Читать книгу Иллюзион жизни. Рассказы, миниатюры, размышления - Елена Сомова, Елена Владимировна Сомова - Страница 4

Героиня или недосовершённая принцесса, над которой взмахнула своей волшебной палочкой Крёстная Золушки? Мне всегда представлялась эта женщина, родственница моей мамы, недопроизошедшей принцессой: золочёная карета с конями в яблоках придёт, но чуть позже, и ожидания продлились уже слишком долго, а тройка коней с каретой всё не едет.

– Быстрее кареты Скорой помощи дождёшься, чем этой обманщицы с волшебной палочкой, – может, так должна звучать её коронная фраза, учитывая несостыковку ею желаемого и действительного.

Тётя Надя верила и ждала дольше своих подруг, и её Принц на белом коне явился в виде не мальчика, но мужа.

– Надежда, тут вот тебе солёный огурец у меня, Алёнкина баба Лиза огурчиков баночку приносила, и мы тебе оставили, – баба Аня кричит тёте Наде ласково и требовательно, догадываясь о её проблеме. Тётя Надя познакомилась с женатым, и он с ней на теплоходе до Казани катался.

– Ну и докаталась наша Надежда! Как теперь Таисье-то с Кузьмой сказать всё? – баба Аня, не дождавшись, когда выйдет из маленькой комнаты заплаканная тётя Надя, встала из-за стола и внушительной походкой пошла к телефону.

– Раиса, приходите в пять вместе с Ларой, надо решать надин вопрос. Уже большой срок. Не решит сама, ревёт второй день. Парень? Да он мужик, не парень, женатый он.

– Бабаня, срок в тюрьму, да?

Мне пятый год. Мой папа – следователь по особо важным делам. Я знаю, что такое «срок», но не могу понять, почему у тёти Нади этот самый «срок», он же только у рецидивистов бывает. И не понимаю, почему врач скорой помощи после осмотра тёти Нади в комнате, где он с ней беседовал, выйдя, сказал: «С пополнением вас. В вашей семье скоро прибавится двое мужчин: большой и маленький».

Баба Аня как стояла, так и присела за стол, стакан в серебряном подстаканнике чуть не уронила.

– Ой, Кузьма-то устроит нам всем взбучку! Ой, что делать-то теперь!

Медленный снег шёл за окном. На столе яблоко лежало холодное, в банке четыре солёных огурчика весело светились боками, как большие – сквозь стекло и рассол сильно увеличивался их размер. У бабы Лизы и деда Матвея в саду огурцы на грядках всегда рождались ровные, небольшие, и почти все одинаковые пупырышек в пупырышек, – «инкубаторский стандарт», как называл их мой папа.

В пять часов пришли сразу две подруги бабушки и Лариса: Раиса Наумовна и Клавдия Ивановна, а Лариса – это дочь Раисы Наумовны. Раиса Наумовна угостила меня конфетами, а Клавдия Ивановна пряниками, которые я сама не ела, но брала, чтобы угостить двоюродного брата Алёшу. Лариса протянула вперёд два кулака и спросила:

– Отгадаешь, в какой руке?

– В левой, – прошептала я.

– Вот и не угадала! Значит, делимся. В горячих руках Ларисы оказались ароматные кедровые орешки.

– А что ты шепчешь? Боишься кого?

– Никого не боюсь я у бабани, сегодня все шепчут, и врач, и тётя Рая с тётей Клавой, слышишь?

Шептались недолго, я бережно собирала слухом обрывки их фраз, – хотелось же быть во всеведении. Расслышала: «жена не стена», «никуда не денется», «загс и в Африке загс», «ребёнок не виноват».

Потом за мной пришли родители, и забрали меня от бабани.

– Ребенку воздухом надо дышать, а они тут шепчутся! – сказала мама, и мы ушли. Но сначала прозвучало от мамы многозначительное: «Вот это да…!» на бабанино шептание прямо в ухо мамы.

Воздух был тряпочный какой-то: влажный и ветреный. Папа сказал, что тётя Надя станет матерью. Как именно становятся матерью, не сказал.

Тётя Надя была старшей дочерью родной сестры моей мамы тёти Таси. Дядя Кузьма, которого так боялась тётя Надя, потому что он сильно кричал на неё, когда был недоволен, был мужем тёти Таси. Они вместе были в концлагере. Это мне рассказала тётя Тася Девятого мая, потому что я уже большая и запомню. Концлагерь – это лагерь пыток для военнопленных. Такой лагерь был в городе Любек в Германии. Я подумала: «Любек – это как любить, а там не любовь, а пытки». Тетя Тася за год до моего рождения стала записывать в тетрадь воспоминания о концлагере. Дядя Кузьма был против, потому что жалел тётю Тасю: она плакала, когда писала и прочитывала свои строки, очень сильно плакала, и даже я не могла успокоить её, хотя всегда тётя Тася была рада нашему с бабаней приходу.

«…В концлагере было большинство русских, за колючей проволокой в три ряда, последний ряд был под током. Кругом часовые на вышках, около лагеря – охрана с собаками. В лагере более 1000 женщин и девочек и 60 юношей, – это люди из Харькова, Днепропетровска, Запорожья, Калининской области, Каменноподольска, Белоруссии и одна женщина из Горького». Так записано в тетради тёти Таси.

Этой женщиной из Горького была Таисья Александровна, родная сестра моей бабушки Анны Александровны Черкашиной по мужу, а родительская их фамилия – Шепелевы.

Тётя Тася рассказывала мне о войне, об издевательстве фашистов над военнопленными. В нашей семье был ещё один фронтовик, вернувшийся с войны живым – дядя Ваня, муж тёти Марии, старшей сестры бабы Ани. Вместе с дядей Ваней тётя Тася нам с Вадиком сказала, что рассказывает нам о войне, чтобы мы знали и понимали, что война – это беда народа. А когда вырастем большими, чтобы не допускали войны, потому что страдания повторяются, проходят второй круг в жизни человечества, если о них забывают, а они с дядей Ваней боролись за мир и счастливую жизнь потомков. Дядя Ваня говорить о войне совсем не мог, потому что сильно напивался водки сразу, как только речь заходила о войне. Он закашливался, и слёзы бежали струями по его морщинистым щекам.

Я сжимала глаза и говорила: «Ненавижу фашистов!», когда по телевизору ко Дню Победы показывали фильмы о войне, и на экране мелькали фашистские знаки и фрицы со статной выправкой широкими шагами чеканили и резко вылаивали своё «хайль!».

«В воскресенье давали суп с чечевицей. Кроме чечевицы в тарелках плавали окурки, спички и железная стружка… Хоть до смерти хочется есть…», – пишет тетя Тася, – «…но до супа в такой тарелке не добраться», так солдаты насильно заставляли есть суп с железной стружкой и мусором и при этом жестоко избивали, не давая проглотить. «Они бьют, а пленные русские поют назло фашистам песни, и поляки и бельгийцы – тоже пели солидарно с русскими наши песни».

Немцы не знали, что делать, их бесило и одновременно приводило в недоумение такое поведение пленных. Потом фашисты придумали бить резиновым шлангом и поливать из пожарного шланга всех сопротивленцев.

По субботам на неделю давали куличик хлеба с вареными отрубями и деревянными опилками или черствый хлеб с не промолотой рожью и горьким кофе. Суп давали с картофельными очистками и длинными узкими листьями, такими горькими – есть невозможно».

«У каждого военнопленного на куске черной шкурки был написан номер, у меня был – 108», – строки тети Таси, пронизанные острой болью, написаны со слезами, оттого буквы неровные. «На грудь русским военнопленным пришивали к одежде три буквы: „ОСТ“, полякам на куске желтой материи – „Р“. Если каратели не видели этих знаков, то били до потери сознания и запирали в одиночную камеру, но это не помогало».

Все военнопленные, по словам тети Таси, срывали знаки – все чувствовали себя людьми, а не рабами, – и некоторые даже пытались удирать из лагеря. Но беглецов сразу расстреливали фашистские надзиратели, а если не удалось убить насмерть с первого раза, то несколько немцев подбегали и добивали раненных ногами или расстреливали в упор из автоматов.

Когда я подросла и пошла в школу, тётя Тася взяла обещание с меня, написать о страданиях людей в концлагере, чтобы потомки читали и не допускали войны. Цитата из тетради тети Таси: «Концлагерь находился в Германии, в городе Любек…».

Сейчас город Любек – это центр Ганзейского союза, поражающий своими масштабами культурный центр Германии. Мало кто вспоминает о том, что земля Ганзейского союза щедро полита кровью русских военнопленных, поляков, бельгийцев, французов, – узников концентрационного лагеря, находящегося в сердце фашистской Германии. Сердцем фашизма правильно называть именно те места, в которых свирепствовали варвары, выполняя установленную программу уничтожения наций во имя воцарения гитлеризма. Не Берлин, столицу Германии, а именно концлагеря, потому что и в Германии были сопротивленцы среди немцев, которые боролись против фашизма.

Мой друг, несколько лет назад покинувший сей мир, Сергей Мурзинский, писал диссертацию о Гитлере, и, работая в архиве над документами – свидетельствами фашистского варварства, надорвал свое сердце фактами о деятельности врачей Третьего Рейха. Сергея прямо из архива увезли на машине «Скорой помощи». Это было в Санкт-Петербурге, примерно за год до его кончины, – сердце своё молодой ученый-историк Сергей Мурзинский надорвал именно там, работая над рукописями Третьего Рейха, где говорилось о трудах фашистских врачей над генетическим изменением людей мира для подчинения всех народов единой идее фашизма. Люди использовались для чудовищных опытов фашистских генетиков. Это достижение цивилизации не смогло бы пройти мимо даже самой устойчивой психики любого другого ученого-историка.

Грандиозные в своем величии постройки Любека сооружены на костях наших предков – воинов и жертв антифашистского движения.

«Узники Любека жили в бараках, расположенных в лесу, и на работу их гнали только лесом, чтобы никто из жителей немецкого городка не мог их увидеть. Одежда была в полоску, на ногах – тяжелые деревянные колодки, чтобы не убегали, косынки были тоже в полоску, постригали всех без исключения наголо. У поляков были желтые косынки, их гнали на работу впереди всех, затем – русские и все остальные».

Голодных, измученных людей лесом гнали на каторжные труды под холодными ветрами. Пока вели на работу, немцы покрывались потом, оттого что непрестанно били прикладами и ногами всех, особенно отстающих, но это не действовало, – люди пели «Интернационал» и русские песни. Забывали о холоде и голоде, думали о Родине. Фашисты сами удивлялись, что на русских ничего не действует, – откуда такая сила? А силу давала вера в победу.

Ни на одну минуту военнопленные не забывали о своей Родине.

«В каждой барачной комнате насчитывалось по двадцать и более человек, спали на 2-этажных деревянных нарах при холоде, – топить было нечем. Построили баню, но они боялись мыться, прятались, говорили, что там отравляют газами». И действительно в Любеке, как и в Бухенвальде, узников концлагеря душили газами при попытке помыться.

«Во время бомбежки баню в лагере сожгли военнопленные. Был случай…», – пишет тетя Тася, – «…задумали бежать две девушки, одна сумела, и если бы не собаки, она далеко бы убежала. Ее вернули, избили и бросили в одиночку на цементный пол, лишили пищи. Вторая девушка застряла в колючей проволоке под током», и сразу была убита фашистским надзирателем. «Она вскрикнула, часовой выстрелил, попав ей в грудь». Это видели из-за бугров земли пленники, испуганно прятавшиеся и тоже мечтающие, но не осмеливающиеся бежать. «После этого побега наказали всю палату, с кем жили эти две беглянки. Заставили до заката стоять по стойке смирно на припеке солнца без платка на голове, под окнами лагерь-фюрера. Головы у людей кружилась, они падали, их били и ставили на ноги снова под палящее солнце. Во дворе лагеря стояли три больших железных ванны: в 1-ой и 3-ей была холодная вода, во 2-ой – кипяток. За побег и забастовки, которые в лагере случались часто, «купали» в этих ваннах: надевали длинную рубашку и бросали в холодную, затем в кипяток, и снова в ледяную воду».

Работать гоняли по всему городу – убирать город и чистить туалеты или вскапывать огороды у богатых немцев. Если у кого-то из богачей-фашистов погиб или стал калекой в результате этой войны родственник или знакомый военный, то эти родственники или знакомые немца наслаждались местью, – избивали с особой жестокостью пленных, попавших к ним на прополку.

Я видела однажды в кино, как фашистские офицеры «дрессировали» своих детей с грудного возраста: они дразнили малыша, отнимая у него изо рта соску с молоком, едва ребенок хватал за соску – ее сразу же вырывали, и снова через минуту предлагали вожделенную пищу, и снова отнимали соску. Это в течение дня повторялось несколько раз, – в любой свободный момент, когда к малышу мог подойти его отец или кто-то из мужчин немецкой семьи. К полугоду такой ребенок уже с особой жестокостью мог причинять боль даже своей матери. Так была выдрессирована зверская нация, те самые жесточайшие звери, которые издевались над военнопленными в фашистских лагерях.

«Чтобы не идти к немцам в огороды на „работу“, люди расчесывали себе руки и ноги, прокалывали кожу так, что получалось вздутие», – пишет тетя Тася, – «их клали в лазарет и тем самым пленные спасались от издевательств».

Тетя Тася перед войной хотела уехать на Дальний Восток, тогда среди молодежи ходило поветрие – достигать успехов подальше от родного дома, добиваться всего самостоятельно. Но судьба привела ее в Харьков, здесь и застала война. Таисья Александровна работала в райкоме комсомола, занималась документацией. Когда началась война, всем работникам Харьковского райкома комсомола объявили об эвакуации и заставили быстро собираться. По дороге к вокзалу оперативно исчезло райкомовское начальство, – кто-то видел, как секретарей райкома сажали в отдельные машины и прямо от райкома эти машины испарились в неизвестном направлении. В вагоне поезда, таким образом, оказались только служащие. Поезд ехал очень долго, по рассказам Таисьи Александровны, коллеги начали беспокоиться, почему так долго едут они, куда их везут. Чем дальше отъезжал поезд, тем страшнее становилось за реальность. Люди беспокоились, пытались задавать вопросы, стучали в дверь вагона. Была одна остановка, во время которой люди набрали воды в пустые емкости, но уже тогда, на попутной станции, появилось подозрение на то, что людей везут не спасти, а казнить, поэтому бежали несколько человек, ехавших вместе в этом вагоне.

При посадке обещали в тихое место, где они переждут военные действия, – никто и не ожидал, что война продлится так долго, думали, за неделю уберут захватнические войска и объявят мир. Эшелоны прибыли в Германию. Люди были напуганы, по толпе понеслись слухи, что все они стали узниками.

Из записей тети Таси было ясно, что русские люди в концлагере вели подпольную работу, слушали радио и передавали записки о ходе фронтовых работ. Но каким образом эти записки передавались, теперь уже не узнать. Таисьи Александровны сейчас уже нет в живых. Она долго лежала парализованная, но при памяти. Однажды позвонила мне по телефону и попрощалась, взяв с меня слово написать о каторжных страданиях людей, узников фашистского концлагеря и о святой борьбе человечества против фашизма.

«В лагере пленным ходить было не в чем, так люди добывали наждачную шкурку, кусками бросали ее в мойку с эмульсией, получались шелковистые ленты, их сшивали и сшили рубашки, майки, фартуки. Тапки сшили из ремней». Люди старались выжить, как могли, – от грязной одежды и обуви воспалялась кожа.

В работу пленных также входила разгрузка вагонов. «При разгрузке сбрасывали 5—6 мешков с пшеничными хлопьями, которые делили поровну на всех. Мешки распускали, вязали из них кофты, шарфы, носки.

В лагере была девушка из Запорожья, переводчица, она писала списки комсомолок, стахановок, у кого братья в партизанах и кто ругает лагерь-фюрера. К людям, попавшим в списки, применялись пытки».

Но это был единичный случай, остальные все военнопленные стояли друг за друга.

«Все думали, что фашисты взорвут лагерь, когда придут русские войска, – был получен приказ об уничтожении всех пленных. Но наступил час победы. Это случилось 2 мая 1945 года, в этот день лагерь был освобожден.

Город Любек был освобожден союзниками, англичанами».

До войны тетя Тася, как все её сестры, носила фамилию Шепелёва. В семье Шепелеввых был еще младший брат, он без вести пропал во время войны. У меня хранится фотография моей бабушки Анны с ее братом Славой, на фотографии они молодые, веселые, в запазухах костюмов – фотографии. Я спросила бабушку: зачем эти фотокарточки запазухах, она мне ответила, что это они так «чудили». Современные дети говорят «прикалываться». Своего сына, рожденного после отбывания в концлагере, тетя Тася назвала Вячеславом в честь погибшего брата.

После освобождения из концлагеря бывших узников вывезли в Польшу «на откармливание» для восстановления сил и здоровья. В Польше тетя Тася работала на хлебопекарне и в городе Познань познакомилась с дядей Кузьмой, за которого вышла замуж, стала Макарчук. Уже на родине у дяди Кузьмы и тети Таси родились еще двое детей: дочь Лариса и сын Слава, он стал полковником, служил в горячих точках в советское время: в Польше, Казахстане, в Афганистане.

Дядя Кузьма тоже был узником концлагеря, и в Польше оказался по той же причине, что и тётя Тася, – был едва живой, и его привезли на откармливание. У дяди Кузьмы во время войны фашисты варварски сожгли прямо заживо запертую в их избе всю его семью: 30-летнюю жену и двух маленьких детей.

Я помню дядю Кузьму забавным старичком, который очень любил детей. Встречал нас конфетами и печеньем, приговаривая: «Козы маненьки…».

Познакомились и поженились тетя Тася и дядя Кузьма в Польше. Он во время войны был старшиной автороты, участвовал в освобождении Германии от фашизма. В Польше работал заведующим столовой аэродромного обслуживания. Срок воинской службы дяди Кузьмы – с 1929 по 1950 годы. Дядя Кузьма прошел две войны: финскую и отечественную 1941—45, награжден медалями за взятие Сталинграда и Кенигсберга. За боевые заслуги, за победу над Германией. В 1929 году дядя Кузьма был стрелком Крымской дивизии, в 1945 зачислен в 265 истребительную авиадивизию, был на сверхсрочной службе.

В Польше мои родственники тетя Тася, дядя Кузьма и маленькая тогда тетя Надя жили до 1950 года, затем приехали в Горький. Надежда Кузьминична родилась в 1947 году, зарегистрирована в 1949 в Познани. Сразу детей не регистрировали из-за сомнений в том, что ребенок выживет. Очень уж трудное было время.

Надеждой тётя Тася и дядя Кузьма назвали свою дочь, потому что верили в мир и надеялись в светлое будущее нашей страны.

Тетрадь своих записей о варварстве фашистов в концлагере Таисья Александровна начала 2 мая 1965 года, за год и три месяца до моего рождения. О концлагерях Бухенвальде, Равенсбрюке, Саласпилсе мы знаем из документальных исторических телепередач, из книг. И то, что современное общество утилизирует книги и людей, которые пишут книги – варварство не меньшее, чем убийство фашистами безвинных людей. Книга – источник знания. Наши предки боролись за мир, высокое звание человека, а варвары-реорганизаторы теперь лишают и книги и писателей уважения. Культура и народ – не отделимы. Нет нации без культуры, потому что культура возвышает личность, ставит человека на ступень выше в эволюционной цепи. Лишённый культуры, человек становится рабом, его духовные ценности ставятся под сомнение. Человек становится потребителем, способным только поглощать пищу и не думать головой.

Для сохранения мира на земле я берегу память о садизме фашизма и нацизма, памяти неистребимой в истории не только русской земли, но и всего мира.

Если войну забудут, то она сама напомнит о себе новыми демографическими потрясениями, – эта истина, затверженная с малых лет всеми советскими школьниками, какой была и я, восстаёт против войны. В сердцах людей всей Земли должна вечно жить память о жертвах фашизма во имя мира на земле.

Кроме русских узников в лагере германского города Любек были поляки, французы, голландцы, бельгийцы и в стороне от лагеря расположили русских военнопленных. «Французы, голландцы и бельгийцы ходили по лагерю свободно, им было разрешено.

Лагерь находился на окраине города, возле канала, по которому ходили маленькие пароходы.

Полякам и русским в город ходить не разрешалось, нас не считали за людей, особенно русских…

Но, слава Богу, сейчас мир, и родится внук тёти Таси.

Своего сына тетя Надя и ее муж назвали Саша, он родился красивый, кудрявый, как тётя Тася. За кудри она и была отправлена в концлагерь, – похожа на еврейку.

Саша у тёти Нади родился в браке. Удалось-таки очаровать Надежде Кузминичне боевого парня и убедить его в своей необходимости присутствовать в его жизни.

Но вот в какое время пришлось жить Саше… Кругом кадровые войны, где только не работал: и на радио, и в редакции… Хорошо, не пришлось с высшим образованием идти работать в торговлю, – большей подлости от мира нельзя ожидать… Это хоть и отдалённо, но напоминает концлагерь: везде начальство звереет от правильной речи и чётко высказанных убеждений, им надо рабского подчинения, согнутых спин и преклоненных голов. Чем хуже говорит подчинённый: больше речевых ошибок, или даже говорит на диалекте, – тем легче его речь переносить работодателю и чувствовать при этом свое превосходство. Фильмов о фашистах насмотрелись и вошли в роль, или того требует варварская гордость и стремление ощутить свою власть? Как же трудно ежедневно выходить на работу, зная, что там ждут оскорбления и откровенные издевательства… Почти так же, как военнопленным, узникам концлагеря в городе Любек, было невыносимо идти утром на огороды фашистов полоть их овощи и терпеть унижения и пытки.

Однажды работая в кадровом агентстве, я в полной мере ощутила чудовищную несправедливость, даже насмешку судьбы, когда мне показали полки с резюме соискателей на несуществующие вакансии, созданные для «перемалывания», – этот социологический термин я услышала от одной журналистки, родители которой были докторами социологических наук и работали в университете, а следовательно, они поддержали идею перемалывания общества для воспитания других людей, которые смогут жить в другом социальном строе. От пола и до потолка все стены одной из комнат кадрового агентства были плотно заставлены папками с резюме соискателей, многие из которых не выдержали нагрузки, умерли без куска хлеба в доме, или стали нищими, бомжами. Вот где современный концлагерь-то… А в это время в редакции биржевых газет велась подпольная торговля открытыми вакансиями, в которых нуждались люди, всем же хотелось работать по профессии, не терять навыки уже приобретенных профессий и приобретать опыт, становиться специалистами, и по логике вещей, получать повышение заработной платы и уважение коллег. Кадровые же агентства предлагали проходить собеседования у работодателей, давших объявления об имеющихся на их предприятиях открытых вакансиях, которых в действительности не было. Давались объявления о фальшивых вакансиях не для привлечения потока людей и сбора резюме, а для видимости работы по расширению штатов. На самом же деле никто не был нужен, – люди трудились без оформления, их работодатель не проводил по документам, чтобы не платить налоги, которые и составляли существенную прибыльную часть дохода от работы предприятия. Это и был «жирок» новых русских капиталистов. Большинство из них и на работу выходили только для собеседований с нулевым контингентом, как они видели соискателей на несуществующие вакансии. Также полезны были эти собеседования и для устрашения работников: люди боялись работать плохо, в страхе потерять должность в кампании люди готовы были работать даже за явно заниженную зарплату, только бы не попасть в такую очередь к рабодателю за несуществующей вакансией, не стать посмешищем. Так власть имущие убивали специалистов, посмевших потребовать увеличение зарплаты или условий труда, или как-то по-иному, чем желает рабодатель, вести работу из своих соображений, даже если это выгодно для кампании. Рабодатель сначала уничтожал такого сотрудника, увольняя его, и тем самым он ставил человека в очередь на фальшивые вакансии. Потом его идею выдвигал за свою, получал от этого дивиденды, уважение коллег и партнеров, и выполнял программу по деформированию нации. Люди становились из специалистов рабами капиталистического комфорта. Так в одной частной редакции, чтобы поставить нагреватель для воды, для того чтобы зимой его дочь и его любовница из состава редакции, мыли руки теплой водой, шеф-редактор уволил трёх человек: программиста, корректора и рекламного агента редакции. Рекламный отдел там был проходным: работники увольнялись почти каждую неделю, и оформлялись одномоментно, чтобы послужить ядром для новых волн соискателей.

Какими крупными слезами ревут образованные, но сильно пострадавшие от перестройки голодные женщины, набегавшись по фальшивым объявлениям и в отчаянии придя с высшим образованием работать кассирами в продуктовый магазин после вынужденного прохождения кассирских курсов … – это концлагерь нашей современности. Когда перед тобой продукты, а кусок в горло не то, что не лезет… просто есть невозможно – слёзы не дают: льют и льют беспрестанно. Уж больно кровавым способом заслужен этот хлеб, оттого и не лезет в горло, когда профессиональный филолог, защищавший диплом о лирике великого русского поэта, вынужден весь рабочий день щёлкать штрих-коды с этикеток – это смерть интеллекту. Ощущения? Хочется голову под трамвай положить: в ней же прекрасные поэтические образы шумят и живут, живут жизнью, требующей воплощения, но вместо воплощения они умирают, вытягивая руки к свету радости жизни, к залу, где танцуют Андрей Болконский и Наташа Ростова.