты туда же. А ничто не предвещало. Дорогу переходил – и не перешел. Примеров – бездна. Утром встал – вечером лег, насовсем. Как там говорил Воланд на Патриарших: «Плохо не то, что человек смертен, плохо, что он внезапно смертен, вот в чем штука». Поэтому и прошу – пригляди за ней. Она хорошая девочка. Вон – и деньги, и по дому, и массаж мне делает безотказно. Ноги, шею. Шея очень болит последний год, и крестец еще. Сижу много. И стою. А уже нельзя после пятидесяти. После пятидесяти – или ходить, или лежать. Стоять, сидеть – противопоказано.

Аля повертела солонку в руках, поставила, снова взяла в руки.

– И кстати, массаж она делает действительно хорошо. У нее руки – большие, теплые. Когда массирует, они у нее словно нагреваются, от них прямо жар идет, будто печечки маленькие. Я порой даже целителей вспоминаю, тех, что наложением рук лечили в легендах да сказках. Может, это вообще как-то связано. Вот эта животность, эта страсть к тактильности, к осязательным ощущениям, схлестнутая с бешеной эмоциональностью, тягой к неизвестному, с отвагой безбашенной и любопытством, что сильнее страха. Может, это как оборотная сторона того, что ей еще не дано, может, судьба еще вывернет ее куда следует. Она и массажем могла бы зарабатывать не меньше, я думаю. У нее же не только техника, после ее рук, кажется, земля под ногами прочнее становится. У них на курсе была еще девочка, тоже руки чуть ли не как у хилера филлипинского, а в итоге ушла.

– Почему?

– Сказала, что терпеть не может трогать людей. Барьер. Канал эмоционально-тактильной связи с окружающим миром оказался закрыт.

– А может, эти руки …. – Леля осеклась. Мысль была интересной, но слишком неприличной.

– …и там ей помогают, где она сейчас, ты хотела сказать? – Аля внезапно рассмеялась. – А что, все возможно. Но чаевые ей, действительно, отваливают порой просто громадные.

– Ты, кажется, гордишься ею? – вылетела из Лели еще одна искренняя бестактность.

Алевтина не смутилась, не возмутилась, только улыбнулась светло.

– Я люблю ее, Лель. Она – моя. Какая бы ни была. И она ведь никого не грабит, не убивает. Она не врет, не ворует. Если кого-то она и губит, так только себя. Но тут одно из двух – или остановится сама или погибнет. Буду насильно останавливать – уйдет от меня совсем, уедет, переедет. Тогда я и знать не буду, если что плохое случится. Нет уж. Пусть будет так, как есть. В конце концов, у нас в институте была одна. Дочка каких-то крупных чиновных лиц, мама – где-то в сфере культуры, папа – по налоговой части. Девица спала со всем факультетом, без разбору. Просто из любопытства. Бесплатно. Ну или почти – на коньяк, который она любила, кавалерам тратиться все же приходилось. Думаешь, так лучше? Тут, в этом салоне за ними хоть какой-то присмотр. Кожно-венерический, по меньшей мере.

У Лели вытянулось лицо. Аля покачала головой.

– Не обращай внимания. Это я себя так успокаиваю. Потому что, да, иногда хочется ее за волосы взять и башкой о стену, и орать дурниной, чтобы прекратила, чтобы бросила, надела «белый верх – черный низ», и в институт, за парту. Но знаю – бессмысленно. И посему только и остается, что изобретать парадоксы. По типу названия салона этого.

– А как он называется?

– «Рай на окраине»

Леля громко фыркнула и чуть не подавилась печеньем. Аля пододвинула ей чашку, где еще плескался чай. Леля помахала рукой, давая понять, что обошлось.

– Ишь, как завернули! Неоднозначно…

– Скорее, многослойно. Начнем с того, что они и впрямь на окраине. На выезде из города. Там потише, понезаметнее. Места много, аренда дешевая. Хотя у них наверняка в собственности домик этот. Потом, рай, он ведь, если так можно выразиться, всегда на окраине – на краю мира, вдали от суеты. Ну и наконец, просится еще мысль о том, что рай можно найти где угодно, даже на обочине, в степи, у черта на куличиках – если очень постараться. Такой вот парадокс. И, как видишь, я ими тоже страдаю. А что делать?

– Говорят, парадокс – одна из форм истины.

– Это правда, Лель!

– Тогда ты все делаешь правильно. А про здоровье твое мы еще поговорим, не обижайся.

Леля посмотрела на часы.

– Хочешь поехать? На ночь глядя? Оставайся, поедешь утром.

– Не могу. Там Олег уже косточками моими мысленно похрустывает, отсюда слышу. Надо выдвигаться. Еще и пробки сейчас. Пока до трассы доползу, к полуночи подкатит.

Аля вышла в прихожую, включила свет. Несколько минут они молчали. Леля сосредоточенно натягивала сапоги, Алевтина смотрела в зеркало.

– Ты меня услышала?

Леля подняла голову. Алевтина смотрела поверх ее головы. Лицо было бледным, губы обметаны, как в лихорадке. Там, на кухне, свет был жиденьким, темно-желтым – и было незаметно, а здесь, под яркой лампой, ватт в 150, да еще и без плафона – здесь это прямо бросалось в глаза.

«Совсем сдала», – подумала Лелька, а вслух спросила:

– Ты про что?

– Я про Глашу. Я просила тебя..

– .. присмотреть. Да, Аля. Я тебе, вот, крестом клянусь…. – Леля вытащила из-под свитера маленький крестик на тусклой, медной цепочке. Крестик был очень старый, края были словно обточенные, оплывшие, как восковые свечки перед алтарем в конце службы. Алевтина расширила глаза.

– Какой он у тебя… никогда не видела…

– Я его только в дорогу надеваю. Когда очень в даль, и за руль. Оберегом. На повседневку не трачу, храню. Он не любит суеты.

– А я думала, ты мирская до мозга костей.

– Этакая насквозь приземленная?

– Ну, да.

– Ну, вот и нет.

И обе засмеялись. Леля тут же посерьезнела, подняла крестик на уровень губ, приблизила ко рту, так, чтобы дыхание его касалось.

– Я тебе обещаю, – сказала она тихо и глухо. – Я обещаю тебе смотреть за Глашей, за рабой Божией Глафирой, и прийти ей на помощь, когда она попросит, или когда Боженька позовет. Клянусь в том.

И легко поцеловала – сначала крест, потом Алевтину.

Обняла крепко, сдернула с плечиков шубу, подхватила сумку, и шагнула в открывшуюся перед ней дверь.

Алевтина погасила свет в коридоре, зашла в комнату рядом с кухней, включила маленький ночничок, встала у окна и смотрела, как Леля отъезжает. Помахала рукой – она не увидит, конечно, но на душе легче, попрощалась, и потом долго сидела у окна.

Скоро уже невозможно будет скрывать от родственников правду. Начнется химиотерапия, полезут волосы, скоро все полезет наружу. Как бы ни швырялась она, Аля, громкими словами, о том, что легла бы костьми, спасая Глашу, чтобы вернуть ее на путь истинный – это были только слова. Сделать то, что она говорила, означало наложить на себя руки. А с этим пока не были готовы согласиться ни она, ни Глаша.