Читать книгу Юморески - Елена Сомова - Страница 1

Дождь – вычитание слёз. А плакать зачем? Разве что от смеха. Смешные мы, людишки, бегаем таракашками, стараемся не промахнуться в свой карман, держим его наготове, а деньги хитрые, ни заботу о себе любят. Вот, глядите, бежит пятитысячная купюра в единственном желании облобызать ее будущего владельца, в сознании которого гнездятся способы веселых заработков. А человек чуть только зазевался – и всё проморгал. Облетели денежки его фигуру, хотели прицепиться к уху, – не получилось, – так он наловчился за лето комаров и всякую нечисть типа мелких мух отгонять от себя, что взмахнул ладонью, а деньга стукнулась головой о его запястье и упорхнула. Только ее и видели.

Другая купюра перебегала на красный свет стыда щек владельца – и сгорела заживо от пылания натуры. Говорили ей, не беги посуху, ожидая, когда клиент вспотеет, а она своё: «Раньше попасть в карман – дольше жить в тепле и сухости!» Мечтать не вредно! Видали мы сухость в мокрую погоду, когда только соберёшься пожарик малюсенький устроить увеличительным стеклом совести перед красивой девушкой или статным юношей, – а прыткая купюра куда—то бежит не навстречу, а по диагонали улепётывает с вытаращенными глазами и оглядываясь на растратчика, готового истратить сразу всё её достоинство. А она старалась, духи от Кутюр, платье от подруги шефа. Но тут – пожалуйста! И так вот, за «спасибо» лежать в пластиковом черном гробике с ячейками, который захлопывается с грохотом, почище вулкана Везувия. Это вам не джаз! Так отгрохает все челюсти, что есть нечем будет, а пить не с кем будет, и насмарку вся суета! А ведь хотела как у людей! Чтоб праздник, фейерверк под полночь, чтоб у соседей пробки электрические вышибло, и бежать за аварийной машиной, как за призом, долго и настораживающе: добегу или нет?! А если не добегу, так что стараться, незачем? И зря вся молодость прошла в полете за карманом!!! Мама!!! Папа!!! Я не хочу быть деньгой, это не престижно! Лучше быть королевной с пряником и ждать добра молодца у окошка с занавесками в цвет купюр дневной печати! А водяные знаки под глазами вытру и просушу феном. Это они проступили от температуры в быстром беге. Пройдут. Пройдут, как вся суета, названная жизнью. Как море, названное влагой, а нарисованное на сухой глянцевой бумаженции в турпоходе за совестью, присущей только человеку. Одному ему. Не трактору загребущему.

На вилах Нептуна

Так ли шумело сердце мое, и так ли раскалывалась голова от вида грязи, увиденной в глазах, в которых кроме грязи не просачивались иные облики бытия не молодой и совсем не удовлетворенной жизнью сущности… Когда—то бывает в жизни двуногих и двуруких такое мучение объяснений с листовым железом ледяных сердец, замороженных в скитаниях по транспортной вертикали. Она протягивает впереди своей жалкой фигуры, облаченной в странное тряпье, кассовый аппарат, зловеще помигивающий навстречу мне своими бестолковыми цифрами. А я в своих заоблачных витаниях упустила момент оплаты проезда. Теперь виновато улыбаясь и еще не предвидя колючей проволоки ее загребущих пальцев, когда сползать ниже некуда, а вставать, чтобы расплатиться с дьяволом экономики, бесполезно, так как отсчет на секунды побежал резвой прытью и вцепился мне в ухо чудовищной хваткой воспитательницы детского сада в ясельной группе.

Железо гремело под автобусом, аплодируя не оправданному гневу контролерши, истасканной по инстанциям совести с налетом легкого оправдания и не гнева, а своеобразного гневца, возникшего от невозможности понимания между мной и ею, такой сильной и беспечно угрожающей мне кассовым отбойным молотком. Чуть выше висел электронный аппарат в рай, улыбчиво грабящий уставший заспанный народ, злящийся на мешающую спать и не думать о плохом тетеньке из ада. Она явно возникла из ада, даже не из чистилища, – оттуда выходят с прочищенными чакрами, и не такой наглой улыбкой. С чуть более доброжелательной, и не с такими злющими и хитрыми глазищами, в которых тлеет уголь отверженного сердца. Эта же приготовилась содрать живьем кожу со всех, не оплативших проезд, так же, как я, уставших за день и медленно ехавших в своих мечтах о доме, тепле и уюте.

Хотелось просунуть ей между невидимыми прутьями что—то доброе, может, кусочек лакомства или деньги за проезд, который она не давала мне оплатить спокойно, и еще это ее рявканье ежесекундно ломало прутья ее внезапно подступившим и воинственным высокомерием. Прутья ее клетки искрили током, вышибали в воздух петардные залпы, а контролерша всё не унималась, и позор застилал воздух, не давая вдохнуть кислорода.

Наигранные возгласы театрально сплетались в пространстве и не предвещали хорошего, а еще раз показывали порывистость натуры и резкость ее замыслов. Явно в ее приоритете были мечты о горячей пище и обильном питье, а не шатания маятником борьбы и отчаянья по воющему песнь сумрачной дороги автобусу. Он улыбался бамперами спереди при свете, как скелет. В уголке ее памяти стояла дерзкая мечта угнать автобус и возить в нём картошку для семьи, кататься с воплями «Мы ехали домой!» зимой по насту с моста вниз по трассе, и мурашками по спине заслонять ужас и радость, одновременно захлестывающие несчастное человеческое существо в нежданном луче блеснувшей надежды на отдохновение.

А ей выдалось быть прыткой осьмиручкой, стремящейся удержать шатающуюся свою фигуру между поручней автобуса и чуть ли не кланяться в пол с гордым видом игрока в покер, проштрафившегося уловками, навыками бандитской шалавы, добывающей себе хлеб насущный.

Глядя на нее, мне расхотелось витать выше автобуса. Чуть приподнявшись и желая встать с сиденья для оплаты проезда, я качнулась, и волна центробежной силы вновь усадила меня обратно, отдав резкую боль под коленными чашками, а точнее чашами, утраченными на пире отцов.

Кто создал для человека боль, вовлекая его в игру случая и обрекая на бесправие и неравенство перед бодро шагающими в рай счастливчиками? Очевидно, это был не добрый человек или шутник, ждущий от своей жертвы воздаяния в виде одобрения или шутки, запомнив которую, он стал бы душой кампании, покоряя сердца дам и оракулов, дающих свободу совести. Оракул сказал так, и значит, сопротивляться бесполезно: был тряпкой – человеком не станешь, а был человеком – есть надежда стать зверем в схватке с экономикой страны, активно роющейся у тебя за пазухой, заботливо вычищающей углы твоих карманов и готовящей тебя ко встрече с динозаврами эпохи неолита в виде такой вот стервозной тетки, какая не давала мне оплатить мой проезд, а пихала в лицо свой ампутирующий совесть аппарат в страшных воплях, будто от душевной боли, раздирающей ее сердце. Тетка выдергивала взглядом из меня иголки ежиков, попутно прицепившихся ко мне от ее воплей, унижающих мое человеческое достоинство. Я уже ехала не дамой сердца, а даже не помню кем, но то название было так стыдно и вовсе не приклеивалось ко мне, а скорее, подходило ей самой, стоящей посреди автобуса и нечеловеческими повизгиваниями пытающейся вызвать, как минимум, рвоту всех пассажиров, понос и лихоманку, температуру и воспаление вилочковой железы для Нептуна ее душевных слёз, накалывающего нас всех вместе с ней на срединный шип вил.

И человеческая рыба исступленно мотает хвостом и жжет руки ловца чешуей, издающей и тиражирующей последний яд не победившей в схватке мяса и кожи.