Читать книгу Ведьмин Кут - Елена Воздвиженская - Страница 7

– Ты ж гляди, девка, во время грозы простоволосая не ходи, не то заберётся анчутка в твои косы, чтобы от грозы схорониться, опосля не отвяжешься. Они молню ох, как боятся. Едва первый гром прогремит, тут же укрытье ищут, ить то сам Илья-пророк по небу на огненной колеснице катается, да бесов молней попаляет, сжигает их небесным огнём. Так ты голову-то платком покрывай, да гляди, не вздумай причёсываться в грозу, не то забьёт тебя насмерть.

Бабушка ходила по избе, переворачивая всю посуду кверху дном, и попутно поучая младшую свою внучку Глашу. За окнами бушевала гроза, налетевшая как-то разом, нежданно и мгновенно, невесть откуда. Только что было ясное небо, солнце светило вовсю, и вмиг вдруг наползли с Гнилого угла кудлатые чёрные тучи, с белыми пенными оборками, в брюхатых чревах которых то и дело вспыхивали яркие холодные молнии. Подул ветер, разметал сено, что сушилось у двора, закачал липы и берёзы, росшие под окнами деревенских домишек, загнал под навес птиц. Дворовые собаки робко выглядывали из конуры, поводя носом влажный воздух. Запахло близким дождём. Босоногие ребятишки разбежались по домам, окликаемые своими бабками и матушками. И вот уже прогрохотал первый раскатистый гром, прокатился от края до края небесного свода и замер. На миг наступило затишье, что бывает перед бурею, и вдруг разразилось грохотом и вспышками, и хлынул ливень, глухой стеной укрыв избу от всего мира.

Глашка смотрела с одновременным восхищением и испугом в окно, пока не заметила её бабка Лукерья, не прикрикнула:

– Ты чаво тут расселась?

Она схватила внучку за плечо и усадила на лавку, а сама задёрнула плотно занавески.

– Однажды Манька вот эдак-то глядела в окошко, за грозой, дивно ей было, да шаровую и притянула. Вмиг молня сквозь стекло прошла, аж дыру оставила, да в избу влетела, по полу прокатилась, тут же всё огнём занялось, а Манька сознанья лишилась, насилу в чувство её привели опосля, когда из пожара-то вынесли. И изба сгорела.

– Бабуся, – Глашка следовала за бабкой по пятам, а та крестила окна, двери и устье печи, – А ты начто печку крестишь тоже?

– Дак как же? – та всплеснула руками, – Черти от грозы прятаться станут, в печну трубу залетят, после в доме останутся. Неча им тут делать.

Гром разразился с такой силой, что Глашка втянула голову в плечи и зажмурилась, ей показалось, что изба их треснула пополам, раскатилась по брёвнышку. Приоткрыв один глаз, она огляделась – да вроде ничего, цело всё кругом.

– Бабуся, а молния крышу не расколет?

– Не расколет, на чердаке-то у нас громовая стрела есть.

– Это что, бабуня? – Глашка забралась с ногами к бабушке, сидевшей на постели, под бок, и прижалась к ней, та укрыла её своей шалью, обняла.

– А это камушек такой, чёртовым пальцем его кличут, он и вправду на палец похож, длинной такой, острый, будто с когтем.

– А нас он не защекочет?

– Кто? Камень-то? Не-е, не боись. Он только молню отводит от дома, чтоб не попала.

– Бабуня, а ты боишься грозы?

– Малость-то боюсь, хоть и приметы соблюдаю. Оно ведь как, ладноть если в избе. А ну, как в поле застанет, али в дороге? Там-то, конечно, боязно мне. Ну, да на всё воля Божья, а не боятся ничего только дураки. Молня-то ишшо ладно, а вот грозовых человечков и я боюсь шибко, не дай Бог с имя повстречаться.

– Бабуся, а это кто такие? – Глашка с любопытством воззрилась на бабушку, – Расскажи!

За окном снова полыхнула молния, громыхнуло, и ливень застучал по окну ещё шибче, в избе совсем стало тёмно, как поздним вечером. Ветер завыл в печной трубе, будто зимой, когда гудят на улице вьюги да метели.

– Али не сказывала я тебе про них?

– Нет, бабуня, – покачала головою Глашка.

Бабушка задумалась о чём-то, и Глашке показалось, что она задремала, но та вдруг начала рассказ:

– Бают люди, что в сильную грозу, как вот нынче, тьфу-тьфу, не к месту будь помянуты, – бабушка перекрестилась, и продолжила, – Можно повстречаться с грозовыми человечками. Откуда они берутся, того не знаю, разное говорят, кто бает, что они из-под земли выходят, дескать, из тех мест, куда молня ударит. Другие бают, что спускаются они из тучи, в которой носятся они по белому свету над всею землёю. Зимой де они спят, и встретить их невозможно. А с первым весенним громом просыпаются они, и уж тогда надо быть начеку – окружат, запляшут, да с собой и утащут, коли не будет при тебе надёжного средства супротив их.

– Что за средство?

– Есть одно, да не так просто его добыть. А сделать нужно вот что, коли услышишь когда плач в пустой избе, а это маленький домовчонок плачет, то нужно скорее то место белым платком накрыть. Домовиха тогда своего домовчонка не сможет увидеть, и станет тебя умолять показать его, снять платок. Вот тогда надо просить у неё монету заговорённую. Та монета от любой нечисти хранит человека, и от грозовых человечков тоже.

– Ну-у-у, бабуся, – протянула Глашка, – Ведь то сказки, небось.

– Сказки не сказки, а народ зря не скажет, раньше люди много чего ведали, оттого и в ладу с природой жили, и с духами всяческими. Нынче же все грамотны шибко, это конечно хорошо, да только забывают люди мудрость предков своих, а она порой, ой, как нужна.

– Бабуся, а у тебя такая монетка есть?

– Может и есть.

– А покажи!

– Вот большая станешь, я тебе её подарю, станешь её хранить при себе, а она тебя от любого зла сбережёт.

– Бабуня, а может они не злые вовсе?

– Кто?

– Да человечки те?

– Тьфу ты, – отмахнулась бабка, – Да како от их добро? Уносят они человека неведомо куда.

– Откуда же это другие люди тогда знают, ежели они всех уносят?

– Видали, знать.

– Вот бы на них поглядеть, – мечтательно произнесла Глашка.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – сплюнула бабушка, – На кой ляд они тебе?

– Да так, любопытно.

– И думать забудь, – ответила бабушка, – Ишь, чего выдумала.

– Бабуня, я есть хочу, – заявила вдруг Глашка.

– Ишшо чего, йисть в грозу. Обожди, вот успокоится малость, – бабушка прислушалась, – Вроде затихает ужо.

Гроза и правда уже рокотала на другом краю неба, доносясь глухим ворчанием и отголосками ненастья, ливень прекратился и дождь пошёл ровно и спокойно.

Бабушка выглянула во двор:

– Ну, теперь на всю ночь зарядил, солнце село. Ладно, можно и поужинать теперь, а там и спать скоро.

***

Глаша возвращалась с покоса вместе с остальными односельчанами, неся на плече грабли, уверенно ступая по сухой потрескавшейся дороге. Жаркое нынче лето, ни одного дождичка. Хоть бы самую малость окапал, но нет. Она взглянула на небо – ни облачка. Солнце садится за реку. Вздохнула. Сейчас придёт домой, накормит ребятишек, мужа, да спать ляжет, завтра снова на работу, кому куда. Муж Михаил – лес сплавлять по реке, она – на покос, ребятишки – сын Иван да дочка Луша, которую назвала она в честь своей горячо любимой бабушки, что давно почила уже, по дому будут управляться. Родителей у Глаши рано не стало, бабушка её и воспитала, жили они с ней ладно да дружно, душа в душу. А как вышла Глаша замуж за Михаила, так и померла бабушка в тот же год, ровно успокоилась, что теперь её внученька одна не останется.

С мужем Глаша хорошо жили, случались, конечно, промеж них и разлад и ссоры, как без того, живые люди, да только редко. Муж ей во всём помогал, труд на мужской и женский не делил, мог и посуду помыть, и в избе прибрать, и даже пирогов испечь, коли надобно. Глаша здоровьем слабая была с детства, и ежели когда прихворнёт, так Михаил её жалел, несмотря на то, что сам на работе своей уставал, всё равно по дому пособлял – мог и ужин сготовить, и детей присмотреть. А теперь уж и дети подросли, сами по хозяйству помогали. Дал им Господь сына и дочь, больше не родила Глаша по нездоровью своему, три раза тяжелела ещё, да скидывала. Плакала, конечно, да после успокоилась, знать так Бог велел.

Часто вспоминала она свою бабку Лукерью, да верней сказать и вовсе никогда не забывала. Много бабка её знала примет всяческих да мудрости народной, как бы хотелось сейчас Глаше поговорить с нею, совета получить, да не с кем. Порой приходила она на погост, где была аккуратная, ладная могилка вся в цветах, уж больно бабушка цветы любила, и, присев на скамеечку у креста, подолгу говорила с бабушкой, как с живой. Да только часто ходить не получалось – дом да хозяйство, дети да муж. А кладбище от деревни неблизко, через луг широкий перейти надобно, да лесочек негустой. Лесок хотя и так, названье одно – с полсотни берёз да елей – а всё ж таки время надобно.

А как-то раз и случилось вот что. Уже солнце к западу склонилось, но день был ясный, летний, а вот на сердце у Глаши было чернее ночи. Не ладилось у неё в доме последнее время. И что с чего? То молоко скиснет, то собака лапу повредит, то сын с крыши упал, когда сено укладывал на просушку, да руку повредил, то дочка на себя чугунок с горячими щами опрокинула, хорошо, что ведро с холодной водой рядом на лавке стояло, она сразу и догадалась его на себя вылить, не сильно сожглась. Огород зачах, скотина стала падать. Муж на себя стал непохож, ворчит да бранится, а тут и вовсе пьяный пришёл, на Глашу руку поднял. И сама Глаша ходила, как сонная муха, никаких сил не было, всё из рук валилось. Да она никому не жаловалась, не привыкла она перед людьми прибедняться, чтобы её жалели, вот только одной соседке, с кем дружна была и открывала душу.

Фотинья через улицу напротив жила, у неё тоже и муж имелся и дети – три дочери, хозяйство крепкое, сад большой, не богато жили, но и не бедно, как все. Как выдастся минутка, прибегала она, бывало, к Глаше, чаю попить да за жизнь поговорить. И всё то выходило почему-то с её слов, что у Глаши всё лучше – и сын-то есть у неё, а ей, Фотинье, Бог не даёт, а муж ой как просит сына; и здоровье-то у Глаши лучше, что её хвори по сравненью с Фотиньиными муками, так – сущая ерунда; и муж-то у Глаши лучше, вон как по дому помогает, работы никакой не чурается; и корова-то у неё больше доится; и куры чаще несутся; и яблоки в саду слаще. Глаше бы задуматься, простую зависть тут разглядеть, да она напротив, всё жалела Фотинью, уговаривала, утешала, только жалоб от того меньше не становилось.

– Да ты сама радости своей не видишь, – сказала ей однажды Глаша, – Ты не хуже других живёшь, только душа твоя всегда недовольна, оттого ты и несчастна.

Крепко задели эти слова Фотинью, ведь шибко привыкла она к тому, что завсегда её жалели да уговаривали, а не поперёк ей сказывали. И затаила она на сердце злобу, да такую, что изурочье устроила, порчу навела на свою соседку. Вслух сочувствовала Глаше, а за спиной радовалась, да ждала, когда и вовсе ей худо станет. Тьма света не любит, злой доброго не терпит.

И вот, пошла нынче Глаша к бабушке своей на могилу, поговорить, да душу облегчить, хоть и солнце к вечеру перешло, однако отправилась она на погост. Пришла, погладила рукой крест, положила пирог на холмик, цветов полевых ярких, и заплакала, стала бабушке на дела свои жаловаться, мол, не ладится в доме. Сколько так просидела неведомо, да только внезапно туча вдруг налетела тёмная, гром зарокотал, молния рассекла небо, Глаша и не заметила за своими думами, как дождь собрался. Подхватилась Глаша – бежать надобно домой, поспешила через лесок. И тут ливень хлынул, такой, что ничего вокруг не видно стало, посреди белого дня тёмная ночь наступила. Что делать? Куда бежать – и то не видно. Укрылась Глаша под невысоким кустом бузины. А кругом свист, вой, ветер да ливень, молнии сверкают, гром грохочет, град посыпал.

– Ну, и славно, – подумала Глаша, – Напьётся нынче земелюшка, вон как иссохлась вся, бедолага.

И тут вдруг послышались ей сквозь шум ветра и грохот грома голосочки да шепотки, тоненькие такие, писклявые, будто смеётся кто-то. Испугалась Глаша, сжала рукой монетку, что бабушка ей завещала, умирая. И в этот миг увидела, как под потоками дождя, во всполохах молний, пляшут в хороводе крохотные человечки, росточком не больше кошки. Волосы у них во все стороны торчат прутиками, ровно у куклы тряпичной, головёнки круглые, рубашки то ли чёрные, то ли от дождя мокрые, штаны красненькие, а глазки круглые и светятся, как угольки в печи. Тут оглянулись они на Глашу, и к ней бросились. Обмерла она.

– Вы кто такие? Подите прочь!

– Мы грозовые человечки, – отвечают те, – Высоко над землёй летаем, всё на свете видим и знаем.

Ещё больше струхнула Глаша, вспомнила бабкины рассказы.

– Что вам от меня надобно?

– Иди к нам плясать!

– Не пойду я с вами, сказывала мне бабка про вас, унесёте потом меня с собою.

– А коли плясать не хочешь, так откупись, вон у тебя на шее монетка есть, она нам очень нужна.

– Я отдам, а вы меня и погубите тут же, – ответила Глаша, трясясь от холода и страха.

– Вот ещё, за ту монетку можем мы тебе помочь.

– Чем же?

– А мы твою беду знаем. И кто наслал её тоже, – они снова захихикали.

– И кто же?

– Дашь монетку, так скажем.

– Берите, – Глаша махнула рукой, и протянула им монетку на верёвочке, была не была, может и правда помогут, сил уже нет терпеть напасти.

Засмеялись, затанцевали грозовые человечки, схватили монетку:

– Вот спасибо тебе! За твою услугу и мы тебе поможем. Все напасти твои от Фотиньи. А ежели хочешь, чтобы всё наладилось, только скажи, и мы вмиг исправим, накажем её.

– Исправить-то я хочу, да только что же получается, чтобы мне свои дела наладить, нужно другому жизнь испортить?

– Да ведь она-то тебя не пожалела, пусть и получает по заслугам. Всё по справедливости.

Покачала Глаша головою, опустила глаза.

– Не могу я так.

– Ну, так жди, коли так, пока она тебя до конца съест, уж недолго осталось.

Бросилась Глаша бежать прочь, ничего им не ответила. Бежит и слёзы по щекам её ручьями стекают, с дождём смешиваются. Вот в чём дело, оказывается, вот кто в её несчастьях виновен, а она её привечала, бедам её сочувствовала… Эх, глупая. Дальше носа своего не видела.

Перебежала она через поле, вот уж и деревня недалече, а дождь всё льёт и льёт. И тут услыхала она крики, запах гари донёсся до неё. Сердце её в груди ухнуло. Припустила она ещё быстрее. А когда добежала до дома, то и увидала, что то Фотиньин дом горит, весь огнём объят. Муж её с мужиками воду из колодца носят, дом заливают, а самой Фотиньи не видать. И видит Глаша – в языках пламени пляшут над домом грозовые человечки, и напевают:

– Чёрному – чёрное, белому – белое. За доброе жди добра, за худое – худа.

Захохотали и улетели прочь.

Бросилась Глаша со всех ног людям помогать, пламя тушить, да только несмотря на дождь, ничего не помогло, так и сгорел дом. А вместе с ним и баба завистливая. Даже тела не нашли, а лежал на полу посреди избы огромный чёрный камень. Всем селом отстроили мужу да девочкам новый дом, а спустя два года женился он на вдовой женщине с тремя сыновьями, дружно стали жить. Девочки её полюбили, как мать родную, от своей-то они шибко добра не видали, а тут и ласку узнали, и слово доброе, научила мачеха их и хозяйство вести, и пироги печь, и вышивать, и вязать, правду говорят, не тот мать и отец, кто родили, а те, кто воспитали. И у Глаши всё наладилось, зажили они складно да ладно. А камень тот чёрный на лошадь погрузили, да вывезли к реке, и утопили, потому что каждую грозу били в тот камень молнии и боялись люди пожара. Правду старики говорят, доброму человеку весь мир – свой дом, злому – и свой дом чужой.