Читать книгу Закованные в броню - Элена Томсетт - Страница 10

Ставицы под Плоцком,

королевство Верхняя Мазовия, земли Польши, осень 1404 г.

Русский боярин Твердислав Верех слыл у себя в Новгороде человеком упрямым, как черт, и корыстным до крайности. Он мог выйти сухим из воды в любой ситуации, отпереться от чего угодно, продать всех и каждого, если того требовали интересы дела, которые, по необъяснимой, но приятной случайности, почти всегда совпадали с его собственными интересами. Вместе с тем, боярин был человеком, необыкновенно привязанным к семье. После безвременной смерти жены на его руках остались две дочери – Марина и Елена, которых он любил, пожалуй, даже больше своей мошны. От покойного отца, наряду с солидным капиталом и большим делом, он унаследовал также неистребимую тягу ко всякого рода эффектам, авантюрам и сомнительного рода предприятиям. Эта семейная черта стала настоящим безумием для всей его родни. Его отца, кандидата в посадники, она незаметно, но верно привела в потайной проруб новгородского Судилища; его старшую сестру, красавицу Анастасию, толкнула на побег из-под венца с богатым новгородцем к ее любезному другу, знатному поляку пану Ставскому, и последующее затем замужество с ним в Польше. Пятнадцатилетняя племянница боярина, Эва Ставская, также унаследовавшая тень фамильного безумия, несколько лет назад, по слухам, сбежала из дома отца с крестоносцем. А собственное чадо Вереха, очаровательная боярышня Марина в головокружительных скачках на диких литовских лошадях, шутя, обгоняла литовских молодцов великого князя Витовта, к слову, приходившегося ей крестным отцом.

Самого Вереха эта фамильная черта, в конце концов, заставила покинуть Великий Новгород и искать пристанища у гостеприимного, знаменитого своим хитроумием и коварством, литовского князя, с которым ему удалось поладить без особых проблем. Злые языки объясняли его успех у Витовта родственностью душ, и, пожалуй, были правы, поскольку великий князь и боярин частенько засиживались при свечах до самого утра, ведя долгие беседы при закрытых дверях. Радушный, распологающий к себе людей боярин с двумя милыми юными дочерьми довольно часто с успехом выполнял деликатные поручения великого князя.

По странному стечению обстоятельств в конце 1404 г. боярин Верех неожиданно покинул Вильну и двор Витовта и отправился погостить к своему деверю в Польшу. Возможно, причиной этого была новая военная кампания, развязанная великим князем против Москвы. Хотя боярин никогда не слыл патриотом, он, тем не менее, ни при каких условиях не участвовал и не спонсировал «русские» походы Витовта.

Деверь Твердислава Вереха, муж его ныне покойной сестры Анастасии, польский воевода из Познани, пан Адам Ставский, происходил из известного герба Сулима, и к тому времени являлся уже видным вельможей при дворе короля Владислава II Ягелло. Его единственная дочь, Эва Ставская, была ровестницей и некогда подругой старшей дочери новгородца, Марины. Она так и не вернулась домой из Пруссии, куда, согласно записке, найденной именно Мариной, убежала со своим сердечным другом крестоносцем. Пан Ставский, в свое время, приложил много усилий для того, чтобы правда об исчезновении его дочери не выплыла наружу, утверждая, что она уехала погостить на родину матери, в Новгород. Он проводил все свое время на службе короля, а когда у него выдавалась свободная минута и подходящая оказия, посещал рыцарские замки, пытаясь узнать хоть что-нибудь о судьбе своей дочери. Одно из многочисленных его имений, по счастливому для боярина Вереха стечению обстоятельств, находилось под Плоцком, и по большей части пустовало, так что хитроумный Твердислав Ярунович без всяких усилий, как он и рассчитывал, получил разрешение погостить там со своими дочерьми столько, сколько ему заблагорассудится.

В Плоцке, в 20 милях от имения пана Ставского, располагался второй по значению и первый по изысканности и куртуазности манер двор княгини Александры, сестры короля Владислава Ягелло, и ее супруга, мазовецкого князя Земовита IV. Блистательная княгиня, как некогда королева Ядвига, была поклонницей западной моды и образа жизни и покровительницей крестоносцев. Про себя Твердислав Ярунович решил во что бы то ни стало посетить Плоцк и побывать при дворе княгини, особенно, когда там будут проходить переговоры поляков с крестоносцами. В Литве говорили о том, что в Плоцке встретятся лично герцог Конрад фон Юнгинген, великий магистр Тевтонского Ордена, и польский король Владислав Ягелло. Инструкции великого князя, данные Твердиславу Яруновичу, были тайные, четкие и недвусмысленные. Кроме того, у хитрого боярина имелось письмо князя Витовта к его молодому племяннику, некогда воевавшему под его руководством с Тимур-Кутлуком. Этот молодой человек, князь Острожский, весьма интересовал Твердислава Яруновича с точки зрения его собственных матримониальных планов. В неполные 24 года он все еще был не женат, что являлось явлением необычным для польского шляхтича. Кроме того, он был также непозволительно богат, соединив крупное состояние в Польше, доставшееся ему от матери, княгини Острожской, с не менее крупным состоянием от его отца, литовского князя Нариманта, княжившего некогда в Новгороде, и приумножив их своим личным участием во многих удачных военных кампаниях. В добавление ко всему, он приходился родственником всем коронованным владыкам польских и мазовецких земель, что автоматически обеспечивало ему карьеру при дворе.

Развалившись на крепкой лавке возле стола в большой горнице Ставиц, в имении деверя, разряженный в алый кафтан с темной соболиной оторочкой, боярин размышлял, глядя на дочерей, кто лучше сможет осуществить его честолюбивые намерения, Марина или Елена.

Они жили в Ставицах уже почти два месяца. Общество, собиравшееся обычно у Вереха, было немногочисленным. Его представляли два посланные вместе с боярином в Польшу литовцы, пан Доманский и князь Радзивилл с сестрой, темноволосой и темноглазой, как цыганка, Эльжбетой, которую в кругу семьи называли «ведьмой», а также поляк пан Станислав, сын краковского каштеляна пана Тенчинского. Обстановка в доме отличалась крайней простотой: стол, лавки, застеленные дорогими коврами, на столе белая, шелковая, с узорами скатерть. На стенах ничего, кроме тяжелого, украшенного драгоценными камнями фамильного оружия да тяжеловесных, старомодных настенных канделябров для факелов, освещавших горницу по вечерам.

В тот день вся компания с нетерпением поджидала возвращения пана Ставского из Плоцка. В городе уже открыто говорили о том, что Владислав Ягайло и свита польского короля будет в Плоцке завтра в середине дня. В просторной горнице Ставиц с самого утра царила нервозная обстановка ожидания, не исчезавшая на протяжении всего дня.

Доблестный пан Доманский, с некоторых пор зачастивший в дом Верехов, в расстройстве чувств ходил взад-вперед по горнице. Он был, пожалуй, единственным человеком, который знал о матримониальных планах боярина Вереха. У него также имелись веские основания подозревать, что его чувства по отношению к младшей дочери новгородца уже не являются для него тайной, и что в любой момент он может запретить ей даже думать о нем.

Боярышня Марина сидела на лавке у стены с рукоделием в руках. Тоненькая, гибкая, как литовская хмелинка, с глубокими, словно озера, серо-голубыми глазами, пленяющими выражением задорного вызова, она обладала столь редким чистым девичьим обаянием, что немногие молодые люди могли забыть ее озорного взгляда и ясной улыбки. Пылкие литвины ловили каждое слово, жест, улыбку, и готовы были умереть за малейшую прихоть молодой боярышни.

Пан Станислав Тенчинский стоял подле нее, опершись коленом о лавку и склонившись к Марине. Как обычно в ее присутствии, он говорил, говорил, не умолкая, обо всем и ни о чем, стремясь привлечь и удержать внимание Марины. Верех задумчиво смотрел на них. Он не любил пана Тенчинского, хотя не раз, видя расположение к нему Марины, уже прикидывал выгодность подобного союза, но всякий раз отметал его как неподходящий. Пан Станислав, по его мнению, был недостаточно родовит, чтобы разбогатеть милостями короля, и недостаточно умен и храбр, чтобы достичь богатства самому.

Еще ниже склонившись к русоволосой головке боярышни, пан Тенчинский, улыбаясь и поблескивая глазами, рассказывал, судя по легкой улыбке, коснувшейся уст боярышни, что-то забавное. Боярин слегка нахмурился. Несомненно, пан Станислав был хорош собой. Черты его лица отличались замечательной правильностью и гармонией, невысокий гладкий лоб покат, тонкие дуги бровей словно выписаны кистью иконописца. Голубые, немного водянистые глаза были, пожалуй, маловаты, но в общем, красивы; длинный орлиный нос трепетал тонкими подвижными крыльями, выдавая легковозбудимую натуру поляка; и наконец, полные, по-женски капризные по рисунку, губы четко оттенялись негустыми темными усами над верхней губой. Удивительно белый цвет нежной кожи, казавшейся почти алебастровой по контрасту с темными, цвета воронова крыла, длинными кудрями пана Станислава, по польской моде завитыми в локоны, и здоровый румянец во всю щеку вместе с немного заносчивым выражением, которое придавала ему оттопыренная нижняя губа, довершали примечательный портрет молодого поляка. Он был, бесспорно, красив, но красив слишком уж манерной, женственной красотою. В его облике не было ничего от воина.

В своих размышлениях боярин Верех упустил тот момент, когда в беседу Марины и пана Станислава включились остальные – немногословный пан Доманский, экспансивный князь Радзивилл и резкая в суждениях, темноволосая и темноглазая «ведьма» Эльжбета Радзивилл. Ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы понять, что Марина и насмешница Эльжбета втянули в рассуждения о литовских князьях, ставшими польскими вельможами, всех, не исключая меланхолически настроенную Елену Верех.

Прислушавшись к разговору, боярин еще больше нахмурился. В данный момент беседа плавно перешла к младшим представителям трех королевских дворов Польши. Обсудив достоинства и недостатки мазовецких принцев, молодежь заговорила о младшем племяннике короля, стремительно начавшем восхождение при польском дворе князе Острожском, кузене и друге Эльжбеты и Карла Радзивиллов, с которым они вместе росли.

– Не спорю, Станислав, у тебя есть особые причины не любить Острожского, – посмеиваясь, заметила Эльжбета, выразительно посмотрев на брата. – При всем этом, ты должен согласиться, что он сделал просто головокружительную карьеру при польском дворе.

Пан Тенчинский презрительно усмехнулся, чванливо поправил прядь волос надо лбом и посмотрел на заинтересованно разглядывающую выражение досады, появившееся на его лице, боярышню Марину.

– Карьеру? – сквозь стиснутые зубы процедил он. – Он обязан расположению короля только усилиям своей матери и покойной королевы! Без них он бы так и остался мелким литовским князьком и сидел бы в своем литовском болоте до скончания века. Он ничем не лучше всех остальных!

Эльжбета сверкнула своими цыганскими темными глазами, и алые губы ее растянулись в насмешливой улыбке.

– Ты лукавишь, Станислав, – поддразнила его она. – Даже если отнять у моего кузена все остальные его достоинства, ты должен признать, что он замечательно умен и удачлив.

– Он просто невыносимый, самовлюбленный тип! – безапелляционно заявил пан Тенчинский, словно подброшенный невидимой пружиной, вскакивая с лавки. – А после смерти королевы, когда Ягайло неизвестно за какие заслуги приблизил его к себе, он стал еще хуже! При его смазливой наружности, он любимец всей женской половины семейства его величества, ему покровительствует княгиня Плоцкая, княгиня Анна-Данута, и даже новая королева!

– Смазливой наружности? – меланхолически переспросила боярышня Елена. – Он что же, красивее вас, Станислав?

На мрачном лице пана Радзивилла, втайне питавшего пылкие чувства по отношению к боярышне Марины, впервые отразилось некое подобие удовольствия.

– Ну что вы! – тут же с готовностью отозвался пан Доманский. – Красивее пана Станислава никого в Польше нет!

– И умнее, – впервые подал голос пан Радзивилл.

Боярин Верех совсем развеселился. Пан Тенчинский оскорблено поджал свои красивые пухлые губы, и демонстративно не отвечая на невежливые выпады со стороны литвинов, снова обратился к боярышне Марине, начав рассказывать ей очередную байку.

– Вы были когда-нибудь в Плоцке? – осмелился спросить пан Доманский у светловолосой синеглазой сестры боярышни Марины, Елены, которая понравилась ему с первого же взгляда, когда их представили друг другу вчера утром, и в присутствии которой он робел, как мальчишка.

– Один лишь раз, – тихо ответила ему та, тоже смущаясь от его явного внимания.

– Карл обещал взять меня с собой завтра в Плоцк, – заметила Эльжбета Радзивилл, оборачиваясь за подтверждением своих слов к брату.

– Ты счастливица, – со вздохом заметила Елена. – А мне тут скучно, хоть плачь. Отец все время занят своими делами. Марина красуется в обществе пана Тенчинского, а я сижу одна, как сыч.

– Вас же представили княгине Мазовецкой, – возразил боярин Верех с некоторым неудовольствием к претензии, высказанной дочерью.

– Судя по всему, мы ей не понравились, – сокрушенно сказала Елена.

– Марина – слишком красивая девушка, чтобы не вызвать недовольства княгини Александры, у которой двое дочерей-дурнушек на выданье, – язвительно заметил пан Тенчинский. – К тому же в Плоцке со дня на день должен появиться ее племянник, князь Острожский, а у княгини, с недавних пор, появилась идея сосватать его со своей младшей дочерью. Вот она и не хочет появления других красивых девушек при дворе!

– Какой ты злой, Станислав! – хмыкнула Эльжбета Радзивилл. – Юная княжна Мария вовсе не дурнушка, она очень даже миленькая, только, разве что, совсем еще ребенок. А что касается князя Острожского, тут ты снова несправедлив, и все уже знают, почему. Ты ему просто завидуешь.

– Ничего подобного! – с апломбом заявил Тенчинский.

Помимо воли в голосе пана Станислава послышалось беспокойство и раздражение. Марина изумленно взглянула на него, и в словах ее, обращенных к Эльжбете, влюбленный молодой человек с дрожью сердечной прочел худшие свои опасения:

– Он что же, действительно не только умен и удачлив, но и так же хорош собой, как пан Станислав?

– Конечно же, нет! – с досадой сказала Эльжбета Радзивилл. – Острожский очень привлекательный молодой человек, но в нем нет придворной сусальности пана Тенчинского. Тем не менее, никто из женщин еще не был в состоянии устоять пред ним, – ехидно протянула она, наслаждаясь досадой, отразившейся на лице мгновенно потерявшего всю спесь самодовольного поляка.

Серебристый смех Марины ручейком разлился по горнице.

– Эльжбета, ты нарочно дразнишь Станислава? – отсмеявшись, спросила она у литвинки.

Эльжбета Радзивилл фыркнула и пожала плечами.

– Ему это нравится, ты не находишь?

Боярин наблюдал, как тоненькие иконописные брови пана Тенчинского в гневе сошлись в переносье в одну линию, а на бледных щеках выступили алые пятна румянца. Он уже не мог больше оставаться рядом с Мариной, неведомая сила заставляла его в возбуждении мерить горницу крупными шагами, в то время как с уст его слетали сердитые слова:

– Дело даже не в его смазливой наружности! Наши дамы в таком восторге потому, что он, задрав нос, не смотрит ни на кого из женщин, оправдывая свое невежливое поведение страданиями по поводу неразделенной любви. Ничто так не привлекает женщин, как слезливые любовные истории!

– Неразделенной любви? – переспросила Марина. – Что это за история? Расскажите мне, Станислав. Право, я чувствую себя так, что за те несколько лет, что мы прожили в Литве, я отстала от жизни.

– Соскучилась по сплетням? – снова фыркнула Эльжбета Радзивилл, и словно утомленная разговором, прикрыла ресницами темные, искристые, «ведьминские» глаза. – Говорят, мой великолепный кузен влюблен в девушку из Мальборга, племянницу гневского комтура Валленрода.

– Князь Острожский влюблен? – заинтересовался боярин.

– Это только слухи! – сказала Эльжбета Радзивилл.

– Это не слухи, – возразил наслаждающийся вниманием Марины пан Станислав Тенчинский. – О красоте племянницы гневского комтура ходят легенды. Эту девушку называют Белой Розой Ордена Богородицы. Немудрено, что наш такой уж необыкновенный Острожский в нее влюбился. Ему всегда достается самое лучшее. Но в этот раз он может сколько угодно мечтать о Розе Ордена, король никогда не разрешит ему жениться на ней!

– Почему? – удивленно спросила Елена Верех.

– Потому что у него уже есть невеста.

Боярин Верех заерзал на лавке, чувствуя себя старым идиотом – он даже не подозревал, что вокруг польского племянника Витовта бушуют такие страсти.

– Кто же его невеста? – легкомысленно спросила Марина.

Эльжбета Радзивилл снова открыла свои темные ведьминские глаза и внимательно посмотрела на боярышню.

– Эва Ставская, – ответил пан Тенчинский.

– Какая Эва? – еще больше удивилась Марина, широко раскрывая глаза.

– Ставская! – сердито отрезала Эльжбета. – Эва Ставская! Твоя кузина, сестричка. Дочь воеводы Адама Ставского. Совсем памяти лишилась с годами? Замуж пора?

Боярин увидел, как от гневного движения Марины, разозленной резкостью Эльжбеты, работа упала с ее колен, и пан Тенчинский, чуть не перевернув лавку, на которой она сидела, поспешно бросился поднимать вышивание. Схватив его, он старательно отряхнул и расправил ткань, а затем учтиво подал ее Марине. Скривив губы в усмешке, Эльжбета Радзивилл наблюдала за ним с нескрываемым презрением во взоре. По мгновенной ассоциации, причудливо всплывшей в мозгу, боярин Верех вдруг вспомнил, что Эльжбета Радзивилл была лучшей подругой дочери воеводы Ставского, той самой его юной племянницы, двоюродной сестры Марины, которая внезапно изчезла из родительског дома пять лет тому назад и, по слухам, самовольно венчалась с крестоносцем. Боярин не знал, правда это или нет, сам Ставский что-то туманно твердил о поезке дочери на Русь, к родственникам матери, но на взгляд Вереха, это выглядело неубедительно и маловероятно.

– Жених Эвы был литвин! – твердо сказал Марина, принимая из рук пана Тенчинского свое вышивание. – Племянник великого князя Витовта. Очень милый юноша, князь Корибут, но он погиб на Ворскле почти шесть лет тому назад.

Князь Кароль Радзивилл, также, по наблюдениям боярина, весьма чувствительный к красоте его дочери, с любопытством посмотрел на боярышню, делая вид, что не замечает предупреждающего взгляда пана Тенчинского и сказал, обращаясь только к Марине:

– Разве вы не знали, боярышня, что князь Зигмунт Корибут вовсе не погиб на Ворскле? После поражения в Крыму и трагической гибели своего названного отца, пана Спытко из Мельштына, он покинул Литву и присоединился к польскому королевскому двору. Ведь он не только племянник Витовта, но и его величества польского короля. В Польше его знают под именем князя Острожского.

– Не может быть! – вскричала Марина. – Я все время думала, что он погиб в Крыму! Кто бы мог подумать! Ведь имя князя Острожского у всех на слуху.

Поерзав на лавке, устраиваясь удобнее, немного успокоившийся боярин Верех добродушно спросил:

– Кстати, Карл, а почему поляки зовут молодого Корибута князем Острожским?

– А почему литвины зовут его Корибутом? – вмешалась неугомонная Эльжбета Радзивилл.

Боярин пожал плечами, поморщился, недовольный ее вмешательством, но тем не менее ответил:

– По-видимому, потому, что князь Сигизмунд утверждает, что он его племянник и сын покойного брата Ягайло, князя Нариманта Новгородского. Таких Корибутов в Литве хоть пруд пруди, это известный княжеский род, их все знают.

– Поэтому поляки и зовут его по второму титулу, доставшемуся ему от матери, княгини Острожской, – буркнула снова опередившая брата Эльжбета Радзивилл. – А то действительно не поймешь, какого Корибута имеют в виду.

– Ох, и бойкая у тебя сестрица, пан Кароль! – покачал головой боярин, с неодобрением глядя на светлокожее, вызывающе яркое по контрасту с темными волосами и глазами, лицо Эльжбеты.

Заметив взгляд боярина, литвинка ослепительно улыбнулась ему в ответ, темные глаза ее засветились насмешкой, полные алые губы соблазнительно изогнулись. Темные, с синеватым отливом волосы, волнистые и длинные, свободно рассыпавшиеся по плечам, придавали ей сходство, по мнению пана Тенчинского, с языческой ведьмой из дремучих лесов, красивой и опасной, словно ядовитая змея.

Пан Раздивилл только усмехнулся в ответ. Он и его младшая сестра Эльжбета были единственными наследниками старинного литовского рода, постепенно и неуклонно близившегося к упадку. Оставшись без отца в раннем младенчестве, они росли под присмотром матери, сестры княгини Острожской, и были частыми гостями в ее большом имении, Остроленке, где до сих пор, несмотря на смерть княгини, часто бывала и подолгу жила их мать, вдовствующая княгиня Радзивилл. До Крымского похода князя Витовта они были очень дружны со своим польским кузеном, князем Острожским, однако после того, как тот ушел на службу к польскому двору короля в Кракове, а Кароль Радзивилл выбрал для себя двор великого князя в Вильне, их встречи стали достаточно редкими. Однако Эльжбета Радзивилл, оставшись жить вместе с матерью в Остроленке, любила Острожского, как родного брата, и ладила с ним лучше, чем со своим собственным братом.

Задумавшись, боярин снова пропустил значительный кусок разговора, очнувшись только от язвительного замечания пана Тенчинского на рассказ о крымском походе князя Витовта. Чувствительный поляк снова не смог перенести даже беглого упоминания об участии в этой кампании юного князя Острожского, которое с невинным коварством подбросила в разговор, чтобы его позлить, Эльжбета Радзивилл.

– Словом, ваш Острожский и там отличился! Прямо второй воевода Спытко Краковский!

– Воевода Спытко был только один. Больше такого не будет, – с грустью сказал пан Доманский. – Но пятнадцатилетний Острожский спас нам с Радзивиллом жизнь в этом походе. Если бы не он, мы бы просто утонули в Ворскле, как многие другие.

– Подумаешь, герой! – пренебрежительно сказал пан Станислав, подбоченившись.

– Вот бы уж никогда не подумала, что вы такой завистник, Станислав, – прищурившись, сказала Марина.

– Панна Марина! – с укором вскричал поляк, устремляя на нее одновременно умоляющий и негодующий взгляд.

– Все здесь гораздо проще, – лениво пояснила Эльжбета Радзивилл с ее обычной легкой усмешкой, бесившей пана Тенчинского до умопомрачения. – Мой великолепный кузен отнял у пана Станислава почетный венец самого выгодного жениха Польши, и теперь, он не без оснований опасается, что твой отец сочтет его лучшей партией для тебя, чем он сам, а, лично встретившись с Острожским, ты, чего доброго, еще и влюбишься в него! Ведь ты, помнится, весьма неровно дышала к молодому жениху Эвы.

Она еще не успела закончить своего язвительного замечания, как пан Тенчинский вскочил на ноги, с шумом уронив на пол скамью. Все, что с улыбкой сказала Эльжбета, было правдой, более того, жестокой и неприятной правдой, которой пан Течинский стыдился сам. Поставленный перед ней лицом к лицу довольно грубо, да еще в присутствии прекрасной боярышни Марины, он сначала побледнел, а затем покраснел, как рак, от бурного прилива гнева.

– Это ложь! – пылко воскликнул он. – Будь вы мужчиной, вы бы ответили за ваши слова, Эльжбета!

Литвинка взглянула на него словно на надоедливого комара.

Взор ясных, прозрачных от негодования глаз Марины, устремленный на непроизвольно сжавшиеся в кулаки руки пана Тенчинского, сделавшего шаг по направлению к Эльжбете, отрезвил поляка. Он несколько раз глубоко вздохнул, стараясь погасить свой гнев, но не сумел справиться с ним, и все клокотавшее в его груди негодование излилось на голову пана Доманского, продолжавшего бесконечное хождение по горнице из угла в угол.

– Донатас! Сядьте, ради бога! У меня уже в глазах рябит от вас!

Пан Доманский удивленно покосился на него, но, тем не менее, внял его просьбе, сделанной, правда, в несколько необычной форме. Еще раз украдкой посмотрев на Елену Верех, он уселся на скамью рядом с ухмыляющимся во весь рот Каролем Радзивиллом.

Молчание продолжалось недолго.

– Куда же подевался дядя? – со вздохом спросила боярышня Марина, снова склонившись над своим рукоделием, чтобы не видеть молящий о прощении взор пана Тенчинского.

– Ты что же, скучала по мне, детка? – раздался от дверей веселый голос воеводы Ставского, в эту минуту появившегося на пороге.

– Дядя Адам! – радостно воскликнула Марина, вскакивая с лавки, и в порыве чувств бросилась на шею вошедшему в горницу поляку, высокому, крепкому, как дуб, мужчине, с обветренным, потемневшим от загара лицом, на котором выделялись яркие голубые глаза.

– Ну-ну, полегче, дорогая, – пробормотал воевода, осторожно сжимая в медвежьих объятьях хрупкое тело изящной, как статуэтка, боярышни, словно боясь ненароком его повредить.

– Рад тебя видеть, Тверд! – поверх головы Марины приветствовал он новгородца, а затем по очереди, улыбаясь в усы, поздоровался со всеми находившимися в горнице его дома людьми.

Эльжбета Радзивилл, которая также приходилась родственницей поляку со стороны матери, и, была с детства привязана к нему, повисла было на другом, свободном плече воеводы, известного своей недюжинной физической силой рыцарей герба Сулимы, но, взглянув через его плечо в проем открытой двери, вскрикнула от удовольствия и неожиданности:

– Острожский!

В этот момент из полутьмы коридора вступил в горницу доселе никем не замеченный спутник воеводы Ставского. Очутившись на свету, он остановился, на секунду прикрыв глаза от яркого после сумрака коридора света, и всем присутствующим вполне хватило этого времени для того, чтобы как следует рассмотреть молодого князя. Острожский хорошо знал это выражение растерянности, так или иначе проступавшее в лицах встречавшихся с ним в первый раз людей. Едва уловимая усмешка тронула его губы при мысли о том, что он пришел к воеводе в надежде отдохнуть и расслабиться от кутерьмы и сутолоки мазовецкого двора, а застал полон дом гостей.

Приоткрыв от изумления рот, Марина смотрела на молодого князя, не отводя глаз. Яркий свет горницы золотил упругие кольца его густых каштановых волос, ниспадавших ровной волной до ворота плаща; невозмутимо-спокойное, матовой бледности лицо, отмеченное печатью благородства рождения, было примечательно не столь классической правильностью черт, а привлекало внимание изысканностью волевого очерка, твердой определенностью выражения темных искристых глаз. Высокий, худощавый, с широкими плечами и узкий в поясе, он был одет в простой дорожный камзол и высокие мягкие литовского покроя сапоги. Тем не менее, эта простая одежда лишь подчеркивала достоинства его фигуры. В нем чувствовалась врожденная грация, неуловимо сквозившая в каждом движении, в каждом жесте изящного придворного, за обликом которого отчетливо проглядывала непреклонная выучка воина.

– Князь Острожский, надо полагать? – с шутливой торжественностью провозгласил боярин Верех, обрадованный впечатлением, которое произвел на разборчивую Марину красивый и необычный польский вельможа. – Приятно познакомиться, дорогой князь!

Марина со странным чувством смотрела в лицо Острожского в то время, как он здоровался с отцом и приветствовал всех остальных. «Помнит ли он меня? – гадала она. – Это просто судьба, что Эва умерла, а он остался жив! Теперь нет никаких препятствий к нашему с ним браку. Он будет моим мужем, клянусь!»

– Мои племянницы: Елена, Марина, – сказал воевода Ставский, представляя сестер Верех польскому князю.

Марина с трудом поняла, что воевода попросту развернул ее лицом по направлению к Острожскому. Словно во сне, она повернулась к нему, улыбнулась, подала ему руку. Когда князь, склонившись к ее руке, по польскому обычаю, поднес ее пальцы к своим губам, она вздрогнула и еле сдержалась, чтобы не отдернуть их. Ей целовали руки по много раз на дню, иногда – люди, пламенно обожавшие ее, но этот обычный вежливый поцелуй князя словно обжег ее. Со смутным удовольствием она отметила, наблюдая, как он выпрямлялся, гордый постав его головы, словно точеную линию шеи, слегка округлый подбородок, прямой нос и высокий лоб.

– Радзивилл! Доманский! – суетился Верех. – Что же вы стоите, как изваяния?

– Мы знакомы, боярин, – улыбаясь, сказал Острожский, обмениваясь с молодыми литвинами традиционными дружескими приветствиями.

– И довольно давно, – не удержалась от замечания Эльжбета Радзивилл. – Я лично знаю пана Зигмунта с рождения!

– Язва! – беззлобно сказал Кароль Радзивилл, и, обращаясь к бессильно опустившейся на лавку от смятения чувств боярышне Марине, спросил: – Хотите, я расскажу вам, при каких занятных обстоятельствах состоялось наше знакомство?

Боярин Верех с удовольствием отметил, что глаза Марины неотступно следили за фигурой красивого польского князя, который по приглашению воеводы Ставского, прошел через горницу и присел за стол рядом с ним. От его глаз также не укрылось беспокойство, отразившееся на лице пана Тенчинского, и откровенное презрение, светившееся в глазах Эльжбеты Радзивилл. Раздумывая, каким образом он сможет извлечь из всего происходящего наибольшую для себя пользу, боярин уселся на лавку у стола по другую сторону от Ставского, по-свойски слегка пихнув его в бок, и охотно поддержал предложение пана Радзивилла.

– Говорите же, Кароль, мы вас слушаем.

– Это замечательная история, – посмеиваясь, начал Кароль Радзивилл, который слыл при литовском дворе хорошим рассказчиком. – Вот и Доманский не даст соврать.

На лице Острожского было написано вежливое любопытство. Не прислушиваясь к рассказу Радзивилла, он немного помедлил и повернул свой чеканный профиль к соседу справа, воеводе Ставскому. Темно-каштановые волосы князя отливали оттенком червонного золота при свете пламени свечи, горевшей на столе в нескольких дюймах от него.

– Вы встречались с королем, пан Ставский? – вполголоса спросил он у воеводы.

Польский воевода собрал в щепоть брови и печально покачал седеющей головой.

– Пока нет. Король слишком занят подготовкой к переговорам.

– Я поставлен в весьма сложное положение, – тихо продолжал Острожский. – Вчера вечером он вызвал меня в замок. Король настаивает на нашем с Эвой скорейшем браке. Я бы хотел встретиться и поговорить с вашей дочерью.

– Зачем? – настороженно спросил Ставский. – Вы хотите разорвать помолвку, князь?

– Для начала, я хотел бы познакомиться с Эвой. Я полагал, что она прибудет в Ставицы вместе с семьей дяди, боярина Вереха.

Воевода Ставский все также настороженно смотрел на него. Красивое лицо поляка было спокойно.

– Дело в том, что Эва пропала, князь, – наконец, почти прошептал пан Ставский.

– Как пропала? – удивился Острожский. – Что вы имеете в виду?

– Этого не может быть! – недоверчиво вскричал вдруг пан Станислав, прерывая их тихую беседу.

Ставский нехотя обернулся к гостям, чтобы посмотреть, что происходит. Боярышни смеялись. Оживленно сверкая глазами и жестикулируя, взъерошенный от успеха своего рассказа и внимания Марины пан Радзивилл обратился к Острожскому:

– Князь! Мне не верят! Скажите вы.

– Если не верят вам, почему вы думаете, что поверят мне? – резонно возразил Острожский.

– Вы – гость! – нашелся Радзивилл.

– Да-да, – поддержал его боярин Верех. – Расскажите нам всю правду, князь. Разоблачите этих молодых авантюристов, готовых даже войну превратить в забаву. Что там произошло в Крыму?

На чистый лоб молодого польского князя набежала тень при упоминании о Крымской кампании.

– Я не помню ничего, что было бы забавным или смешным в поражении на Ворскле, – медленно сказал Острожский, и в его голосе, отстраненном и неестественно спокойном, Марине послышалось подлинное страдание. – Были лишь горы трупов и реки крови, как и предсказывала покойная королева!

В горнице установилась тишина.

Марина полными слез глазами смотрела на потемневшее лицо прекрасного принца ее мечты. «Боже мой! – потрясенно думала она, – а я никогда и не слышала про этот дурацкий поход. Ну, может быть, совсем чуть-чуть, от отца и Эвы». Кароль Радзивилл растерянно смотрел по сторонам. Эльжбета с нескрываемым удовольствием наблюдала откровенную растерянность всегда такого самоуверенного старшего брата.

Разряжая обстановку, воевода Ставский положил тяжелую, загрубевшую в частых военных походах ладонь на плечо молодого князя. Он справедливо подозревал, что в резкости ответа Острожского было виновато его собственное замечание о пропаже своей дочери.

– Полно вам, князь. Что прошло, то прошло. Расскажите лучше боярышням про свое посещение рыцарского замка. Да мне и самому интересно. Мне как-то раньше никогда не приходилось бывать в Мальборге.

– Говорят, там замечательные входные ворота! – оживился старый Верх. – А еще там сосредоточены просто огромны запасы золота и драгоценных камней, свезенные в тайную сокровищницу Башни со всех концов света. На эти деньги великий магистр Ордена может купить не только всех европейских королей, но и самого папу римского! Говорят, что богатства Ордена огромны, замок неприступен, а рыцари Христовы непобедимы, потому что им помогает сам Всевышний!

Кароль Радзивилл громко фыркнул.

– Княгиня Анна, жена Витовта, рассказывала нам немного о замке, – сказала в свою очередь рассудительная боярышня Елена. – По ее словам, Верхний замок – это нечто великолепное, просто замечательное, рыцари едят там на золоте и серебре, и они настолько богаты, что полы Большой трапезной, как и потолок, отделаны плитами из чистого золота.

– А по ночам на их небе движется алмазная луна, – серьезно добавил Острожский после того, как она умолкла, и укоризненно посмотрел на расмеявшуюся от этих слов Эльжбету.

Теперь уже развеселились все. Боярин Верех громко хохотал, поблескивая белоснежными крепкими зубами, не без удовольствия наблюдая, как обычно холодная, гордая и привередливая Марина не сводит с Острожского немного влажных от смеха серых глаз. Воевода Адам тоже смотрел на боярышню, но думал о своей дочери Эве, ровеснице Марины Верех, точно также не скрывавшей счастливой улыбки при виде юного князя, тогда еще просто красивого мальчика с золотисто-каштановыми волосами до плеч, темноглазого, с обаятельной улыбкой, приехавшего просить ее руки согласно воле его отца и королевы Ядвиги. Как давно это было, с тоской думал он.

Пан Станислав Тенчинский, скорчив гримасу, молчал, предпочитая лучше придержать свои замечания при себе, нежели поссориться с Мариной, поведение которой оправдывало его худшие опасения. Она улыбалась князю, ловила его взгляды, улыбку, попеременно краснела и бледнела, глаза ее искрились приглушеным тихим и мягким светом, туманились от стеснявших ее грудь чувств. Боярин Верех был в восторге. Происходящее с Мариной не могло укрыться от его цепкого отцовского взгляда. «Она влюбилась! Она, несомненно, влюбилась, – пело у него в душе. – Князь Острожский будет моим зятем! Никто не может устоять против чар моей дорогой девочки!»

Он полуобернулся и благосклонно, даже покровительственно взглянул на высокую фигуру молодого князя. Предчувствие, та самая интуиция, которая никогда не обманывала его при заключении сделок, внезапно заставило его насторожиться. Пользуясь всеобщим весельем, Острожский и пан Доманский о чем-то тихо и серьезно, вполголоса, беседовали. На лице пана Доманского было написано недоумение. Видимо уступая настоянию поляка, он достал из-под одежды свой нательный крест и показал его князю. Острожский взял его в руки, долго осматривал со всех сторон, затем, покачав головой, вернул обратно со словами то ли огорчения, то ли извинения. Пан Донатас кивнул, лицо его озарилось выражением крайнего удовлетворения, он засмеялся, по обыкновению, не преминув пошутить, ибо Острожский ответил ему своей неподражаемой ослепительной обезоруживающе любезной улыбкой.

Эту улыбку приняла на свой счет очарованная князем боярышня Марина. Она молила Бога о помощи в соблазнении князя, снова чувствуя себя девчонкой, когда шесть лет назад она мгновенно и безвозвратно влюбилась в красивого польского вельможу, жениха своей двоюродной сестры. «Это, наверное, какой-то рок! – с некоторым испугом думала она, – просто удивительно, как меня тянет к нему!» Сама того не замечая, она пытливо и жадно вглядывалась в чистые классические черты молодого польского князя, его невозмутимое лицо, бледность которого оттеняли густые черные бархатные ресницы и пурпурный, изящно очерченный рот. Занятая своими мыслями, она не замечала, что молодой князь никак не поощряет ее внимания.

Подивившись про себя странному поведению князя Острожского, боярин Верех тут же забыл об этом, поскольку разговор неприметно перешел на предметы ювелирного искусства. Под снисходительные смешки дочерей, он тут же хвастливо заявил, что в настоящий момент не существует лучшего знатока золотых изделий и драгоценных камней, принадлежащих представителям знатнейших родов Руси, Польши и Литвы, чем он. Воевода Адам, случайно обернувшись, заметил, что при этих словах новгородца взор темных глаз Острожского стал глубоким и острым.

– Князь! – тут же шепнул ему Доманский. – Рискните. Боярин действительно большой знаток драгоценных изделий.

Воевода Адам решил, что пришло время вмешаться.

– Хорошо, Тверд, – сразу же приступил к делу он. – Всех нас ты знаешь, как облупленных, да мы и не принадлежим к верхушке знати. А вот что ты можешь сказать, например, о кресте князя Острожского?

Негодующе фыркнув от возмущения при мысли о том, что можно так грубо усомниться в его знаниях, боярин Верех ловко выхватил из камина уголек и прямо на белоснежной скатерти, постеленной поверх дорогого ковра на столе, в несколько приемов нарисовал ажурный, с затейливой вязью, крест.

– А ну-ка, – заинтересовался Кароль Радзивилл, обращаясь к Острожскому, – покажите ваш крест, князь!

Тот, поколебавшись секунду, расстегнул ворот камзола и неприметным движением вытянул из-под шелковых кружев нижней рубашки свой нательный крест. Резким жестом оборвав тесьму, он протянул его Радзивиллу. Литвин взял его в руки и поднес ближе к свету.

– Силы Христовы! – вскричал он, сличая крест с нарисованным на скатерти изображением. – Боярин, я недооценивал вас!

Польщенный похвалой, Верех выкатил грудь колесом и гоголем прошелся по горнице.

– Таких крестов было три, – пояснил он глубокомысленно, не без удовольствия поглядывая на сохранявшего молчание Острожского. – Все три попали к вашему отцу, князю Нариманту, молодой человек. В этом не может быть сомнений, все три креста делались в моей новгородской мастерской. Так что, – обращаясь в воеводе Адаму, подмигнул ему боярин, – это было легкое задание, мой дорогой шурин. Придумайте что-нибудь посложней.

Он гордо оглядел горницу и всех находящихся в ней людей. Прежде, чем кто-либо из них успел опомниться, в горнице мягко прозвучал голос молодого польского князя:

– Где же два остальных креста, дорогой боярин?

Верех поперхнулся от неожиданности, но тут же доброжелательно, с полным знанием дела пояснил:

– Ничего не могу сказать о них, князь, кроме одного: в настоящий момент ни у кого из сиятельных особ в Польше и Литве их нет. Два остальных креста, которые я делал по заказу вашего отца, бесследно исчезли после его смерти. Если бы они объявились, я бы непременно узнал об этом. Такой крест – слишком дорогая вещь для простого шляхетства и слишком заметная, если не приобрести ее законным путем.

– Благодарю вас, боярин, – серьезно отозвался Острожский, казалось, теряя интерес к дальнейшему продолжению беседы.

Но Твердислав Ярунович уже вошел в раж, и его трудно было остановить.

– Нарисуйте мне любой крест, – наступая на князя, продолжал хорохориться он. – Любой крест, который вы когда-либо видели на шее влиятельных людей из Польши, Литвы и Руси, и я скажу вам, кто его владелец!

Он почти силой всунул в руку Острожского уголек и подтолкнул его к столу.

– Вы пропали, дорогой князь, – извиняюще улыбнулась поляку тихая боярышня Елена. – Папа может говорить на эту тему до бесконечности.

– Рисуй, Зигмунт! – подбодрила Острожского неугомонная Эльжбета Радзивилл. – Разве тебе самому не интересно? Загони дядю в угол, только ты в состоянии сбить с него спесь.

Незнакомый Марине холодноватый ледок просквозил во взгляде Острожского. Он взял уголек и несколькими штрихами обрисовал контур, а затем и мелкие детали рисунка креста. Боярышня подозревала, что он сделал это лишь из вежливости, но увидев, как глубокая вертикальная складка пересекла гладкий, несмотря на годы, лоб боярина, угадала неладное.

Вся хвастливая спесь мигом слетела с Вереха. Он некоторое время, как завороженный, созерцал грубый набросок на белоснежном полотнище скатерти, а затем, словно сделав над собой усилие, оторвал взор от изображения и, обращаясь почему-то не к Острожскому, а к воеводе Адаму, шепотом, почти не сказал, а выдохнул, словно не веря самому себе:

– Это – крест Гедемина! Крест старшего сына князя Витовта, убиенного крестоносцами!

Марина ахнула и прижала руки к щекам. Воевода Адам порывисто наклонился вперед, словно хотел соскочить с лавки навстречу бледному, но спокойному польскому князю. Кароль Радзивилл круто обернулся от окна, недоуменно подняв брови, а пан Станислав с видимым наслаждением покрутил пальцами у виска.

В горнице стало тихо.

Прошло некоторое время, прежде чем смысл произнесенной фразы дошел до самого боярина Вереха. В следующую минуту он покачнулся и без сил опустился на лавку.

– Это ваш крест?! – неожиданно резко, почти грубо спросил у Острожского воевода Ставский.

Польский князь отрицательно покачал головой, нимало не удивившись, словно ожидая этого вопроса.

– Где вы видели такой крест?! – словно подброшенный пружиной, вскочил с лавки боярин Верех, в возбуждении не замечая, как пот катится по его холодному лбу, затекая ему за уши. – Отвечайте же, ради Христа!

На миг у него мелькнула шальная мысль. У княгини Анны золотисто-каштановые волосы и темные глаза. Маленький Витень был тоже золотоволос. Может ли быть?! Он лихорадочно считал в уме. Двадцать два-двадцать пять, не больше, было бы теперь Витеню, старшему сыну великого князя Витовта. Примерно столько же, сколько молодому польскому князю. Откуда у него этот крест? За что Витовт убил Нариманта? Может быть за то, что он был каким-то образом замешан в истории с крестоносцами и его детьми?!

Бесстрастный, спокойный голос Острожского несколько остудил пыл боярина:

– Я не помню, Верех. Где-то видел. Сожалею, что так расстроил вас.

Боярин шумно вздохнул и кивнул головой, то ли просто в знак согласия, то ли принимая извинения Острожского. Алые пятна возбуждения постепено сходили с его лица. Он пригладил разметавшиеся по лбу редкие серебряные пряди, еще раз искоса, пытливо осмотрел молодого князя с ног до головы, а затем сделал вид, что окончательно успокоился, в то время как напряженная работа продолжалась в его мозгу. Больше за весь вечер он не сказал ни слова.

Эпизод с крестом очень скоро был благополучно забыт всеми остальными, молодые люди смеялись, шутили, так как совместными усилиями воевода Ставский, Эльжбета Радзивилл и польский князь окончательно очаровали всю компанию, вызвав под конец улыбку на даже лице впавшего было в черную меланхолию пана Станислава Тенчинского. Боярин Верех не слышал ни слова из того, о чем они говорили. Он мучительно размышлял о том, что же теперь ему делать. Он не мог легкомысленно отнестись к поручению великого князя, которое тот дал ему перед отъездом в Польшу, и покинуть страну до того, как исполнит его. Но то, что он хотел сообщить Витовту, он не мог доверить простому письму или гонцу. К концу вечера боярин, наконец, нашел компромисс. Он постарается закончить все дела как можно скорее и после этого незамедлительно покинет Польшу. В деле, которое тянется двадцать лет, несколько дней ничего не решают.