Читать книгу Обыкновенная любовь - Елена Яворская - Страница 3

Помнишь, на чахлые розочки раскошелясь,

мы отмечали всё, что уже сбылось,

помнишь десятки маленьких сумасшествий,

помнишь, ты зарывался в лукавый шелест,

в гриву и грёзу упрямых моих волос?

Помнишь, в кино тайком целовал ладони,

помнишь, конфеты вечером приносил?

Помнишь, меня выписывали из роддома

с маленькой Машкой, ещё ты шутил: «мадонна

с куклой», а кукла сладко спала в такси…

Помнишь весну, распутицу, новоселье,

Машка читала азбуку по складам,

папа – уже в больнице, и в воскресенье

нам позвонили… ещё ты сказал мне: «Ксеня,

я никогда, никогда тебя не предам».

Хватит молчать потрясённо, курить бессонно,

врать неумело, нежничать невпопад.

Хватит казниться, упрямо влезая в ссоры,

всё объяснимо, тебе пятьдесят, мне сорок,

ей – девятнадцать, в общем, такой расклад.

Хватит прощанья, размазанной вязкой каши,

в щёчки давай поцелуемся – и пора.

Хватит про «бес в ребро» и «судьбе не прикажешь».

Хлопнула дверь. Обмираю бесслёзно. Я же

создана из твоего ребра…

А была я гулкой, лаковой, бледно-оранжевой

и ловила ревнивые взгляды твоих девчат.

Ах, как пела я… как любила тебя привораживать,

отнимать у всех – самому себе возвращать!

А когда ты пел – на скамейке, с дружками-подростками,

разложив сигареты, забыв про нехитрую снедь,

как любила я золотистой декой отблёскивать,

отзываться тебе – и восторженно леденеть…

А потом пошло – с переборами-перекатами,

До утра… с бесшабашной и звонкой ночной гульбой.

Про чужую войну. А потом – про любовь проклятую,

обреченным и резким боем – как будто в бой.

А потом – невеста, красивая, большеглазая…

Очи – песенные… свет бескрайний, синь-бирюза.

А она сказала: с концертами, мол, завязывай

(будто с пьянством). Любил, поэтому – завязал.

Годы-годы – как будто пылью седой припорошены,

деньги, дети… скандалы, влёт – из-за ерунды.

Что-то тихо вздрагивало, всхлипывало над порожками —

про мои лады – про твои семейные нелады.

А потом – бросал виноватые взгляды: прости, мол, некогда,

и уныло маялся, в год ни строчки не сотворив.

Я старела… всеми древесными фибрами, всеми деками,

ощущала, как странно мертвеет мой гордый гриф

и струна – размотанный кончик – упрямо колется…

Ну, давай напоследок, давай: «а в глазах твоих неба синь»,

И – цыганскую-хулиганскую, на два голоса!

Нашу юность – легко проводим, отголосим…

Добрались на такси, ошалев от ритмичного грохота,

и от шуточек тамады, и от винного изобилья.

После Юлькиной свадьбы в квартире темно и плохо так:

мама с папой, а где ж вы дочку свою забыли?

Вещи вывезли. Что-то продали. Но не больно —

так, скорее, ноет, кровит незажившей ссадиной.

Я курю на балконе. Жена достаёт альбомы:

Юлька взрослая, Юлька школьница, Юлька в садике…

Юлька в маму. Задорную, прежнюю, милую,

не теперешнюю: скандальную, невозможную.

Но сегодня – баста. Короткое перемирие.

Целовались на свадьбе родители, как положено.

Юлька, девочка, славный ты мой комочек!

Лишь бы в склоках вам не увязнуть, не омещаниться…

Мы и любим-то Юльку – поодиночке. Молча.

И любови наши как-то не совмещаются.

Выхожу на кухню. Тупо шуршу газетами.

Людка машет рукой: ну просила же не мешать!

Тихо плачет. На свадьбе дочери – не без этого,

но не тянет садиться рядом и утешать.

Ладно, Юлька. Желаю тебе… не рожна какого-то….

чтоб на свадьбе – сына ли, дочери – отплясав,

не сидели бы, как чужие, по разным комнатам,

неизвестно в чём упрекая далёкие небеса…

Всем кагалом нас провожали до станции,

Пели от души, голоса срывая,

А кого хотела в мужья – не достался,

Вышла за другого – и так бывает.

А с утра все бегали суматошно,

Я стояла в облаке флёрдоранжа,

Тесно от цветов, от парфюма тошно,

Сказочное платье – не будоражит…

Бледный манекен в развесёлой процессии,

В грохоте затерянная соната,

Поздно, принц уехал к другой принцессе,

Даже не простился, а жить-то надо!

Притерпеться как-нибудь, притвориться,

Выбросить, как старую одежонку,

И ещё – не верить в другого принца…

Потому что с принцами напряжёнка.

А была бы глупой, была бы слабой,

Так бы обвела вас глазами сухими,

Так бы в полный голос и завела бы:

«Ой, да на кого ж ты меня покинул,

Я ли не хорошая, не пригожая,

Я ли не любила бы, не жалела?!»

Отводила мама глаза тревожные.

Да метались ласточки ошалело.

Где смешная такая девчушка с двумя косичками,

на каких дорожках забыла свои иллюзии?

Вот сидишь ты, собой красотка, анфас классический,

и движенья отточены джазово или блюзово.

Сериал семейный, банальный такой, некассовый.

Поливаешь слезами типичное бабье горюшко.

Муж-бездельник бухую правду свою доказывал

кулаками, потом бутылкой с отбитым горлышком,

«слуш-сюда», «ах-ты-сука», «заткнись-да-я-тебя…»

и с таким даже гневом праведным, с укоризною!

Кстати, бывший отличник и бывший кумир приятелей.

Гений в поиске. Казанова, самец непризнанный.

Вся любовь, как из треснутой чашки, взяла и вытекла.

Усмиряла его, раззадорившегося пьяницу,

шестилетнюю дочку поспешно к соседям вытолкав:

проходили, знаем! – а то ведь и ей достанется.

…А квартира? А деньги? Стоп, ничего не стронется.

Не сбежишь ты от подлого нрава его шакальего.

Позвонить родителям, что ли? Да мать расстроится.

У нее и без дочки давленье вчера зашкалило.

А давно ли, давно ли, давно ли

разбирала бумаги и вещи

и, в родную рубашку уткнувшись,

обезумевшей выла волчицей.

В белом крошеве снега и боли,

в развесёлой распутице вешней

я глядела на холмик уснувший…

Всё, не плачется… просто молчится.

А потом с неподъёмною кладью

на тропинках рассталась пологих.

Предала? или просто воскресла?

иль прогорклое горе остыло?

И – тревожная ночь перед свадьбой.

И костюмчик – несвадебно строгий:

неудобно рядиться в невесты.

И свекровь до сих пор не простила.

Это было… как замок песочный… —

вот и слёзы из глаз повлажневших —

сумасшедшее, милое счастье!

Торт в оборках воздушного крема!

Я себя соберу по кусочкам,

вспоминая надрывно и нежно.

Не прощая себе, но прощаясь,

я шагну в настоящее время.

Пью бессонную ночь, не пьянея.

И с чего бы? – в бокалах не вина,

а горчащие пряные травы —

или опыт печальный, дорожный…

Буду жить без ненужных сравнений,

не кидаясь к иконам с повинной.

Снова ночь перед свадьбой. Как странно…

Но возможно…

Всего лишь слово. Резкое, как свет,

Нацеленный в глаза,

как рокот гулкий,

Как нож кривой в оглохшем переулке,

Как стылый звон рассыпанных монет,

Как спину рассекающая плеть…

Прощёлкал ключ в замке. Уже двенадцать.

И – не смотреть в глаза, и – не сорваться

На крик,

а тихо: «Ужин разогреть?» —

Ну, нет так нет… Ещё – не оставаться

Вот так, глаза в глаза… И – не сорваться

Вдрызг, яростно, непоправимо, вдруг…

Спасительного телефона круг —

А что спасать? Измена – это раб,

Убивший господина. Мой корабль

Идет ко дну – и прохудилось днище,

И паруса уныло ветра ищут,

И духу не хватает на вопрос —

Один, решающий… Вдруг – невозвратно?

Как жаль себя… Жалеть себя приятно

И унизительно, и муторно до слёз.

А говорят, начните жизнь сначала,

Мол, с чистого листа – но разве мало —

Порвать, унизить, скомкать чистоту?

Откуда взяться чистому листу?!

Не удержаться и не удержать,

И жечься о костер, не мной зажжённый,

И делать вид… и слепо отражать

То, проступившее в его лице, чужое,

Пугающее… гуще плен теней,

И в складочке у рта застыла резкость…

О страшная развилка – неизвестность,

Которая известности страшней…

Наше прошлое: что ж так быстро-то!

Помню – пятнами на холсте…

Но спасибо за то, что был со мной,

что меня, словно песню, выстрадал,

что берёг и не звал в постель,

за мальчишескую доверчивость —

редкость, право же, мне везёт…

За любовь – будто сон о вечности,

а не скучненький эпизод.

И за ревность – глухую, тайную,

пред которой слова бледны,

за печальное испытание,

за вину мою – без вины…

И разлука. И зов «дождись меня…

а иначе дурман и тьма…»

От обиды – пока единственной —

ты неделю сходил с ума.

Откровения телефонные,

и пирожные, и кино,

и стояния подбалконные —

лестно? трогательно? смешно?

А года обернулись милостью,

одарили тебя женой.

То, что слабостью раньше мнилось мне,

было стойкостью. Ох, родной,

не у каждого хватит мужества

спесь и гонор к чертям послав,

примириться с любовью дружеской,

но не женской – увы, ты прав.

И не ждать откровений радужных —

на душе и без них черно.

Пусть не любит, но рядом, рядом же! —

если большего не дано!

Сила – это не шваркать по столу,

не срываться на крик и брань.

Это бережное и острое:

«не обидь её… не порань».

Жду… Покой. Тишина домашняя.

День заботами окружён…

Ключ в замке. И твоё, всегдашнее,

вечно милое: «Здравствуй, жён…»

ЖЕНА

Льнёшь, обвиваешь, к телу – прохладный шёлк,

Или снисходишь – падшей звездой в ладони,

Веки прикрыты, и синий мираж бездонный

Тихо погашен… о пушкинская Мадонна,

Даже не спрашивай, как я тебя нашёл…

Ангел в своей божественной наготе,

Что ей постылый кокон земного платья,

Золото нимба – локоны по кровати,

Господи, я же ей – даже не в старшие братья! —

В папы и в дяди… Строчками на листе,

Красками на холсте – возносить хвалу,

Радугой в небесах – только ты не смейся,

Брызгами на песке – «навсегда» и «вместе»,

Росами по траве – наш медовый месяц…

Тихо струится холодный рассвет по стеклу,

Сонные звезды гаснут, лукаво шепчась:

Так молода, и пленительна, и беззаботна!

Господи, я для неё – прошлогодняя мода!

Если когда-то она повстречает кого-то,

Если, когда-то… Ревную – уже сейчас.

Господи, это не чувство, скорее – чутьё,

Неизлечимая – ненанесённая – рана…

Жрица моя… Божество обреченного храма,

Нежность моя… Галатея. Оживший мрамор.

Господи, слышишь, я просто умру без неё.