Читать книгу Я росла во Флоренции - Элена Станканелли - Страница 5

Сулицы Арнольфо мы переехали в первый из двух домов на виа Деи-Делла-Роббиа. Адрес, который немало меня озадачивал своими сочлененными предлогами. Безусловно, я бы предпочла жить на улице Делла-Роббиа; кстати, не такой уж неправомерный вариант, учитывая, что так называется растение[7], из корней которого получают порошок для окрашивания кож и тканей в красный цвет. Торговля этим порошком и заложила основу состояния семьи гончаров Делла Роббиа.

Ручаюсь, что ни один трехлетний ребенок не сумеет без запинки сказать “деиделлароббиа”. Впрочем, я изобрела свой метод. На вопрос “где ты живешь?” я отвечала: на “виадеиделла”, пауза, и затем – “роббиа”. Так выходило проще, но, разумеется, смысл терялся. Произнесенный таким образом, мой адрес превращался в бессмысленную скороговорку. Это звучало примерно так же, как если бы я ответила “на улице тру-ля-ля” или “на площади тирлим-бом-бом”. Я ненавидела этот адрес: из-за него я выглядела дурочкой, которая не знает, что говорит. И это в общем-то было правдой. Что такое эта “роббиа”? А “деиделла”, может, и вовсе имя собственное?

Городские власти поступили бы гораздо более великодушно, дай они одной улице имя Луки, другой – Андреа, третьей – Джованни, Джироламо… целый квартал на всех членов семьи. И не только ради того, чтобы сделать мое детство более безмятежным. Ведь я бы тогда без малейшего затруднения отвечала, что живу на улице Лука-Делла-Роббиа, тем более что во флорентийских школах в каждом классе учится по паре отпрысков дворянских фамилий, пусть и не самых благородных кровей. В городе мы все на короткой ноге с “Деи”, “Дель” или “Делла”. По крайней мере, так было у нас в шестидесятые годы. Возможно, теперь отношения поменялись. Нобили крупные и мелкие заводят меньше детей, и их благородные фамилии поглощены, как фагоцитами, инородными антропонимами: Чунь, Айяташатру, Кшиштоф, Муту, Пабло… Скоро именно этими именами будут называться наши улицы – вот тогда детям действительно придется несладко. Но, может быть, новые поколения вырастут с более глубокими, нежели наши, лингвистическими познаниями. Их ухо с самых ранних лет привыкнет к разным акцентам, трудности произношения пойдут им на пользу, а в результате появится новый, более живой и веселый язык.

Возвращаясь к Делла Роббиа: они все там прекрасно бы поместились. Между Донателло, Джамболоньей, Мазаччо, Андреа дель Кастаньо и, кстати, улицей Дельи-Артисти, то есть художников. Теперь вы поняли, о чем я говорю: квартал к востоку от площади Донателло большей частью занят старыми мастерскими художников, особенно в районе между улицей Мазаччо и площадью Савонаролы. Последняя, хотя и украшена статуей легендарного монаха, не была местом его мученической смерти. Костер, на который он взошел 23 мая 1498 года, сложили на площади Синьории; гранитный диск в оправе из брусчатки близ статуи Козимо I точно указывает место казни. Оно находилось примерно там же, куда лишь годом ранее, в последний день карнавала 1497 года, неистовый Савонарола велел принести маски, накладные бороды и носы, распутные книги – в том числе “Декамерон” и “Морганте” Пульчи, редчайшие рукописи и ценнейшие пергаменты, – зеркала, парики и кринолины, лютни, арфы, шахматные доски, игральные карты и, наконец, портреты знаменитых красавиц, от Клеопатры до прелестниц его времени. И все это поджег. Как знать, может, он проклинал свою непримиримость и злую иронию судьбы, когда дым застилал ему глаза и языки пламени лизали ноги.

На площади Савонаролы, справа от церкви, расположен особняк с выходящими на улицу высокими окнами, очевидно, мастерская художника. Возвели его скорее всего в девятнадцатом веке, но точно это неизвестно. Мы знаем только, что фасад был перестроен примерно в 1910 году по проекту архитектора Энрико Лузини. Художник Ринальдо Карниело, уроженец Тревизо, переселился сюда, судя по всему, в конце девятнадцатого века. Особняк двухэтажный, но над центральной его частью высится еще и подобие фронтона с трехчастным окном, огромным, украшенным гирляндами. В его строгих формах просматривается стиль либерти, узнаваемый атрибут модернистской эпохи. На площадь смотрят два боковых подъезда с квадратными оконными проемами над ними. На уровне второго этажа расположен картуш со словами “Почитайте искусство – жизнь жизни”. Архитрав над центральным входом несет бронзовую надпись на латыни: “Non omnis moriar”. Весь я не умру[8].

Когда я была маленькой, няня водила нас с братом на эту площадь. Это у нас называлось “пойти в скверик”. Не знаю, была ли это сугубо наша семейная лексика или же все дети ходили “в скверик”. Как бы то ни было, в шестидесятые дома днем делать было нечего. Телевидение, тогда еще в строгой черно-белой гамме, функционировало иначе, чем сейчас. Например, у него было расписание. Как кино или школа, телевещание начиналось в определенный час и в определенный час заканчивалось. Если с тобой случался приступ паники в четыре утра, творческий ступор поздним утром, кризис одиночества перед обедом, ты не могла рассчитывать на волшебный ящик. Пока не появлялась заставка с плывущими облаками и радиомачтой, телевизор тихонько чернел себе экраном посреди гостиной, не имея возможности как-либо реагировать на провокации нашего настроения. Пока не смеркалось, он молчал – как телефон в те мрачные дни, когда мир забывает о тебе.

Да уж, и почему только так бывает? У меня, например, такое случается по средам. Я давно это подметила. Не знаю почему, ведь единственная отличительная черта среды – это то, что она примерно в середине недели, но это еще не повод становиться неудачным днем. По средам мой телефон обыкновенно подолгу молчит. Часто весь день. Если я не одна, то время от времени я украдкой достаю телефон из кармана, делая вид, что хочу узнать время. Иногда я думаю, что оттого я больше и не ношу часы – чтобы иметь предлог по средам украдкой проверять сотовый. Я тешу себя иллюзией, что не услышала звонок или оповещение об эсэмэске. Скверная штука эти сотовые. Оставлять их дома без толку, потому что от мысли о них все равно не удается избавиться. Просто надо было их вообще не изобретать.

И еще – не считать внимание других людей единственным доказательством собственного существования.