Читать книгу Тот, кто срывает цветы - Эли Ро - Страница 1

1

Сейчас я понимаю, что был одинок всегда – даже в детстве.

Родители были слишком заняты, поэтому я проводил время не в их компании, а в окружении вещей, которые им принадлежали. Я устраивался в их спальне, забирался с ногами на кровать и часами листал мамины книги и журналы, разглядывая автопортреты Ван Гога, античные полотна Фейербаха1, фотографии Сикстинской капеллы. Если мне надоедало, то я откладывал тома по искусству в сторону и пробирался в отцовский кабинет, где среди тяжелых книг по психопатии и девиантному поведению находил небольшие монографии или газетные вырезки, которые отец хранил в плотных черных папках. Временами попадалось что-то интересное, вроде биографии Ричарда Рамиреза2 или короткого интервью Джеффри Дамера3. Последний всегда вызывал у меня странные эмоции. Кроме смеси презрения и отвращения я чувствовал тоску, которую не мог объяснить. Он тревожил меня. Я никогда не считал Дамера жертвой обстоятельств и не пытался оправдывать, но его фото – безнадежный взгляд, опущенные плечи – повергали меня в уныние так сильно, что я поскорее пролистывал статьи о нем. Все рукописи и книги из отцовского кабинета были под строжайшим запретом, но я часами сидел в одиночестве, поэтому считал, что у меня было полное право пренебрегать некоторыми родительскими запретами.

Привычка закрывать глаза на любое неприятное для меня событие, вырывать себя с корнем из реальности выработалась у меня еще тогда. С годами это не исчезло, никуда не делось, а только прочнее укрепилось в моем сознании. Это ведь так просто – порвать старую фотографию, закрыть уши ладонями и зажмуриться, сделать вид, что ты что-то забыл, когда прекрасно помнишь. И пусть тогда, в то крошечное мгновение, моя ложь не была такой уж страшной, не была решающей, впоследствии я чувствовал стыд и вину, что не смог признаться сразу: это все я, это я его выпустил. Воспоминания о том дне – предрождественской толчее, мокром снеге, пятнах от кофе – смазаны. Я не помню почти ничего, кроме чувства абсолютной пустоты и заполняющего ее страха. Мне под кожу ввели смертельную дозу ужаса, который долгие-долгие годы, как морфий, превращал пространство в зыбкость, а окружающих меня людей – в призраков. Призрачные мать и отец, призрачные друзья, призрачные прохожие. Тревожный сон длиною в несколько лет.

Как я уже говорил, по большему счету я был предоставлен самому себе – родители посвящали работе гораздо больше времени, чем мне. Им обоим повезло в плане любимого дела, потому что они занимались тем, что им действительно нравилось. Отец работал психиатром в клинике, а иногда принимал кого-нибудь и у нас дома. Обычно это были люди, угнетенные собственной жизнью, погруженные в депрессию и страдающие мыслями о том, как бы поскорее убить себя. Сейчас я их прекрасно понимаю, но в детстве недоумевал: как можно быть такими чудаками. В работе отца была и другая сторона, которую от меня тщательно скрывали долгое время, но она-то меня и прельщала. Особенные вызовы. Отцу могли позвонить в любое время суток, и он в одночасье срывался с места. Мать провожала его серьезным и чуть растерянным взглядом, но он целовал ее в лоб и мягко говорил, что скоро вернется. «Скоро» всегда было понятием растяжимым. Он мог отсутствовать всего пару часов, а мог вернуться посреди ночи. Ворочаясь в кровати, я слышал его усталые вздохи, тихий шепот, которым его встречала мать, звон посуды – поздний ужин в три часа ночи.

Я сгорал от нетерпения, пытался выведать у матери о таинственных исчезновениях отца. Она только отмахивалась и говорила, что всему свое время. Пару раз я пытался пробраться в его кабинет – маленькую комнату рядом с кухней, но мои попытки всегда проваливались. Великая тайна раскрылась, когда мне было тринадцать. Мы с отцом сидели на кухне и собирали модель пиратского корабля. Стол был завален бежевыми нитками, акриловыми красками, полимерной глиной, баночками с лаком. Тем вечером, когда отец рассказал мне, куда же на самом деле срывается после загадочных звонков, мы собирали пушки, которые состояли из нескольких крошечных деталей. Я спросил его об утреннем звонке, после которого он был вынужден отставить в сторону тарелку с равиоли под сырным соусом, облачиться в платиново-серый тренчкот и уехать на несколько часов. Я не надеялся на ответ, но отец отложил клей в сторону, посмотрел на меня и сказал, что я уже достаточно взрослый, чтобы знать. Он признался, что, помимо своей основной работы, занимается изучением образа мышления преступников с психическими отклонениями, беседует с ними, ведет записи, помогая классифицировать поведение таких людей и разобраться в первопричинах, толкнувших их на преступление.

– Это безопасно, – сказал отец, когда я выронил из рук одну из пушек. – Там крепкие решетки и сильные охранники, поэтому вам с мамой не стоит волноваться.

В окно бил сильный дождь. Мы немного посидели в молчании.

– Почему ты занимаешься этим? – спросил я.

– Потому что это то, что у меня хорошо получается, – ответил отец, прикусив ноготь на большом пальце. – Смотри, мы с тобой склеили все пушки!

После этого разговора я стал прекрасно понимать, что так сильно тревожило маму. Теперь, дожидаясь отца с работы, мы с ней пытались отвлекать друг друга от мрачных мыслей. Мы гуляли по городу, ходили в кино и ели мороженое, но кто-нибудь из нас все равно бросал тревожный взгляд на часы или мобильный телефон. Не звонил ли папа? Нет, не звонил. Вечерами мама рассказывала мне что-нибудь о поэтах девятнадцатого века, читала вслух мифы Древней Греции (больше всего мне нравились истории о царстве мертвых, приключения аргонавтов, «Одиссея») или сказки Оскара Уайльда – я особенно любил про Кентервильское привидение. Она объясняла, в чем разница между архитектурой ренессанса и барокко – будто бы я мог что-то запомнить. Иногда мы просто лениво валялись на диване (я в растянутой пижаме, она – с неаккуратно собранными волосами и размазанной тушью под блестящими глазами) и смотрели по телевизору какой-нибудь легкий фильм, чтобы забыться.

Работа матери была гораздо спокойнее отцовской, но представляла собой не меньше интереса. Мама работала в галерее, постоянно пропадала на выставках и форумах, а потом рассказывала нам с отцом о каком-нибудь новом для себя открытии. «Ах, афинская Агора4 такая необыкновенная, да? Чувствуете дух времени?»

Родители познакомились в кинотеатре. Мама изучала культурологию на третьем курсе, а отец проходил практику и подрабатывал барменом в свободное время. Бар располагался за стеной кинотеатра – после сеанса там можно было что-нибудь выпить и обсудить фильм. У мамы тогда случился небольшой нервный срыв перед экзаменом, поэтому она отложила в сторону учебники и отправилась в кино – на самый безвкусный фильм в своей жизни. Он настолько сильно ей не понравился, что она решила выпить вишневого сидра, чтобы немного поднять себе настроение. За стойкой приятный парень – светлые волосы, водолазка под горло, очаровательные синяки от недосыпа под голубыми глазами – пытался доказать ей, что она ничего не понимает в кинематографе. Они спорили долго, а потом пошли гулять по Дахау-платц5 до самого рассвета.

Фильм назывался «На игле»6. Впервые я посмотрел его в четырнадцать. До сих пор не знаю – это слишком рано или, наоборот, в самый раз, чтобы понять, что героин – это вовсе не весело. Тогда фильм мне не понравился, но я был впечатлен. Некоторые сцены оттуда долго не выходили у меня из головы. Я пересмотрел его снова спустя несколько лет, находясь плечом к плечу с человеком, похожим на одного из персонажей Уэлша. Этот человек хрипло смеялся, а я смотрел в экран, мучаясь от осознания, что моя жизнь превратилась в нечто подобное, в грязный отрывок из фильма Дэнни Бойла. И дело было даже не в наркотиках – я не принимал их – дело было в самой жизни.

Знакомство моих родителей привело к семейному конфликту. Его результат – прерванное общение со всеми мамиными родственниками, кроме ее родного брата, моего дяди. Мама должна была получить образование в Германии, а потом вернуться домой в Россию, но встретила моего отца и поменяла планы. Она рассчитывала на то, что семья сможет понять, но этого не произошло. Мой дедушка – человек старой закалки, принципиальный и консервативный – первое время предпочитал делать вид, что у него вовсе нет дочери, потом немного ослабил норов, но так и не смог смириться. Бабушка не смела ему ни в чем перечить. На фото я видел дедушку и бабушку гораздо чаще, чем вживую. Однажды они были на одном из моих дней рождений, но вечер закончился очередной ссорой. Последнее слово осталось за мамой. Очень громко она объявила, что ей стыдно, что она дочь таких твердолобых людей. Они покинули наш дом тем же вечером. И больше не появлялись в нем никогда.

На последнем курсе университета мама узнала, что беременна. Они с отцом все равно собирались пожениться, поэтому эта новость их не расстроила, а только подстегнула к решительным действиям. Свадьба была очень скромной. Мамины родители не присутствовали – ограничились сухими, очень скомканными поздравлениями по телефону. Зато прилетел ее младший брат, Андрей. Позже он стал моим крестным, а мама время от времени говорила, что мы с ним похожи, словно две капли воды. Со стороны отца родственников было больше, хотя и его родителей не было, но я считаю, что смерть – это достаточно веская причина, чтобы не присутствовать на свадьбе единственного сына.

Несмотря на вечную занятость, родители все же пытались посвящать мне все свободное время, но его было слишком мало, поэтому я рос самостоятельным ребенком. В первом классе ребят после занятий встречали родители, бабушки, дедушки, сестры или братья, но я добирался до дома сам. Пустотой и звенящей тишиной меня встречала наша квартира на Брудервердштрассе. Я проворачивал ключ в замочной скважине, с лязгом распахивал дверь, бросал рюкзак на полку для обуви и замирал, прислушиваясь. Кто-нибудь дома? Никого. Потертый паркет. Пятно от кружки с кофе на диванном столике. Почта, которую никто не разобрал. Пылинки, танцующие при резком свете дня. Стайка бумажных журавликов на кресле – их складывала мама, когда папа читал ей вслух свои статьи. Немой диалог с вещами родителей до самого вечера.

В тот день, перед Рождеством, когда я вернулся домой от своего школьного друга Бастиана, тишина показалась мне еще более оглушительной, чем раньше. Я уже привык к ней, научился ее терпеть и игнорировать, но тогда безмолвие окружило меня, сжало со всех сторон. Возможно, это было предзнаменование, а может, я был вымотан уже тогда. Я нервничал и плохо спал, потому что все время переживал из-за мамы. Она вторую неделю лежала в больнице – из-за сахарного диабета у нее началось осложнение. Необходимо было провести очищение крови и гормонотерапию, поэтому одним только домашним лечением было не обойтись. Мы с отцом были на взводе. Я видел, что ему хочется оставить работу, отменить каждого пациента, записанного на прием и броситься к маме, но он не мог этого сделать, потому что знал об ответственности больше моего и не уставал твердить, что зарабатывает деньги на лечение. Я же взял за привычку сбегать с последних уроков, чтобы провести время с мамой, но в тот день меня к ней не пустили, и я пошел к Бастиану, который уже неделю болел ангиной и торчал дома. Пару часов мы поиграли в приставку, потом разогрели остатки пиццы, которые обнаружили в холодильнике, и полчаса прикидывали: умрем мы или просто отравимся. Обычно в компании Бастиана мне становилось лучше, но тогда я все равно был какой-то нервный и решил, что лучше пойти домой, включить музыку на полную громкость и немного поваляться в ванне. Насчет музыки я передумал почти сразу. Стоило пересечь порог квартиры, и я решил – нарушать тишину нельзя. Вместо горячей ванны я умыл лицо холодной водой и отправился в гостиную. Я уже жалел о том, что так быстро сбежал от Бастиана, но повернуть обратно не мог. Его тетя уже должна была вернуться с работы – гостей она не любила и всегда держала Бастиана в ежовых рукавицах.

С книжной полки я наугад вытащил первую попавшуюся книгу – оказалось, что это роман одного русского писателя, который мама привезла с собой в Регенсбург много лет назад. Тогда по-русски я знал всего пару общих фраз и с десяток ругательств, поэтому засомневался, что моих знаний хватит, чтобы одолеть труды некого Пастернака. За язык я взялся только на втором курсе университета. Мне казалось, что таким образом я смогу дотянуться до матери, понять ее лучше, увидеть мир ее глазами. Этого было недостаточно.

Если хорошенько оглядеться у нас дома, то можно было заметить, что одним романом мама не ограничилась. Тут и там проскальзывало что-нибудь отчаянно русское. Сборник стихов Есенина в потрепанной мягкой обложке. Эссеистская проза Цветаевой. «Живое о живом». «Поэт и время». Выцветший портрет Маяковского где-то между корешков книг. С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых7.

Я посмотрел на часы. Почти шесть вечера. Отец обещал, что мы поужинаем вместе. Последнюю неделю мы с ним виделись только по утрам. Вечера я коротал в одиночестве. Он возвращался домой, когда я уже спал либо лежал в полудреме, пытаясь представить, что мама в порядке, что совсем скоро ее выпишут из больницы. Я бы мог встречать его, бежать в коридор с радостными воплями – я так делал, когда был помладше, но мне было почти четырнадцать, и я испытывал все прелести переходного возраста – злился, сгорал от раздражения и обиды, что меня снова бросили. Но в этот день, в этот чертов сочельник, когда дороги замело снегом, а я казался себе единственным человеком на всей планете, он обещал. Кутаясь в мягкий шотландский плед, я выбрался на балкон, чтобы встретить отца ободряющим взмахом руки, но его не было видно. В глаза бросались цветные фонарики, опоясывающие город, сверкающие снежинки, дети, швыряющие друг в друга комья снега, радостное возбуждение, какое бывает перед праздниками. Я ждал.

Утром мы поссорились. Сначала я ликовал, но, чем чаще прокручивал в голове ссору, тем больше жалел о ней. Мое негодование, дрожащие руки, вечная нехватка внимания, желание потрясти отца за плечи и крикнуть ему в лицо, что это я стою перед ним – его сын. Все это обрушилось на отца, когда он собирался на работу. Сначала такое поведение казалось правильным, но позже я понял, на что это походило. На бунт эгоистичного ребенка. Я весь день думал о то, что он сказал мне перед уходом. «Не знал, что ты так глубоко несчастен». Отец редко говорил со мной таким язвительным тоном, поэтому я всегда чувствовал себя неловко, когда он прибегал к этому. Я все гадал: извиниться мне или сделать вид, что ничего не случилось. Мне было совестливо, но своего я добился. Отец дал слово, что проведет этот вечер без работы.

Я дернулся, когда в дверь позвонили. Резкий, слишком громкий дзинь-дон! Надо же – так задумался, что не заметил, как отец зашел в дом. Его пальто было тяжелым от мокрого снега, который весь вечер летел с неба крупными белыми бабочками. Я аккуратно повесил его на стул рядом с батареей, чтобы оно высохло.

– Только что разговаривал с мамой, – сказал отец, ослабляя галстук на шее. – Она велела нам быть с елкой осторожнее.

Отец грустно улыбнулся, и я тоже ответил ему неуверенной улыбкой. В том году мы с ним не совсем удачно справились с этой задачей, потому что я случайно уронил елку, когда навалился на нее всем телом, чтобы закрепить ангела на темно-зеленой верхушке.

Отец уже снимал ботинки, когда у него зазвонил телефон. Во время разговора он не смотрел на меня, а все хмурил светлые брови и напряженно вслушивался в слова человека на том конце провода.

– Лео, – виновато сказал он, когда разговор был окончен, – не сердись, но мне нужно съездить по делам. Видишь ли, – отец поправил галстук, – я забыл передать кое-какие документы, а это очень важно, – он взглянул на часы. – Это займет не больше часа. Не мог бы ты принести мне мое пальто?

Я ничего ему не ответил, но заметно помрачнел.

– Эй, – отец потрепал меня по волосам, – я обещал.

– Тогда я поеду с тобой, – решительно сказал я, – не хочу больше сидеть один.

Отец хмыкнул, немного подумал и согласился.

– А на обратном пути купим штоллен8, хорошо? – примирительно спросил он.

Я подал ему пальто.

– Ладно, но только с марципаном.

Он рассмеялся.

– Возьмем два.

2

Всю дорогу компанию нам составляли «The Beatles», которые беспрерывно играли по радио. «Words are flowing out like endless rain into a paper cup»9. В машине я замерз, поэтому отец включил печку и купил мне стаканчик эспрессо по дороге. Скоро я согрелся, расстегнул куртку, а на очередном повороте пролил на себя остатки кофе. Нежно-сливочное пятно на белой футболке. По форме оно напоминало киношный искусственно-кровавый развод. В черно-белом фильме никто бы и не заметил разницы. Во время поездки меня терзали какие-то глупые мысли. Я меланхолично разглядывал улицы, совсем не чувствуя духа приближающегося Рождества. Витрины магазинов – многие уже были закрыты – сияли красками. На подоконниках жилых домов громоздились светильники в виде елочек и домиков, большие свечи, вазы с коричным печеньем в форме звездочек. Двери были украшены венками с желтыми и красными лентами.

Когда очередная песня закончилась, отец спросил о моих делах в школе, и я ответил, что все в порядке. Он взглянул на меня косо, но в своей обычной манере не стал расспрашивать. Отец всегда давал возможность говорить мне самому. Он только подталкивал меня к какому-нибудь разговору, а дальше отступал, рассчитывая на то, что я сам решу: делиться с ним или нет. У моих сверстников портились отношения с родителями из-за чрезмерного давления, но мой отец знал, что ступает по тонкому льду переходного возраста, поэтому действовал аккуратно. Я был ему за это благодарен.

Окна машины запотели, и я водил по ним пальцем, вырисовывая восьмерки. Мы не ехали, мы двигались по не существующему океану, сквозь толщу воды, потому что город был скован пробками. Я думал о маме и точно знал, что отец тоже, но мы не решались о ней заговорить. Внезапно я ощутил, что очень сильно по ней соскучился. По грустной улыбке, по сосредоточенному выражению ее лица, когда она бегло просматривала отзыв какого-нибудь критика или выбирала очередное кашпо для новой петунии. По ее удивительному акценту, от которого, по словам отца, она так и не смогла избавиться.

– Ты тут посидишь или пойдешь со мной? – спросил отец, когда мы мягко припарковались около понурого здания местной тюрьмы.

Впоследствии я много раз возвращался к этому вопросу. Если бы я только мог отмотать время назад и остаться в машине, чтобы листать скучный дорожный указатель под шипение радио, но сложно представить мальчишку, который отказался бы от такого приключения.

– А мне можно с тобой?

Отец подмигнул, и я выбрался из машины вслед за ним. Мы быстро шли к серому зданию с красной крышей, и я не мог поверить, что отец позволил мне пойти вместе с ним. От волнения я почувствовал легкое головокружение. На контрольно-пропускном пункте мужчина с острыми, как у акулы зубами, поприветствовал моего отца двумя бодрыми кивками.

– Тебе чего дома не сидится, Ульрих? Сегодня же сочельник.

Отец улыбнулся.

– Забыл передать документы.

– Понял, – покивал мужчина, а потом вдруг уставился на меня, – сын?

– Да. Можно пройдет со мной?

– Хочешь посмотреть, чем отец твой занимается? – мужчина свесился со стойки, лениво поболтал рукой в воздухе.

Волосы у него были рыжими и напоминали пух.

Я кивнул.

– Не знаю, Ульрих. Только под твою ответственность.

– Конечно.

– Впрочем, Франке уже уехал домой, поэтому не думаю, что будут какие-то проблемы.

– Спасибо. Мы быстро, не переживай.

Мужчина с акульими зубами громко цокнул языком, протянул отцу документы, чтобы он оставил свою подпись в одной из колонок. Потом отец положил свой телефон на стойку и велел мне сделать то же самое.

– Идем, – он легко толкнул меня в спину, чтобы я не задерживался на месте.

Внутри – сплетение темных коридоров и тяжелых дверей – оказалось на удивление пусто. Я-то воображал себе множество охранников с дубинками и заключенных с дикими глазами. По пути отец объяснил, что в этом корпусе преступников не держат, но я все равно рассчитывал на большее. Почему же в тот день именно этот корпус пустовал? Виной всему сочельник или мрачное провидение – не знаю. Только все, каждая мелочь и каждая случайность сложились в единый пазл. Парад планет – они все оказались по одну сторону от солнца.

Мы шли рядом. В одной руке отец нес файл с документами, а другой придерживал меня за плечо. Я смотрел по сторонам и почему-то нервничал. Отовсюду шел какой-то странный запах – так пахло в школьном подвале. За широкой стойкой я заприметил грузного чернокожего мужчину – охранника – со скучающим видом он делал какие-то пометки в маленьком блокноте. Они с отцом обменялись быстрыми кивками.

– Это здесь ты работаешь? – тихо спросил я, разглядывая выцветшие памятки на стенах.

– Чаще всего здесь, – ответил отец. – Дальше тебе нельзя, – сказал он, когда мы подошли к одной из дверей, – подожди меня здесь. Я скоро.

Он дал мне немного денег, чтобы я купил себе газировку в автомате, и скрылся за дверью. Я проводил его взглядом и направился к большому серому ящику – автомату с напитками. Очень странно было думать, что за стенами находятся люди, совершившие самые разные преступления. У меня мурашки бегали от предвкушения, когда я думал о том, как изменится лицо Бастиана, когда он узнает, где я был. Пусть я и не видел настоящих преступников, но сама атмосфера – камеры, какой-то шум в самом конце коридора, запах пустоты и отчаяния – повергала меня в странный ребяческий восторг.

– Эта дрянь уже сто лет так не работает, – пропыхтел охранник, когда я терпеливо дожидался, пока автомат выплюнет разноцветную баночку мне в руки.

Мужчина вдруг отложил свой блокнот, поднялся на ноги и деловито засеменил ко мне. Он несколько раз ударил по боку автомата здоровенной ручищей, шмыгнул носом и заглянул мне в лицо.

– Это ты с отцом пришел что ли?

Я кивнул.

– Ага, – он тоже кивнул, – хороший человек. Мне он нравится.

– Часто тут бывает, да? – спросил я, покосившись на дверь, за которой скрылся отец.

Охранник немного нахмурился.

– Частенько. У него, знаешь, талант к тому, чтобы всяких подонков на чистую воду выводить. Сидят у нас, бывает, лет по пять, наказание отбывают, а о мотивах ничего и неизвестно. А у твоего папы здорово получается к ним в голову залезать, – он еще раз ударил по автомату. – По его стопам пойдешь?

– Не знаю, – я пожал плечами, – может быть.

– Только сдается мне, что он тебя не пустит, – охранник вытянул из автомата банку газировки и протянул мне, – тяжело это.

Я не нашелся, что ответить, поэтому просто поблагодарил за помощь. Охранник дружелюбно улыбнулся мне и зашаркал в сторону, но вдруг как-то странно дернулся и замер. Дыхание его сделалось прерывистым.

– С вами все в порядке? – забеспокоился я.

– Да… – пропыхтел мужчина, – сейчас… сейчас…

Он замахал мне рукой, согнулся и уперся ладонями в колени. Я уже видел такое. У моей одноклассницы была астма, и она точно также сгибалась пополам во время очередного приступа.

– Там… – охранник сделал глубокий вдох, судорожно хлопая себя по карманам, – ингалятор… в ящике стола.

Я бросился к стойке, распахнул один ящик, потом второй – в них не было ничего, кроме наборов ручек, пустых коробок из-под быстрых завтраков и каких-то бумаг. Я осмотрел сам стол. Цветные скрепки, бутылка воды, свежая газета, оригами в виде неаккуратной розочки и рядом – бумажная открытка с пожеланиями, написанная детской рукой.

– Здесь ничего нет! – крикнул я.

Из груди охранника стали вырываться неконтролируемые хрипы. Я быстро огляделся и попробовал позвать на помощь, но никто не отозвался. Только мое эхо. Дрожащее. Напуганное. Охранник указал в сторону коридора, забряцал ключами. На его лбу выступила испарина, когда он попытался объяснить, где лежит его запасной ингалятор.

– Дверь слева или справа? – быстро уточнил я, чувствуя, как моя растерянность перерастает в панику.

Мужчина шумно задышал, и белки его глаз сделались красными. Я схватил ключи из его слабеющей руки и понесся по коридору. Я все надеялся, что встречу кого-нибудь по пути, но коридор был пуст – проклятые праздники! Связка ключей обжигала ладонь, когда я быстрым шагом шел вперед, высматривая нужную мне дверь. Если заключенные находились в другом корпусе, то в этом располагались только пустующие кабинеты сотрудников, какие-то набитые коробками архивы с дверьми нараспашку. Я никак не мог найти тот самый кабинет, который скомкано описал мне охранник, и до того разволновался, что почувствовал подступающую к горлу тошноту. Вернуться назад и подождать отца, чтобы он со всем разобрался? На это не было времени, поэтому я продолжал шнырять по темному корпусу, где, как специально, не горела часть лампочек. Отчаяние скреблось под ребрами. Я начал снова думать о том, чтобы вернуться назад, найти того мужчину с акульей улыбкой, но не был уверен, где именно он находится.

Железная черная дверь, о которой говорил охранник, притаилась точно за поворотом. Я потерял из виду нужный ключ, пока бежал, поэтому пришлось повозиться, чтобы отыскать его. Я перепробовал штук десять прежде, чем мне попался тот самый. Осталось только найти ингалятор и вернуться обратно. Я распахнул дверь и ощутил облегчение, но всего на пару секунд. Наверно, люди так чувствуют себя за секунду до. За секунду до взрыва, за секунду до аварии, за секунду до падения с большой высоты. Все мои нервы обнажились. Мне показалось, что меня толкнули в клетку с диким зверем – я не видел его, но чувствовал его холодный взгляд. Я сразу же понял, что ошибся дверью. Это был не служебный кабинет, а достаточно узкая комната, где, судя по обстановке, проходили допросы заключенных. На потолке болтался допотопный светильник, по центру стоял железный стол, рядом с ним – два стула. На одном из них кто-то сидел.

Призрак, тень, нечеловек.

Мы встретились взглядами. Я замер. Меня обдало ледяной волной ужаса.

Его выдавала тюремная форма – это был заключенный. Мне отчетливо запомнились его глаза. Они были светло-голубые, но не теплые, как у моего отца, а колючие, подчиняющие. Глаза хищника. Я вспотел. Сердце колотилось в горле. В голове ни единой мысли. Ни одной. Какое-то время заключенный тоже не двигался и казался сбитым с толку. Теперь я понимаю, что он не ожидал увидеть перед собой ребенка. Он вглядывался мне за спину, ожидая, что за мной войдет кто-нибудь еще, но коридор был пуст.

– Ты здесь один? – спросил человек в форме.

Я попятился назад. Ноги отказывались подчиняться.

Человек улыбнулся мне и медленно поднялся со стула. В горле пересохло, а руки и ноги похолодели. Я сунулся в карман за ключами, замешкал, потерял ценные секунды. Я бы мог успеть захлопнуть дверь, провернуть ключ два раза и убраться прочь, но тело меня не слушалось. Я был во сне. В самом ужасном своем кошмаре. До этого дня я не испытывал такого чистого ужаса, такого сильного страха перед смертью. Я ослаб за считанные секунды и окончательно потерял контроль над собой.

У меня почти не осталось воспоминаний о тех минутах – все началось быстро и быстро закончилось. Я все-таки попытался убежать и позвать на помощь, но мой крик прервал удар чем-то тяжелым по голове. Мне показалось, что внутри грохнул снаряд, что-то лопнуло, разорвалось на части. От боли меня затошнило, я рухнул на четвереньки. Перед глазами только вспышки, грязно-серый пол и его ботинки. Я думал, что он убьет меня. Эта мысль заслонила собой все прочие. Я не мог пошевелиться, не мог сделать ничего. Потом я клял себя за бессилие. Тысячу раз упрекал в такой покорности, но что я мог сделать?

Не открывать эту дверь – для начала.

Голова горела и кружилась. Тогда мне казалось, что мне проломили череп – такой сильной была боль. Очень медленно, как в замедленной съемке, я поднял голову. С трудом сфокусировал взгляд. Узник снова улыбнулся мне острой улыбкой, опустился на корточки и заглянул мне в лицо. Так охотник смотрит на жертву перед последним выстрелом.

– Золотые рыбки быстро умирают, – прошептал он. – Такие хрупкие.

Я не понял ни слова – бред какой-то, но принял одно решение, которое тогда показалось мне важным – не отворачиваться. Почему-то я подумал, что смотреть заключенному в глаза необходимо. Будто так он меня не тронет. Он говорил что-то еще, но я видел лишь движение его сухих губ. Больше ничего. Мир вокруг вращался, а я все думал, что узник похож на дьявола – черные волосы, черная щетина, бешеные глаза, а в них прыгают искры безумия и жажды.

Я вздрогнул и онемел еще больше, когда его рука легко коснулась моих волос. Молчание. Изнуряющие секунды ожидания.

– Все вокруг умирают, а потом спят в могиле из маков, – прошелестел заключенный, – но ты извини, у меня нет для тебя подарка.

Вокруг меня все плыло. Мне не удалось удержаться в сознании. Ускользая во тьму, я лихорадочно думал об отце и все боялся, что он пойдет меня искать и непременно столкнется в коридоре с человеком, который попытался меня убить.