Читать книгу Растянувшееся харакири. Размышленческая проза - Елена Сомова, Елена Владимировна Сомова - Страница 8

Даже среди своих коллег или друзей можно почувствовать вдруг волну позыва к творчеству, будто скулящий маленький щенок отчаянно пытается выбраться из корзинки, цепляясь лапами за неподатливые прутья, крепко сплетенные и надежно хранящие от внешних ударов случайно проходящих мимо ног, – это строки нежности. И не уснешь теперь, пока не выпишешься, чувства расцветают от прикосновения авторучки к бумаге, и вспыхивают от касания пальцами клавиатуры: не надо бороться за каллиграфию, – просто лети вместе с чувствами и мыслями в открытом пространстве своего вдохновения! Тебе помогает духовный опыт многих поколений, носителем которых ты стал, окунувшись в учения восточных мудрецов или классиков литературы. Во времени и пространстве ты пытаешься найти нишу, находясь в которой возможно будет вытянуться во весь рост, – я имею в виду рост внутреннего содержания человека, его духовную сущность. Время вынимает начинку, заменяя ее трухой суетных устремлений, а ты снова наполняешь себя философскими размышлениями, ответвления которых записываешь в электронную тетрадь. Это мило со стороны Фортуны, прославленной своей неумолимостью, вдруг предоставить возможность истосковавшемуся по настоящему делу человеку, стать писателем без подражаний, в которые толкают учения в университетах и продолжительные беседы с профессорами. Ты фиксируешь факты своего духовного взлета или неотвратимого падения какого-то человека из прежнего твоего круга. Осознания чьего-то падения, скорее всего, тоже виток твоего взлета, ведь зная о падшем, ты не полезешь в дебри его падения, прознав структуру их содержания, как то мелкое предательство или подхалимаж с целью подкупа, – это самое безобидное из формул падения.

Уходить от пера для писателя – тоже часть предательства, которое он может исправить, отдалившись на время от толпы и посвятив себя творчеству, к примеру, в новогодние праздники, если время будней убила работа за кусок хлеба.

Но с моим папой все было несколько иначе: работа за кусок хлеба, да постоянная трескотня родственников по поводу недостатка средств, вывели его в лоно черного поля отчаяния, где качественно изменилось его отношение к миру. Он был один и не мог быть один, оттого, что был страстным собеседником, захватывающе рассказывал о военном и послевоенном детстве, о том, как его мать потеряла его младшую сестру Нину, ворвавшись в подъезд и увидев девочку под прессом раздавившего ее лифта. Лифты в военное время были не кабинками с цельными дверьми, – двери были отдельно, и открыв их, можно было, задрав голову, увидеть, как на тебя сверху ползет коробка с длинными тросами, и главное было – вовремя отпрыгнуть или отойти заранее, до падения на тебя этой огромной коробки. Так и гнев человечий может внезапно пасть на человека, и не успеешь выйти из поля гнева – разобьет всю тебя дрессированная волна негодования. Гибкость непременно должна вырабатываться, и чем раньше, тем лучше.

Нина играла с мячом у подъезда, громко бия ладошкой о стукающийся об асфальт мяч. Дверь в подъезд была открыта, и девочке – она была бы моей тетей, если бы выжила в ту войну, – нравилось слушать гул мяча, ударяющегося о пол, а в подъезде этот гул был слышнее. Войдя в подъезд за подпрыгивающим от подстегивающей ее ладошкой мячом, Нина не заметила камень на полу, и не отошла шажок в сторону, а мяч, попав на камень, отскочил. Так вместо того чтобы оказаться возле ладони девочки, мяч покатился к лифту, меняя красный цвет на зеленый, – и только желтая полоса, разделяющая цвета, мелькала и звала бежать за мячом вперед. Двери лифта были распахнуты, – кто – то из жителей подъезда, спустившись сверху, не закрыл за собой дверцы лифта, и вышел на улицу. Сам лифт громыхал где – то наверху, позванный помочь спустится к земле жителям верхних этажей. Мяч вкатился прямо в открытые двери и замер в ожидании дальнейшего сценария действий.

Пятилетняя Нина не могла предугадать опасности, подбежала к распахнутым дверям лифта и полезла за мячом, но зацепилась колготами за гвоздь, не отпустивший ее коленки. Лифт между тем с грохотом упал на бедную девочку, не успевшую даже напугаться. Напугался ее брат, мой папа, вбежав за

Ниной в подъезд несколькими секундами позднее, а за папой вбежала и бабушка Елизавета Орефьевна. Шокированные внезапной смертью маленького любимого существа, Мать и сын секунду стояли, затем послышался резкий крик матери, приседающей от ужаса и осознания смерти ее ребенка – единственной дочери. Моему папе было тогда десять лет, он был ошеломлен произошедшей на его глазах смертью младшей сестры и криком безнадежности своей матери. Стал поднимать ее, пытался ей помочь, как мог. На крик в подъезд вбежали жители дома и прохожие, находящиеся неподалеку.

Эту смерть войне невозможно простить, и Нину всегда вспоминали в нашем доме, не теряя из памяти и другие военные воспоминания: голод, гашение фугасок, похоронки, страдания людей.

Переживания делают людей добрее, но не гаснет боль утрат.

Папа всегда стоял за меня стеной, защищая от травм и физических и душевных, потому что я напоминала всем родственникам и людям, знавшим нашу семью, ушедшую Нину, в облике пятилетней Нины находили схожесть черт лица с моими. Ее облик остался на фотографиях: девочка с большим бантом, немного смеющимися глазами и ямочкой на подбородке. Фотографию Нины бабушка берегла под стеклом в раме, как дорогую картину.