Читать книгу Тот, кто срывает цветы - Эли Ро - Страница 7

1

«Поменьше естественности – в этом первый наш долг. В чем же второй, – еще никто не дознался».

Это я прочитал в книге, которую забрал у матери из больницы. Сборник лекций Уайльда – ее любимый, подаренный когда-то давно кем-то из близких друзей – она больше не хотела ни читать, ни видеть. Вместе с ним я забрал книги по искусству и наш старый семейный альбом. Мама больше никого в нем не узнавала. На почве сахарного диабета у нее развилась деменция. Все свободное время мы с отцом проводили около ее постели, но с каждым днем маме становилось все хуже. Отец старался держаться, но за три года он постарел лет на десять – на его лбу пролегли морщины, а глаза утратили бывалый блеск. Я врал сам себе, что вскоре все наладится, образуется – мама поправится, а отец перестанет быть таким угрюмым и молчаливым. Я врал себе по привычке, потому что всегда прибегал ко лжи, чтобы не видеть очевидных вещей.

После больницы я все утро слонялся по душному Регенсбургу, пока, в конце концов, не рухнул на скамейку под раскидистым ясенем в парке. Я долго смотрел в одну точку, вспоминая обреченность материнского лица и слова ее лечащего врача – прогнозы не были утешительными. У нас было так мало времени, а я совершенно не представлял, что с ним делать – оно исчезало на моих глазах, выветривалось, увядало, как последние цветы лета. Ухватиться бы за них, спрятать у сердца, но никак. Все в этом мире смертно – и человеческое тело не исключение. От слабых материнских улыбок мое сердце рвалось на части, и я мог думать лишь об одном – только бы оказаться рядом с нею в момент, когда все случится.

Я прогулял школу, но меня это совсем не волновало. Последнее время я часто пренебрегал ею, не слишком сильно тревожась о последствиях. Я учился в выпускном классе, мне нужно было думать о своем будущем, но я не мог этого сделать, когда мое настоящее трещало по швам. Я казался самому себе чужим человеком, кем-то, кто совершенно не знает, что делать со своей жизнью. В начале года у меня были какие-то планы, задумки. Я хотел хорошенько приналечь на нужные для поступления на юридический факультет предметы, но к середине мая эта затея перестала казаться мне такой уж привлекательной.

К семнадцати годам у меня выработалась скверная привычка – прятаться за свою тревожность. Я привык, что всегда могу уйти в тень, отказаться от встречи, сославшись на то, что плохо себя чувствую. Я прибегал к этому так часто, что очень скоро у меня не осталось друзей, кроме Бастиана. Если честно, то я не то чтобы сильно об этом переживал, потому что он был единственным человеком, которого я хотел видеть в своем окружении. Рядом с ним мне не хотелось притворяться – ему были хорошо известны все мои чудачества, он научился угадывать мои мысли и всегда знал, когда меня стоит оставить в покое. К тому времени я почти перестал думать о Ванденберге, но из-за него я вырос параноиком – нервничал, когда оказывался в длинных коридорах, на ночь запирал квартиру на два замка вместо одного, уходил в себя на несколько дней перед рождественскими праздниками, иногда принимал снотворное, чтобы только поскорее заснуть. Я не думал о нем осознанно, но какое-то подспудное ощущение присутствия неизбежно преследовало меня; его тихий призрак всегда ступал за мной по пятам. Первый год был особенно тяжелым – тогда Альвин уехал в Берлин, и я остался наедине со своими страхами и мыслями. Однажды я заглянул к нему домой под предлогом, что хочу поискать в его комнате журналы о фотографии, и Шарлотта с радостью меня пустила, угостив ароматным чаем. Оказавшись в спальне Альвина, я так и не решился сунуться в шкаф за папкой, в которой хранились наши заветные записи. Вместо этого я схватил первый попавшийся журнал – их у Альвина были десятки – и выскочил за порог с колотящимся сердцем. Не так и сильно мне нужны были материалы о преступниках, которые мы успели собрать. Я тосковал. Мне нужно было что-то, напоминающее о днях, когда Альвин был в Регенсбурге, и мы проводили почти все свободное время вместе. Мы часто созванивались. Альвин рассказывал о новых приятелях, о вечеринках, о преподавателях, об уютном магазине пластинок, который он обнаружил совсем случайно, прогуливаясь как-то вечером по центру города. Прошлой зимой он гордо признался, что его фотографии с кампуса опубликовала местная университетская газета. В общем, дела Альвина, в отличие от моих, шли хорошо. Каждый раз, когда на том конце провода он рассказывал мне что-нибудь интересное, я закрывал глаза и представлял себе Берлин, воображал себе жизнь, которой у меня не было.

Май выдался особенно жарким; я расстегнул три верхние пуговицы на рубашке и запрокинул голову назад, рассматривая, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца. На мгновение я ощутил себя под водой, все вокруг рассеялось, слилось в нефритовое пятно, переливающееся так быстро – до рези в глазах. Я сидел в оцепенении с полчаса, а потом решил позвонить Бастиану.

– Лео, у нас контрольная, – зашептал он в трубку, – на которой тебя, кстати, нет.

Я поморщился.

– Дописывай и приходи на наше место.

– Еще два урока.

– Окно в раздевалке, Басти.

Он утомленно вздохнул. До меня долетел старческий голос Винклера.

– Ладно, хорошо, – шепнул Бастиан и бросил трубку.

Я поднялся с лавки и направился к выходу из парка, прошел мимо детской площадки и улыбнулся старым воспоминаниям – мы с Бастианом проводили там все лето, когда были совсем детьми. На старой красной горке мы вырезали гвоздем наши имена, и я был уверен, что они до сих пор там остались. Теперь нашим прибежищем стала бетонная плита за кинотеатром – тем самым, где когда-то познакомились мои родители. На ней лежал старый матрас с пружинами, которые ближе к краю торчали в разные стороны. Не Бог весть что, но нам это место нравилось – мы чувствовали себя героями романов Керуака, болтали о жизни и смерти, о вечности, обсуждали разные мелочи, которые интересовали нас в то время, присматривались к цветным афишам кинотеатра и подолгу выбирали, на какой фильм пойдем в ближайшие выходные. Я тогда зачитывался Гинзбергом27 и без конца его цитировал. В такие моменты я особенно сильно ощущал свободу и юность – ничто не могло меня удержать; я принадлежал сам себе и мигающему неону, который заливал пространство вокруг кинотеатра по вечерам. Мне нравилось возвращаться домой по улицам, живущим своей жизнью – где-то гремела музыка, где-то кто-то дрался или принимал наркотики, кто-то плакал, заламывая руки, кто-то сходил с ума или медленно умирал. Я шел мимо всего этого, был частью чужой жизни, просто прохожим, смазанным пятном на случайной фотографии. Жаркими летними днями мы с Бастианом лениво валялись на матрасе, пили холодную газировку или по банке пива; иногда нас накрывала иступленная истерика, и мы смеялись так долго, что у нас обоих начинал болеть живот. Вокруг разносилось тяжелое эхо, наши голоса отражались от стен кинотеатра, бились об окна, а потом устремлялись в небо. Вечерами мы, утомленные жарой, вели себя тише – перешептывались о чем-нибудь или в полном молчании смотрели на звезды. Мы были обычными подростками, частью истории, которую сами выдумали.

Я прождал Бастиана почти час. За это время я успел побродить вокруг кинотеатра, изучить пестрые афиши – ни один фильм мне не понравился. Я заглянул внутрь, взял нам по банке вишневой колы и развалился на матрасе, щурясь от яркого солнца. К тому моменту, когда Басти появился, я почти задремал.

– Черт, тебе так повезло, что ты не был в школе сегодня.

Я сонно разлепил глаза и взглянул на Бастиана. С тех самых пор, как Басти перестал носить вещи, которые покупала ему Клаудия, он стал выглядеть лучше. На свалку отправились безобразные рубахи грязных цветов и свитера с ужасным орнаментом. Им на смену пришли обычные футболки и рубашки, которые Бастиан покупал на деньги, вырученные с подработок – мы с ним время от времени расклеивали объявления и занимались выгулом чужих собак. За прошлое лето Бастиан заметно вытянулся, время заострило его скулы; ему приходилось постоянно зачесывать назад отросшие темные волосы, потому что в противном случае они спадали ему прямо на глаза.

Я зевнул, потянулся и ничего ему не ответил. Тогда Бастиан сел рядом и вытянул ноги вперед.

– Винклер сегодня спрашивал про тебя, – сказал он. – Опять собрался звонить твоему отцу и выяснять, что за важные дела у тебя могут быть, если ты пропускаешь занятия.

– Старый козел.

Я протянул Бастиану колу, открыл свою – она зашипела и запенилась. С минуту мы сидели молча, разглядывая косые трещины на бетонной плите.

– Как дела в больнице?

– Не особо.

– Мне жаль.

– Я знаю.

Бастиан действительно сожалел и переживал, поэтому всегда оказывал поддержку. Он был рядом и никогда ничего не требовал взамен. Он был тем другом, которого я вряд ли заслуживал.

Мы помолчали еще немного. Я подставил лицо налетевшему ветру, неторопливо покрутил банку в руках.

– Элла со мной не разговаривает, – признался Бастиан. – Опять.

Я покачал головой. Элла была девчонкой из параллельного класса, по которой Бастиан с ума сходил еще с начальной школы. Несколько месяцев назад он пригласил ее в кино, и она согласилась, но после сеанса Элла только и делала, что пыталась от него отвязаться. Это было видно невооруженным взглядом, но Бастиан не хотел мириться с очевидными вещами.

– Черт, за тобой столько девчонок бегает, а ты прицепился к этой Шмиц. Тебе достаточно просто посмотреть по сторонам.

Бастиан неопределенно передернул плечами, уныло посмотрел на меня, потом уткнулся взглядом в торчащие пружины матраса.

– Серьезно, Басти. Она и в тот раз пошла с тобой в кино, чтобы только досадить тому типу, с которым якобы рассталась. Не лезь ты в это. Мы с тобой давно решили, что школьные драмы нам не нужны.

Бастиан ничего не ответил, только смял пустую банку и швырнул себе под ноги.

– Не думаю, что это хорошая идея – бегать за тем, кому это все не нужно, – продолжал я. – Если бы она была заинтересована, то…

– Ладно, я понял.

Бастиан качнул головой и посмотрел на меня. Я заметил, что на переносице у него высыпали бледные веснушки.

– Надеюсь.

Он тяжело вздохнул и попытался улыбнуться.

– А ты что будешь делать? Винклер был настроен воинственно.

– Да пошел он, – ответил я. – Пусть звонит сколько влезет, а на его уроках я появляться чаще не стану.

Бастиан рассмеялся.

– Меньше месяца осталось. Скоро это все закончится. Можешь поверить? Школа и все такое.

– С трудом.

– Да, – согласился он, – мне тоже не верится.

Неожиданно этот разговор нагнал на нас какую-то тоску, и мы постарались перевести тему. Бастиан пустился в долгие рассказы о затонувших кораблях, и я с интересом слушал его, пригревшись на солнце и крепко зажмурив глаза, чтобы яснее видеть перед собой пробоины в корпусах из африканского махогани и ужас на лицах капитанов, чьи судна навсегда затерялись в глубоких водах.

2

За кинотеатром мы просидели до темноты. Когда я вернулся домой, то застал отца на кухне. Он, склонившись над маминой шкатулкой с драгоценностями, искал в ней что-то. Перед ним на столе лежали жемчужные серьги, серебряные цепочки, брошь в виде стрекозы – перламутровые крылья, голова из розового кварца.

– Ты опять прогулял школу? – спросил он, не поднимая головы.

– Я был у мамы.

– Я знаю, но это не оправдание. Ты сам прекрасно это понимаешь.

Он казался печальным, почти убитым горем. Я сел рядом.

– Что ты ищешь?

Отец поджал губы и посмотрел на меня.

– Кольцо, которое подарил твоей маме на полгода отношений. Я рассказал ей о нем, и она захотела взглянуть.

Он вытащил из шкатулки крошечные серьги и отложил их в сторону.

– Никак не могу найти.

– Она забыла? – тихо спросил я.

– Немного, – после недолгого молчания ответил отец и грустно улыбнулся, – но она все еще помнит, что я ее муж.

Он хотел сказать что-то еще, но не смог – его глаза заблестели, он плотнее сомкнул губы, чтобы только не заплакать в моем присутствии.

– Мы его найдем, – горячо пообещал я и кинулся в родительскую спальню.

Я лихорадочно рылся в маминых ящиках, мне на глаза попадались полупустые флаконы ее духов, заколки для волос, таблетки. Пару раз я наткнулся на старые открытки, которые рисовал для нее по праздникам. Кольцо я нашел в маленькой жестяной коробке из-под печенья, где мама хранила все самое ценное: свадебную фотографию, письмо Андрея, которое он написал ей из армии, мой самый первый рисунок. Когда я вернулся на кухню, глаза у отца были красными, а ресницы мокрыми. Я немного растерялся, но подошел ближе и крепко обнял его за плечи.

– Я нашел кольцо, пап.

Он кивнул и протянул ладонь – его пальцы слегка подрагивали.

– Я копил на него пару месяцев, знаешь, – со слабой улыбкой сказал отец. – Все боялся, что у меня так и не хватит денег.

Кольцо было тонкое-тонкое, как ниточка, посередине блестел один единственный камень – дымчато-лиловый аметист.

– Но ей ведь понравилось?

– Не то слово, Лео, не то слово.

Я сложил все драгоценности обратно. Их было не очень много, а половина и вовсе принадлежала моей бабушке со стороны отца – медальон-змеевик, тяжелый перстень с темно-зеленым камнем, несколько пар сережек. Мама редко носила что-то подобное, отдавая предпочтение простым маленьким кулонам и наручным часам.

Поздно вечером отец сообщил, что утром уедет на весь день по работе, и я кивнул, надеясь, что это поможет ему немного отвлечься.

– Не прогуливай завтра. Не хочу снова выслушивать нравоучения от твоих учителей, хорошо?

– Ладно.

– Не забывай выгуливать Оскара.

– Не забуду.

Он внимательно посмотрел на меня, словно хотел добавить что-то еще, но передумал. Всю ночь на кухне горел свет. Отец ходил туда-сюда, шуршал рабочими листами, гремел стаканами и тяжело вздыхал. Мне хотелось его утешить, но я не мог найти подходящих слов, потому что их не было.

3

На следующий день, вернувшись после школы, я потащил Оскара на прогулку. Дома стояла мертвая тишина, и я решил, что не вернусь туда до самого вечера. Я приучил Оскара к длительным прогулкам, поэтому он явно не был против и радостно вилял хвостом, когда мы спускались вниз по лестнице. У подъезда я встретил Шарлотту. Она поприветствовала меня, мягко улыбнулась и отвела рыжую прядь с лица в сторону. Я поздоровался в ответ, и мы немного постояли на тротуаре, обмениваясь последними новостями. Она рассказала мне о том, как идут дела у Альвина. Он должен был приехать домой в июле, и эта новость меня очень обрадовала. В свою очередь я поделился с Шарлоттой тем, как идут дела у мамы. Она помрачнела и сочувственно взглянула на меня. Мне меньше всего хотелось выслушивать от нее слова поддержки, поэтому я быстро – слишком быстро – попрощался и скрылся с Оскаром за ближайшим поворотом. Я знал, что дела обстоят хуже некуда, и окружающие тоже это знали, но все равно пытались как-то меня обнадежить. Мне было известно все, что они могли мне сказать, и это никак не могло мне помочь. Чтобы как-то отвлечься, я решил прогуляться до старой ратуши и побродить в ее окрестностях. Я двинулся вниз по улице, но Оскар шел неохотно и постоянно упирался лапами в землю, пытаясь меня остановить.

– В чем дело, приятель? – спросил я, а потом тоже остановился и прислушался.

Где-то совсем близко скандировала толпа. Я нахмурился и решил проверить, что происходит. Оказалось, что внизу улицы развернулась настоящая забастовка – люди в масках Гая Фокса и черных одеждах сбились в огромную кучу и громко кричали, размахивая транспарантами. Людей было много – не протиснуться. Где-то поблизости взорвалась дымовая шашка, и пространство заполнилось искрасна-рыжим дымом. Я занервничал, потому что я всегда чувствовал себя тревожно в ситуациях, когда не знал, что происходит. Я попытался прочесть, что написано на плакатах, но дым заполнил собой все. Люди потоком хлынули в мою сторону, и я рывком дернул на себя Оскара, боясь, что ему переломают лапы в такой давке. Кто-то дернул меня за рукав, я отпихнулся локтем, подхватил Оскара и ринулся прочь. Я ненавидел чувствовать себя так. Ненавидел возвращаться к состоянию удушающего страха за свою жизнь. Я шел очень быстро, вцепившись в Оскара. Мне было тяжело – он больше не был щенком, но я все равно держал его при себе.

Я пытался совладать с собой. Это обычная забастовка. Все в порядке – для Регенсбурга это даже не редкость. Люди постоянно высыпали на улицы, когда им что-то не нравилось. Успокойся, успокойся, Лео. Мы с Оскаром оставили кричащих людей позади себя, и я опустил его на землю. Оскар выглядел напуганным, ему явно не понравилась вся эта толчея. Он жался к моим ногам, поэтому я присел на корточки и потрепал его по голове, чтобы успокоить. Возвращаясь мыслями в этот день, я понимаю, что всю мою жизнь изменил обычный мотоциклист в красной спортивной куртке. Он промчался мимо нас с Оскаром на бешеной скорости – так быстро, что мы оба подскочили. Я крикнул мотоциклисту все, что о нем думаю, а когда опустил взгляд вниз, то Оскара у моих ног уже не было. Он рванул вперед. Впереди была только дорога.

– Оскар! – заорал я и сорвался с места, чтобы только поймать его.

Это не могло произойти снова. Нет, нет, черт, нет. Только не это. Я бежал, сломя голову, звал Оскара, но он меня не слушал. Впереди носились машины, светофор отчаянно пылал красным. Ноги меня не слушались, они казались ватными, но я продолжал бежать. Дорога была широкой, поток машин – диким; я вылетел на проезжую часть, и чуть не угодил под колеса черному «плимуту». Раздался оглушительный скрип тормозов, как в тот день, когда погиб Фрэнсис. «Плимут» сдал назад, оставляя на дороге длинные темные полосы – отпечатки колес. Я бросился влево и завертел головой в поисках Оскара, но его нигде не было видно. Со всех сторон на меня сыпались ругательства, машины тормозили под невообразимыми углами, каким-то чудом не врезаясь друг в друга. Впереди кто-то озверело сигналил, и я увидел Оскара, который петлял ближе к краю дороги. Я выдохнул с облегчением, но в следующую секунду меня парализовало от страха, потому что на Оскара летел огромный красный «мустанг», который явно не собирался останавливаться. У меня скрутило желудок, я побежал вперед и тут же налетел на какую-то машину, кубарем перекатился через ее капот и рухнул прямо на дорогу. На пару секунд я выпал из реальности, оглушенный болью, вспыхнувшей в правом предплечье и сплетением громких звуков.

Оскар!

Светофор загорелся зеленым, и движение остановилось. Покачиваясь, я поднялся на ноги и поспешил к тому месту, где только что видел свою собаку. Я до смерти боялся, что не успел.

– Эй!

Я обернулся на голос. У светофора стоял парень, а у него на руках сидел зашуганный Оскар. Я в жизни не испытывал такого облегчения.

– Спасибо, – выдохнул я, когда поравнялся с незнакомцем, и мы с ним отошли подальше от дороги.

– Гони деньги за свою шавку.

Я опешил.

– Чего?

– Если бы не я, то от пса бы ничего не осталось.

Передо мной стоял парень примерно моего возраста – коротко стриженный, худощавый, одетый в какие-то обноски; взгляд у него был тяжелым и гордым, а сами глаза – серыми, точно пепел на месте осенних костров.

– Чего уставился? Оглох что ли?

Он держался уверенно, смотрел на меня с вызовом, но вид у него был какой-то изнеможенный – губы в трещинах, лицо бледное. Я подумал, что он, должно быть, очень голоден.

– Слушай, я благодарен тебе за то, что ты спас мою собаку, но платить я тебе не стану. Что скажешь, если я угощу тебя пивом и карривурстом?28

Он пристально посмотрел на меня, а потом пожал плечами.

– Валяй.

Его звали Ойгеном – он вяло представился мне, когда мы брели по узкому тротуару. Мы уже успели заскочить за теплыми карривурстами и пивом, которое при виде Ойгена нам продали без лишних вопросов. Оскар радостно бежал впереди, словно ничего не случилось.

– Дурной у тебя пес, – мрачно заметил Ойген, когда мы с ним уселись на ступенях заброшенного склада, где раньше хранились машинные запчасти.

Вокруг не было ни души, склад был наглухо заколочен, его окна и двери пестрели граффити. В воздухе пахло теплой травой, старой древесиной и пылью. Земля была усыпана окурками, на ней виднелись чужие следы.

– Он просто испугался, – возразил я.

– Ага, – Ойген открыл банку пива и отвел руку в сторону, чтобы не пролить на себя, – obosrat'sya i ne zhit' teper'.

Я не разобрал ни слова, но узнал речь – не мог не узнать!

– Это русский? Ты говоришь по-русски? – удивился я.

– Это немецкий? Ты говоришь по-немецки? – передразнил он, а потом закатил глаза. – Ну, говорю. И что?

– Ya tozhe.

Если Ойген и был удивлен таким поворотом событий, то виду он не подал.

– Вот как, – только и хмыкнул он, а потом сделал несколько глотков из банки. – У тебя нет акцента.

– Потому что я родился в Регенсбурге, – объяснил я. – Мой отец отсюда, а мама русская.

Ойген поставил банку на одну из ступеней, похлопал себя по карманам и вытащил пачку сигарет и зажигалку.

– А мои оба из России, – сказал он негромко в тот момент, когда я решил, что он уже не ответит. – Из Норильска. Знаешь такой город?

– Нет.

– Повезло. Там очень-очень холодно и грязно. Ну, знаешь, он типа один из самых загрязненных городов во всем мире, – сказал Ойген, закуривая. – А еще там есть черная пурга.

– Черная пурга?

– Ага, – кивнул он. – Это очень сильный ветер, при котором вообще ничего не видно.

– Давно вы переехали?

Ойген как-то нервно усмехнулся.

– Можно сказать и так.

Он протянул мне сигареты, но я отказался.

– Какие мы нежные, – фыркнул он.

По мере того, как пустели банки с пивом, мы разговорились. Я рассказал Ойгену о том, чем занимается мой отец, и он присвистнул. Хоть чем-то мне удалось его впечатлить.

– А твои родители? – спросил я, поглядывая на сигареты.

Идея закурить уже не казалась мне такой уж неправильной.

– Отец в основном тачками занимается, – ответил Ойген, а потом быстро добавил. – Тебе не кажется, что оно какое-то разбавленное? – он кивнул на пиво.

– Может быть.

Он так быстро перескочил с темы на тему, что я понял: он не хочет говорить о семье.

– Наверняка, – со знанием дела протянул Ойген.

Солнце уже садилось, налетел ветер, стало прохладно. Оскар, немного приуныв, лежал у моих ног, уткнувшись носом в лапы. Ойген курил одну за другой и дышал себе на ладони, чтобы согреться. Я заметил, что заусенцы у него на пальцах были обкусаны в кровь.

– В какую школу ты ходишь? – поинтересовался я.

Ойген посмотрел на меня, как на идиота.

– Я не хожу в школу.

– Закончил?

Он поморщился.

– Типа того, – сухо ответил он и вновь затянулся. – Выгнали.

– За что?

Ойген хрипло рассмеялся, провел ладонью по волосам. Я заметил, что уши у него слегка заостренные, как у эльфа.

– За несанкционированный поджог двери директора, – признался он.

– Серьезно?

– Ага.

– Черт, классно.

– Надо же было чем-то себя развлекать, а?

Мы посмотрели друг на друга и взорвались пьяным хохотом. Оскар взглянул на нас с явным недоумением, а потом принюхался к пакету, который все это время лежал рядом со мной.

– Мы забыли про чертовы карривурсты! – я хлопнул себя по лбу.

– Давай их сюда, – поторопил меня Ойген. – Жрать до смерти хочется. Как твоя рука, кстати? Ты здорово через капот перелетел.

– Нормально, – сказал я, понимая, что рука действительно перестала болеть.

Граффити – девушка с голубыми волосами, облупившийся череп, выцветшие зигзаги, лицо Сальвадора Дали – въелись мне в память за несколько часов, проведенных возле склада. Мы задержались на его ступенях до глубокого вечера. Я окоченел, но мне так нравилось сидеть у склада и разговаривать о всем подряд, что уходить совсем не хотелось.

– Ага. Вот так правильно, – сказал Ойген, когда я докурил первую в своей жизни сигарету. – Не забывай только вдыхать, когда затягиваешься.

Я кивнул, потушил сигарету о стену и швырнул бычок себе под ноги. У меня немного плыло перед глазами. Кончики пальцев приятно онемели, и я несколько раз потер ладонями о джинсы.

Ойген косо улыбнулся и широко зевнул.

– Ты когда-нибудь стрелял? – бодро спросил он.

Я вопросительно изогнул брови.

– Понятно, – фыркнул он. – Научить?

– Э-э… – я растерялся. – Сейчас?

– Чтобы мы тут убили кого-нибудь на пьяную голову? – он покрутил у виска пальцем. – Потом.

Я несколько раз моргнул.

– У тебя оружие есть?

– Ну да, – он передернул плечами, словно не видел в этом ничего странного. – Не совсем у меня, правда. Оно отцовское.

– Зачем твоему отцу оружие, если он занимается машинами?

Ойген закатил глаза и мучительно простонал.

– Некоторые люди любят охоту. Соображаешь?

– И ты умеешь стрелять?

– Ага, – ответил он с гордостью.

– Тогда… Было бы здорово, если бы ты меня научил.

– Ага, – снова отозвался Ойген, потом шмыгнул носом и поежился. – Ладно, нам пора идти.

Мы начали собираться, и Оскар заметно оживился. Он запрыгал вокруг нас и завертел хвостом. Ойген вдруг наклонился к нему и крепко поцеловал в лоб.

– Будь хорошим парнем, Оззи, – сказал он, пригрозив ему пальцем.

Я вздрогнул. Оззи. Мама звала Оскара только так.

Домой мы возвращались около получаса. Если бы не Оскар, который изо всех сил тянул меня вперед, наша прогулка затянулась бы еще минут на двадцать. Мы с Ойгеном обменялись телефонами, и он скрылся в полуночном свечении фонарей. Оказавшись около дома, я первым делом задрал голову вверх, нашел окна нашей квартиры и выдохнул с облегчением – света не было, а это означало, что отец еще не вернулся. Я поднялся на второй этаж, открыл дверь, ввалился в квартиру и зацепился взглядом за свое отражение в зеркале. Я был растрепан ветром, взвинчен и пьян. Очень хотелось спать. Я быстро накормил Оскара, ополоснул лицо холодной водой и на заплетающихся ногах добрел до кровати, чтобы проспать в ней крепко-крепко до самого утра. Той ночью ни одного кошмара мне не приснилось.