Читать книгу Ведьмин Кут - Елена Воздвиженская - Страница 5

Утро занялось по-над деревнею серое и сумеречное, то ли вечер, то ли утро – не разобрать. Небо, как опрокинутый ковш, накрыло бесцветным куполом лес, реку и бревенчатые избы. Из нависших туч сеял мелкий, занудный дождь. Капли повисли на ветвях деревьев, сухой прошлогодней траве у плетня, на колючках репейника и наличниках окон, и казалось, что те плачут, не утирая стекающих слёз. Дома и заборы потемнели от сырости, скукожились, будто стали меньше ростом. Собаки попрятались по своим будкам и не высовывали носов, зарывшись поглубже в солому. Птицы укрылись под навесом, нахохлившись, и грея клювики свои в распушившихся перьях. Пахло влагой, мокрой землёй и тленом.

Нынче был на дворе четверг Русальной недели, день, когда матери поминают своих младенцев, умерших без крещения. Ежели не помянуть таких детей, так станут они тогда нежитью проклятой и много бед натворят живым. Правда то али нет, Полина не знала, да только старухи так сказывали, а традиции предков чтить надобно, таков закон. Тем паче тут, в деревне, все на виду. А Полина на особой примете, и так про неё невесть что городят, и пустоцветом кличут за спиной, и ведьмой, и проклятой, а всё потому, что все её пятеро детей, которых народили они с мужем Гаврилой, умерли почти сразу после рождения.

Отчего было то, не знала Полина, не ведала, ведь нарождались все её детки в срок, тяжёлыми горячими свёртками ложились в её руки. Спеленатые туго повитухою в чистые пелёнки, припадали жадно к материнской груди, молоко пили, силу её брали, а на вторые сутки засыпали мёртвым сном в своей зыбке. Да и откуда ей было знать про то, что ещё в день их свадьбы прокляла их завистница Дунька, которая на Гаврилу глаз имела, да не женился он на ней, не легла она ему на сердце – вздорная, крикливая, пустобрёхая. Выбрал он себе в жёны Полину – тихую, рассудительную, добрую, да спокойную нравом. Дунька же, узнав о том, кинулась в лесную чащу, где на топях болотных, вдали от жилья человеческого, жила колдунья поганая, что делами занималась мерзкими – детей из утробы материнской травила, кончину человеку насылала, любящих разлучала, да дружных ссорила навеки так, что доходило порой и до убивства. К этой-то старухе и заявилась Дунька, тяжело дыша и сверкая зенками от неистовой злобы, что душила её и переполняла душу. Колдунья, выслушав её, захихикала скрипучим смехом, от которого пламя в очаге заметалось-запрыгало, да по стенам тени поползли корявые.

– Э-э, лёгкой ты просишь для голубков мести, милая. Что смерть? – закаркала карга, – Ну, помрут они, дальше-то что? Они и после смерти своей вместе будут. А ты лучше вот как поступи, так-то ты им куда лучше напакостишь…

И мерзкая старуха надоумила-научила девку, что ежели не сможет Полина детей народить мужу своему, так тогда сильнее горе их будет во стократ, да не просто не сможет, а станут младенцы их помирать на второй день после рождения.

– Тогда сердце её разорвётся в клочья, жить будет, да мучиться, – хрипло захихикала мерзавка, – И муж её бросит. Кому пустоцвет сдался? Вот это месть так месть.

Разгорелись глаза Дуньки от радости, от предвкушения победы своей, и закивала она согласно головою, поблагодарила колдунью болотную, да приняла из рук её мешочек в котором лежали скрученные свечи, свитые корни да иглы острые.

– Добудешь волос её, подложишь в этот мешочек, а после прикопаешь его под их воротами, аккурат в самой середине, чтобы каждый раз, как станет она через них переступать, да во двор заходить, али со двора идтить, она через тот мешок перешагивала. Через то будет на ей проклятье.

Хитростью своей добыла-таки Дунька волосы заветные, с гребня, которым Полина косу причёсывала, в тот мешок сунула, да под воротами, как чертовка велела, и прикопала. Радости её предела не было, да только всему плата есть, и за Полинино горе тоже своя цена была. Запросила колдунья у Дуньки глупой жизнь первенца её.

– У тебя всего одного не станет, а у неё все помрут, – прошамкала карга, – Невелика цена.

– Согласна, – наспех отмахнулась тогда от неё Дунька, которой не терпелось уже поскорее приступить к делу своему чёрному.

Так и вышло. Не прошло и двух лет, как к Дуньке жених посватался. И на такой товар свой купец нашёлся. Сыграли они свадебку, вскоре и понесла Дунька. А как родился ребёнок, так и не стало его тем же днём.

– Бог дал, Бог взял, – люди говорят.

Да только не Бог эту душу прибрал, а досталась она тёмным силам по уговору Дуньки с колдуньей. Дунька, конечно, про то помнила, и с облегчением вздохнула – расплатилась. Теперь можно и жить начинать, а Полинка проклятая пущай до конца дней своих мается. Эва, ей уже тридцать на носу, скоро и родить больше не сможет. Так и надо ей. Не достался Гаврила – красавец и богатырь – Дуньке, так пущай мается со своим пустоцветом Полинкою. И Дунька расхохоталась при мысли о том.

***

И вот нынче, в дождливый июньский день, в четверг на зелёных святках, поминали бабы своих младенцев, умерших без крещения. Поминала и Полина. Собрала с утра стол, кутьи наварила, булок белых пышных напекла, киселя приготовила, блинов да сметаны, яиц накрасила луковой шелухой, ещё по малости разного. Гаврила на работу ушёл, в кузню, а она осталась ребятишек ждать. Загодя она их созвала. Уж так положено нынче – следует к себе за стол детей соседских собирать. Прошлась Полина по дворам, позвала ребят. У матерей их спросилась, позволят ли. Позволили те. Не все Полину винили да осуждали, были и те, кто жалели её горемыку. И вот нынче, в назначенный час, пришли к Полине в избу пятеро ребятишек – головки льняные, глазки голубенькие, носишки конопатые, рубашонки цветастые – три девчоночки да два мальчишечки. Аккурат по числу её умерших деточек.

Глядела Полина на них с любовью, с ласкою материнской, нерастраченной За стол усаживала, тайком слезу утирала, глядя, как с аппетитом едят ребятишки её угощение. Радовалась – вот и моим ребятам на том свете нынче сытно будет, всё глядишь полегче, можа и простит меня Бог, и над детками моими смилуется и примет их в царствие небесное, не даст стать навками. Не будут они летать над миром проклятыми душами, сосать молоко рожениц, да, принимая птичий облик и сбиваясь в стаи, сводить их с ума своими криками.

– Таке младенцы дюже как страшны для живых, – вспомнились Полинке слова бабки Евграфии, Графы по-простому, – Коли на родившую бабу нападут ночью таки навки, так будут сосать её молоко до тех пор, пока и кровь всю из её не выпьют, и у детей малых пьют они кровинушку. Хоронют-то их далече от других, за оградкою, или на перекрёстке, а то и вовсе у дома, под порогом, под забором, иль у хлева. Да только лучше так-то не делать, в тако место будет всегда молния бить, так и хату спалить недолго. Пущай на святой земле лежат, хоть и поодаль от других упокойничков. Там хоть ведьмы проклятые до них не доберутся.

– А на что они ведьмам-то? – спрашивали бабку Графу девки, собравшиеся у неё в избе, чтобы осенними долгими вечерами послушать былички да побасенки старухины. Шибко затейливо она их сказывать умела.

Среди тех девок была и Полина, тогда ещё незамужняя.

– А ведьмы-то тех младенцев выкапывают, да из их жира делают себе мазь, чтобы, намазюкавшися ею, летать на свои шабаши.

Девки ёжились от страха и придвигались друг к другу поближе, боясь глядеть в тёмное окно, в котором отражался причудливо огонёк лучины.

– Ишшо могут таке дети стать игошками, – продолжала бабка Графа, – Но те больше из проклятых, да погубленных матерями, ежели такой игошка в избе заведётся – добра не жди. Проказничать будет, всё бить да бросать, домашних кусать. А то на мельницах да в омутах селятся их души, караулят поздних путников, топят их, али огоньками-блудничками по чащобе носятся, заводят доброго человека в болото, в самую трясину. А могут и птицей без перьев оборотиться. Сядут на крышу избы и кричат так долго-протяжно, плачутся, жалятся, просят их окрестить.

– Нешто не спасти их никак, бабушка, деток этих несчастных? – жалобно спрашивали девчата.

– Отчего же, всё можно, ежели мать крепко захочет. Для того надобно поминать их в среду на Страстной седмице, да в четверг на Троицкой. Мать должна купить сорок крестиков, да раздать соседским ребятишкам, али в храме оставить и наказать тамошним, мол, кого будут крестить, тем подарите. Тогда-то окрестится их дитя, и попадёт к Богу, а не станет потерчатком.

Так и стояли в ушах Полины бабкины наставления, думала ли она о те годы, что пригодятся они ей, что придётся ей детей своих одного за другим провожать, не нарадовавшись, не нацеловавшись, не вскормив их молоком своим, не выпестовав, не увидев их первых шагов, не услышав первых гулений…

Полина смотрела, как с аппетитом кушают ребятишечки её угощение, улыбалась им, гладила каждого по головке, а после одарила всех петушком сахарным на палочке да пряником медовым, что Гаврила накануне с ярмарки привёз. То-то ребятки обрадовались, глазёнки заблестели, зубки засверкали.

– А вот вам ещё по узелочку с собою, – сказала Полина, провожая ребятишек к воротам, и вручая каждому свёрточек.

– А что там, тётя?

– А там отрезы вам на рубашечки, да пироги, дома чаю попьёте с родителями.

– Спасибо, тётя!

– С Богом, милые, ну, спасибо вам, что пришли, меня проведали, бегите теперь до дому.

Проводив детей, села Полина на лавку под окнами, сложила руки на передник и уставилась на промокший тёмный хлев, дождь всё капал и капал, а она словно не чуяла его, капли стекали по её щекам, перемешиваясь со слезами. Горько было на её сердце, и так тоскливо, что мочи нет. Всё-то она сделала ещё тогда, как третьего сыночка своего на погост снесла. И теперича каждый год детушек своих поминает. А на душе всё равно камень лежит и не даёт Бог ни одному её ребёночку на этом свете задержаться. Верно и вправду она порченая, браковка. На что только Гавриле такая обуза? И страшная мысль родилась вдруг в голове у Полины. Задумала она нехорошее. На сараюшку засмотрелась, где лежали верёвки да лопаты, мотыги да вёдра.

– На что мне такой жить? Всё одно – нет радости никакой.

И тут вдруг загулил кто-то. Вздрогнула Полина, голову повернула, волосы мокрые с лица убрала, лицо от влаги вытерла. И видит она – на ворота, над самою-то калиткою сели на конёк пять птиц, да все как одна белые. Такие белые, что глазам смотреть больно. Встала Полина на ноги, платье мокрое её облепило, не пошевелиться, а дождь всё хлеще и хлеще льёт, бьёт по щекам. А птицы сидят, не улетают и внимательно так на неё глядят, и всё воркуют. И что за птицы это, не поймёт никак Полина, вроде горлицы, а вроде и нет. Сидели они сидели, да вдруг снялись с места, к Полине близко-близко подлетели и закружились вокруг неё. А после к воротам вновь вернулись и об землю крылами забили, закричали протяжно. Смотрит Полина и ничего понять не может. Птицы же в небо взвились и пропали, как не было их. Затрясло Полину, кинулась она в дом. Вечером мужу ничего не сказала, спать легла. И снится ей сон…

У них в избе славно так, чисто и тепло, а на лавке, сидят пятеро ребятишек, все гоженькие, светлые, глядят на неё, шепчутся и смеются.

– Вы кто? – спрашивает Полина.

А они ей отвечают:

– Так мы детки твои, матушка. Мы к тебе вчерась прилетали, да ты нас не узнала. А мы тебе две вести принесли. Первая – это копать тебе надобно под воротами, там, где мы летали. Что найдёшь, отнеси к дому Дуняши Евграфовой, да под порог кинь, и уходи не оглядываясь. Вторая же весть – это то, что мы теперь не летаем по миру, а живём в месте светлом и покойном, хорошо нам. Там сады цветут пышные, плоды растут сладкие, реки текут молочные. Однажды и ты к нам, матушка, придёшь с тятенькою. Да только то нескоро будет. А пока есть у нас для тебя ещё и третья весть, да не скажем.

– Скажем-скажем, – спрыгнула с лавки одна девочка со светлыми косичками, – У тебя, матушка, скоро ещё детки народятся, наши братики. И всё у тебя хорошо будет. Бог твои молитвы услышал.

Вздрогнула Полина и проснулась. Проснулась и лежит, пошевелиться боится. До того сладок сон её был, что век бы не просыпалась, а так и осталась там со своими детушками. Да что делать, вставать надобно. Мужа на работу провожать, новый день начинать. Вытерла она слёзы, что на глаза невольно набежали, да за дела принялась. Только сон всё из головы её нейдёт. И решилась она, была не была, проверить то, что ей детишки сказали. Взяла лопату, и пошла копать под воротами. Калитку отворила, и в самом проёме рыть землю принялась. После вчерашнего дождя земля скользкая, мокрая, комьями выворачивается. И вдруг, в одном из комьев, заметила Полина что-то. Руками брать не стала, а взяла веточку и ей поворошила, и видит – мешочек полуистлевший, а в нём иглы острые, да свечи скрученные, коренья гнилые, да комок волос. Поёжилась она, перекрестилась, взяла двумя палочками тот мешочек, положила его на большой лист лопуха, что у забора рос, да пошла к дому Дуньки Евграфовой. Как ребятишки велели ей, так она и сделала, никто её не увидел об эту пору, раным-рано ещё было.

***

Наступил август жаркий, медовый, плодами налился в садах, рожью золотой в полях, солнцем ласковым да небом голубым. И в один из дней убедилась Полина в том, что она подозревала – тяжёлая она. Уж и не знала она, горевать ли или радоваться. Что ждёт её на этот раз? Ну, да как Бог велит, так тому и быть. Рассказала она свою новость Гавриле. Тот тоже и рад, и слёзы на глазах. А вскоре и ещё новость – Дунька Евграфова с ума сошла. Ладно хоть детей у неё не было, одного родила и того Бог прибрал, так и жили с мужем бездетные, как и Полина с Гаврилой. Дунька бегала по деревне и кричала, что невмоготу ей, что лезут из неё иглы острые, колют тело её. Бабы крестились, мужики шарахались от неё. А после и увидали люди, что всё так и есть, как она мелет – из тела её иглы лезли наружу, так, что глядеть на это жутко было. И из рук, и из ног, и из ушей, и изо рта, отовсюду прорывались наружу острые стальные шипы и сыпались дождём на землю. Дунька выла смертным воем и по земле каталась, рвала на себе одёжу, кусала до крови руки, грызла свои пальцы. И никто к ней подойти не смел. Боялись. Так и померла она на дороге посреди деревни, вся усыпанная иглами, как ёж лесной. Похоронили её на погосте, да могила её постоянно проваливалась, не принимала святая земля гадину. Крест всегда набок заваливался, будто кто с корнем его выдирал, а возле могилы болотный запах смердил.

Прошло время. Пролетела зима снежная с сугробами да морозами, за нею весна пришла красная, май наступил, и на самую Пасху родила Полина сыновей-близнецов, Петра да Павла. Уж как боялась она второго дня, как плакала, но только не случилось больше горя горького – остались её детушки жить на этом свете. Радовались родители на них, Бога благодарили за счастье своё, а после, через три весны, родилась у них ещё и доченька Алёнушка – ясное солнышко, цветочек аленький. Родителям на радость, а братцам на смотрины – уж они и заступниками какими для сестрёнки были, никому в обиду её не давали, дружными промеж собою росли, да к другим людям ласковыми, на чужую беду отзывчивыми.

Прошли годы, состарились Полина и Гаврила, друг за дружкой ушли в мир иной, а когда хоронили их, то вились над крестом пять белых птиц, садились на холмик и ворковали.

– Встречают их сами ангелы небесные, – говорили люди, – Хорошими были они людьми, светлыми. Вечная им память!

Такая-то она жизнь, и горе испытать даёт, и радостью одаривает. Всяко в жизни бывает, да только надо жить, несмотря ни на что, да помнить, что всё к человеку возвращается – и добро, и зло. Всякая гадость вернётся тебе во стократ, и всякое добро – тоже. Всякое дело, всякий поступок записывают ангелы в книгу жизни, в которой есть каждый из живущих на земле, и после смерти человека с каждой души спросит Бог по той книге. Ничего нет у Бога напрасного – ни радости, ни горя.