Читать книгу Тот, кто срывает цветы - Эли Ро - Страница 5

1

Сейчас я осознаю: тот год, год, когда все случилось, был одним из самых тяжелых в моей жизни. Кто знает, как бы все сложилось, если бы я не поехал с отцом тем зимним вечером. Возможно, я бы вырос другим человеком – куда более приличным, чем теперь. Я сходил с ума, гадая, что было бы, если бы Хольгер Шрайбер держал свой ингалятор при себе. Не забудь отец передать документы в нужный момент – нам бы и не потребовалось никуда ехать, но он торопился домой, потому что накануне я устроил глупую ссору. Я сам привел себя к этим событиям.

Однажды, когда я поделился с отцом этими мыслями, он прочитал мне длинную лекцию о том, что человеку свойственно во всем искать закономерность, человек в этом плане упрям: он недооценивает природу случая и склонен во всем винить себя. Я действительно искал причину в себе и не мог принять, что на самом деле у того, что произошло, нет причины. Это не кара богов, не рок – просто так вышло. Я мучился, я задыхался от этих мыслей и не видел выхода. У меня начались проблемы с концентрацией внимания, я не мог удержать в памяти ничего важного, не мог заставить себя заниматься уроками. Все казалось мне абсолютно бессмысленным, таблетки не помогали, голова время от времени болела так сильно, что мне хотелось окунуть ее в ванну, заполненную ледяной водой, или пустить себе пулю в лоб, как Курт Кобейн.

Зима выдалась особенно холодной, на улице было ветрено и мерзко, костлявые деревья черными кляксами маячили на горизонте. Наш домашний запах – сливочный соус карри, австралийский кофе, ваниль и гвоздика, сухие страницы книг – смешивался с сыростью. Почти все время я лежал в кровати вместе с Оскаром. Иногда он пытался меня расшевелить, тянул зубами за рукава пижамы, звонко лаял, но я не реагировал, поэтому вскоре Оскар сдавался. Он ложился рядом и грустно смотрел на меня.

Все же отец оказался прав, и с Оскаром мне стало немного легче переносить происходящее. По ночам я больше не метался по кровати, не сдавливал пальцами плечи до боли. Вместо этого я ласково трепал Оскара по голове, чесал его за ушами и незаметно для себя успокаивался. Мы купили ему черный ошейник и такого же цвета поводок, резиновые игрушки и косточки, которые валялись по дому в хаотичном порядке.

Меня действительно выписали, но в школу я должен был пойти только с понедельника – об этом я предпочитал не думать. Зато воскресным вечером заглянул Бастиан с газировкой и комиксами. На нем были надеты коричневые брюки и ужасная полосатая рубашка. Его тетя считала такие вещи хорошим тоном и признаком тонкого вкуса. Клаудия – она требовала, чтобы к ней обращались только по имени – воспитывала Бастиана с детства. Ему было пять лет, когда в машину его родителей влетел грузовик: мать умерла на месте, а отец несколько дней цеплялся за жизнь в больнице, но в итоге смерть забрала и его. Клаудия всегда напоминала мне даму из какого-нибудь романа. Она была холодной и немногословной, строгость читалась в линии ее губ, в изгибе плеч, в манере говорить. Своих детей у нее не было, поэтому все свое внимание она уделяла Бастиану и заботились о нем так, как могла – с прохладным беспокойством.

Тем вечером мы с Басти валялись на мягком ковре в гостиной. У моего локтя лежал раскрытый комикс «Nightwing: The Lost Year», который я одолжил у Бастиана, чтобы почитать перед сном. Оскар прыгал по нашим спинам и радовался новой компании. Я переписывал конспект из тетради Бастиана, потому что не мог написать его сам – на это у меня по-прежнему не было сил. На кухне отец смотрел телевизор, и до нас долетали обрывки новостей: «В среду будет отмечаться день памяти жертв Холокоста. 27 января 1945 года из концлагеря Освенцим, где было уничтожено около полутора миллиона евреев, были освобождены узники. По всей стране пройдут траурные церемонии, к мемориальным доскам возложат венки – в такой день нельзя оставаться равнодушными».22

Внутри у меня что-то сжалось, я отложил ручку и больше уже ничего не мог написать. Бастиан тяжело вздохнул и принялся снимать обложку со своей тетради. Она была слишком приметной. «Винклер слеп, как крот. Он и не заметит, что ты подсунул ему чужую тетрадь», – сказал он мне. И был совершенно прав.

Ближе к ночи, зарывшись в слои двух стеганых одеял, я сидел за ноутбуком в комнате родителей. Со стены на меня смотрела декоративная роспись в рамке – изображение девушки, собирающей золотистые яблоки. Пока отец был занят у себя в кабинете, я читал статью об Майке Эггер – самой младшей жертве Ванденберга. Она была немногим старше меня. Ей должно было исполниться пятнадцать, но до своего дня рождения она не дожила всего неделю. Майке нашли недалеко от детской площадки, где она часто проводила время после школы. Способ убийства все тот же – перерезанное горло. В кармане ее дождевика была обнаружена потрепанная колода карт. Отец девочки подтвердил, что она не принадлежала Майке – ее подбросил убийца. Зачем кому-то убивать ребенка? Гораздо позже, во время учебы в университете, Тило Гроссер, мой преподаватель по уголовному праву, объяснил это так: мораль для серийного убийцы ничто, он признает ее, но не понимает, не чувствует разницы, ему просто все равно.

– Эрос и Танатос, друзья, – говорил Гроссер, – либидо и мортидо, влечение к жизни и влечение к смерти. Нужно держать в своей голове, что все живое смертно, нет ничего вечного под солнцем, кроме, пожалуй, самого солнца, но и оно когда-нибудь погаснет. Смерть – константа. Она сильнее жизни, потому что сама жизнь – понятие ограниченное временем, а смерть вечна и непостижима. Нездоровое влечение к смерти порождает жажду к саморазрушению, – он выдержал паузу, обвел аудиторию таким взглядом, что мне тогда стало не по себе, – или к убийству. Последнее действует в качестве сублимации, когда инстинкт самосохранения работает настолько сильно, что человек не способен причинить вред себе. Вместо этого он ищет жертву и, как правило, находит ее. Что же касается морали… Люди, о которых мы сегодня с вами говорим, люди, страдающие психопатией, крайне безразлично отзываются о своих поступках. Жертвы для них являются неким предметом, чем-то неодушевленным, пустым. Они не испытывают вины и не считают, что убийство – это плохо.

Все это Гроссер объяснял нам, студентам-второкурсникам, в душной аудитории жарким майским днем. Его лекции я любил больше всех, потому что они задевали меня за живое, тревожили что-то такое внутри меня, о чем я забыл. Каждый раз, когда Гроссер входил в аудиторию, я становился беспокойным и первые пятнадцать минут пытался унять свои расшатанные нервы и заставить себя четко все записывать. Он был невозможно хорошим оратором, притягивал к себе внимание всех студентов без исключения. Я до сих пор храню его лекции – три исписанных вдоль и поперек тетради.

Тринадцатилетний я ничего этого не знал. Через меня проходило море бесполезной информации, некоторые статьи о Ванденберге кишели заумными словами, о которые я все время спотыкался. Катексис? Деструдо? Я понятия не имел, что это такое, а когда пытался разобраться, то голова у меня шла кругом от научных объяснений этих терминов.

Той ночью, засыпая, я все надеялся, что школа поможет мне справиться с надвигающейся паранойей. Я не желал туда возвращаться, не желал отвечать на вопросы, но хотел быть загруженным домашней работой настолько, чтобы больше не было времени разглядывать уродливые скелеты в шкафу Ванденберга.

2

Я не смог себя заставить.

Сначала все было в порядке: я позавтракал вместе с отцом, похватал со стола нужные учебники и конспект Бастиана, вдетый в обложку от моей тетради, потрепал Оскара по голове и выскочил за порог. Настроение у меня было странно приподнятое, я почти не думал ни о чем плохом. День выдался солнечным, окна домов и витрины магазинов купались в красновато-золотых лучах. Я шел по знакомой дороге, глазея по сторонам, потому что слишком долго просидел дома – все вокруг казалось мне новым или хорошо забытым старым. Навстречу мне попалась девчонка в смешном свитере цвета ириски, поверх которого была накинута белая куртка. Она смущенно улыбнулась мне и поспешила пройти мимо. Я обернулся и чуть не налетел на столб, потом повертел головой, чтобы убедиться, что этого никто не видел, но людей поблизости не было. Только уличный кот таращил на меня голубые глазищи с капота одной из машин, припаркованных вдоль дороги.

Уже около школы я заскочил в магазин, взял банку «Кока-Колы» и остановился у забора, дожидаясь Бастиана. Я немного не рассчитал и пришел на десять минут раньше, чем мы обычно встречались, но в этом не было ничего страшного. Я написал Бастиану, чтобы он пошевеливался и принялся ждать его, раскачиваясь на носках вперед-назад.

Все началось с неприятного давления в горле. Мне показалось, что мне на шею накинули веревку и хорошенько затянули ее. Я глубоко вдохнул, но это не помогло. В груди затрепыхалось сердце – бам-бам-бам, в глазах стало темнеть. Я быстро опустился на бордюр, разжал пальцы, выпуская банку колы, которая завалилась набок и пролилась на траву. Мне стало жарко, я лихорадочно задергал руками, пытаясь стащить с себя куртку. Конспект для Винклера, одноклассники, встреча с Бастианом – все это отступило на задний план, померкло, стало неважно. Я встал на ноги и быстро зашагал в сторону дома, шарахаясь от вспышек светофоров и ругани водителей. В голове шумело, я мог только дышать и идти вперед, ничего не соображая. В кармане завибрировал телефон, но я не ответил. Моей главной целью было вернуться домой, к себе в комнату. В безопасность.

На повороте я все-таки вытащил телефон и написал Бастиану сообщение: «Встретимся завтра, прости». Я подумал, что нужно позвонить отцу, но мне не хотелось беспокоить его и отрывать от работы. Когда впереди замаячил дом, я сорвался на бег, но сразу же в кого-то врезался.

– Ты чего так разогнался, Лео? За тобой кто-то гонится?

Передо мной стоял Альвин Фосс, который жил со своей матерью в квартире над нашей. Ему было семнадцать, но он всегда выглядел старше своего возраста из-за любви к официальной одежде – выглаженные рубашки холодных оттенков, в любую погоду – черный пиджак. В жаркие летние дни он просто набрасывал его на плечи, и тот развивался у него за спиной подобно мантии. Лицо у Альвина было нетипичное, с выступающими скулами, заостренное. Рыжие волосы и теплые бледно-зеленые глаза наталкивали на мысли о кельтах, но в этом не было ничего удивительного – Шарлотта, мать Альвина, была наполовину ирландкой.

– Нет, – я быстро покачал головой и судорожно выдохнул, – все нормально.

Альвин задумчиво хмыкнул и осмотрел меня с головы до ног. В силу возраста мы не были друзьями, но всегда хорошо ладили. Наши матери были подругами, поэтому нам приходилось часто видеться.

По всей вероятности, выглядел я совсем погано, потому что Альвин сказал:

– Слушай, я вообще-то собирался сходить за пленкой, но я вполне могу заняться этим и в другой раз. Хочешь зайти на кофе?

Я хотел отказаться – ведь мне нужно было срочно, срочно! нырнуть в свою постель и накрыться с головой одеялом, но потом я подумал: а почему бы и нет? Лучше провести время в компании хорошо знакомого человека, чем добровольно сдаться обществу четырех стен. Поэтому я согласился, и через пять минут мы уже сидели на кухне в квартире Фоссов.

– Знаешь, похоже, что кофе закончился, – сказал Альвин, заглянув в белый настенный шкафчик, – но есть чай. Будешь с бергамотом или фруктовый?

– А зеленого нет?

На губах Альвина появилась извиняющаяся улыбка.

– Зеленого нет.

– Тогда с бергамотом.

У них дома пахло древесными духами Шарлотты, пряностями и пылью. Квартира казалась просторной из-за обилия белых красок. На светлых стенах маячили разноцветные пятна – фотографии в рамках. Альвин любил снимать и всюду таскал с собой старенькую камеру. Фотографии были разными – случайные люди, лес, грозовое небо, какие-то приятели Альвина, его мать, но ни на одном снимке не было его отца. Я спросил Альвина о нем, когда был на пару лет младше. Он не разозлился, но помрачнел и ответил, что им с матерью пришлось уйти. Я не стал уточнять, что произошло. Мама сказала больше никогда не спрашивать Альвина об этом. И я не спрашивал. Позже я узнал, что отец Альвина любил только две вещи: пить и срывать злобу на жене и сыне.

– Ну, приятель, – сказал он, усаживаясь напротив меня, – в чем дело?

Я неотрывно смотрел на то, как чайный пакетик тонет в кружке, чувствуя, что меня все еще не отпустило до конца.

– Лео?

– Все нормально.

– Не похоже. На улице мне показалось, что ты вот-вот упадешь в обморок или расплачешься.

Я почувствовал, как у меня краснеют уши, но ничего не ответил. Альвин неторопливо размешивал сахар в своей кружке, рассматривая что-то у меня за спиной. Он всегда был тактичен и никогда не позволял себе лишнего, и обычно это располагало к нему окружающих.

– Я всегда думал, что обрабатывать пленку дома чудовищно сложно, – негромко сказал он. – Под рукой должны быть проявитель и закрепитель, дистиллированная вода и еще много чего. Нужно запереться в темной комнате, проверить, чтобы все растворы были правильной температуры. Затем стоит аккуратно отмотать пленку с кассеты, вставить ее в бачок, который потом придется крутить по часовой стрелке. Нужно вовремя залить проявитель, потом заменить его стоп-раствором. Важно соблюсти все-все. В самом конце только и останется, что помолиться, чтобы все прошло хорошо, промыть пленку и развесить ее сушиться.

Я ничего не понимал в фотографии, но мне нравилось слушать Альвина. Он имел привычку объяснять все тщательно и медленно, но интересно, мог рассуждать на любую тему, и это всегда выходило у него складно и легко.

Альвин сделал глоток из своей кружки.

– На самом деле все это не самое главное, – он внимательно посмотрел на меня, – важно не передержать пленку в растворе, потому что в таком случае она пойдет пятнами и испортится. Ты понимаешь?

Я нерешительно кивнул.

– Если очень долго держать все в себе, Лео, то это не приведет ни к чему хорошему.

– Это отец попросил тебя со мной поговорить? – тихо спросил я.

Альвин удивился.

– Нет, просто… – он замялся. – Я вижу, что с тобой происходит. Вот и все. Бледный совсем стал, тощий, на метлу похож. Ты хоть спишь?

Я вяло пожал плечами. Мне не нужно было ничего ему объяснять насчет Ванденберга. Он был в курсе новостей. А кто не был? Не знаю, каким чудом нам с отцом удавалось скрывать все от мамы. Впрочем, интернетом она не пользовалась, предпочитая ему книги, а персонал больницы держал язык за зубами в ее присутствии, так что оставлять ее в неведении было проще, чем мне всегда казалось.

– Так что же случилось полчаса назад? – мягко спросил Альвин.

Он был так осторожен со мной, улыбался, смотрел прямо, но не сочувственно – это меня и подкупило, потому что к тому времени меня начинало тошнить от жалости во взглядах, направленных в мою сторону. Может, из-за этого я вдруг начал говорить, а, может, мне просто нужно было выговориться – я не знаю. Альвин не перебивал, он слушал с живым интересом и неподдельным вниманием. Я рассказал ему о панической атаке около школы, о том, как принял другого мужчину за Ванденберга, поделился своими страхами и тревогами, даже признался в том, что засыпаю только при свете ночника.

– Это нормально, – спокойно сказал Альвин, когда я закончил. – Нормально, что ты так себя чувствуешь. Я бы тоже боялся.

И я не выдержал. У меня внутри что-то оборвалось, лопнуло, скрутилось в тугой холодный узел. Я тихо всхлипнул.

– Нет, все не так, – шепнул я, сдерживая вновь подступившую истерику. – Не в этом дело. Я бы чувствовал себя лучше, я бы справился, если бы не…

Альвин немного напрягся, но ничего не сказал, а только кивнул, чтобы я продолжал дальше.

– Это была случайность, – выпалил я. – Случайность. Я не знал, что так получится. Я просто…

Альвин встал из-за стола, налил стакан воды и дал мне в руки. Он не вернулся на прежнее место, а опустился около меня на колени, чтобы поймать мой взгляд, потому что я опустил голову.

– Что ты имеешь в виду?

Я быстро облизал пересохшие губы, сжал стакан с такой силой, что заболели пальцы.

– Это я его выпустил, – зашептал я. – Из-за меня он сбежал.

Тогда я рассказал ему все: о поисках ингалятора, о десятках одинаковых дверей, о том, как я выбрал не ту, о взгляде Ванденберга и его словах. Я вывалил на Альвина правду голую и неприглядную, ужасно стыдную – от начала и до конца.

– Вот как.

Он протянул ко мне руку, погладил по волосам.

– Это действительно случайность. Ты виноват не больше того человека, который вздумал проводить допрос, пренебрегая соответствующими мерами безопасности. Ванденберг был без наручников? Был. Черт, Лео, я понимаю, что ты винишь себя, но подумай вот о чем: ты не мог знать. В чем твоя вина? В том, что ты хотел помочь человеку? В том, что кто-то оставил серийного убийцу одного?

Я поставил стакан на стол, так и не притронувшись к воде.

– Если он снова начнет? – тихо спросил я. – Если снова начнутся убийства?

Это беспокоило меня больше всего. Даже больше того, что Ванденберг придет за мной. Я думал об этом часами. Эта мысль не давала мне покоя с тех самых пор, как все случилось.

Альвин вздохнул и поднялся с пола.

– Будем надеяться, что он не совсем ненормальный.

– То есть?

– Не думаю, что ему сильно нравилось торчать за решеткой. Окажись я на его месте, я бы предпочел залечь на дно. Я бы предпочел сделать так, чтобы обо мне все забыли.

– Я был бы ему благодарен.

– Кто-нибудь еще знает?

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда давай договоримся. Если тебе будет совсем тяжело от этого, то приходи ко мне, хорошо?

Я вымученно улыбнулся.

– Зачем тебе это? Почему ты это делаешь?

Альвин закусил нижнюю губу, снова печально улыбнулся мне.

– Просто я понимаю, что это такое, когда ты не можешь… не можешь поговорить с окружающими о том, что тебя беспокоит.

Честно говоря, в тот момент я не сразу догадался, о чем он. Альвин всегда выглядел так, словно у него вообще нет никаких проблем. Потом до меня дошло: его отец.

– Да, – сказал я. – Хорошо, спасибо.

Мне стало легче. Я-то ожидал упреков, обвинений, но их не последовало. После этого разговора я понял, как на самом деле нуждался в человеке, с которым смогу поделиться своей тайной. Я знал Альвина достаточно давно, доверял ему, но не боялся его разочарования, поэтому он был идеальным вариантом. Я провел в квартире Фоссов еще несколько часов, делясь своими мыслями по поводу Ванденберга. Я рассказал Альвину обо всем, что успел прочесть об Этте и Майке, потому что этим мне тоже хотелось поделиться. Альвин выглядел впечатленным, но он не был напуган, и это помогало мне держаться на поверхности, а не идти ко дну окончательно. Он задавал вопросы. Я отвечал. Мы ломали головы над тем, где прятался Ванденберг, а то, что он прятался – теперь не вызывало у нас ни малейших сомнений. Около трех часов пришла мать Альвина, поэтому мы перебрались к нему в комнату, где еще немного поговорили насчет Ванденберга.

– На сегодня хватит, – осторожно сказал он вскоре, – а то опять не заснешь ночью. Давай-ка я лучше покажу тебе пластинки?

Хороший способ отвлечься. Следующие полчаса Альвин показывал мне свою коллекцию: двойные и одинарные конверты, черный, желтый, голубой винил, ярлыки с серебристыми названиями, красные полосы, белые ободки. У него были шестиугольные декоративные пластинки, пластинки с рисунками и текстами песен. Альвин любил все это почти так же, как фотографию. Я понял это по блеску в его глазах.

– Я быстро увлекаюсь, – сказал он, убирая пластинки обратно в конверты. – Иногда находишь что-то, что нравится, а потом у тебя щелкает в голове, и ты больше не принадлежишь себе.

На мгновение мне почудилось пламя в его взгляде – оно было настоящим и лизало рыжеватые ресницы.

– И чему же ты принадлежишь? – спросил я.

– Камере, – просто ответил он. – Музыке.

Альвин напомнил мне мою маму. Она тоже легко увлекалась – поэзией, скульптурой, театром, жила этим и не могла иначе. «Ведь это так важно – чувствовать, так важно любить прекрасное», – любила повторять она.

3

Домой я вернулся только к пяти, кинул рюкзак в коридоре и позвонил Бастиану. Его голос звучал несколько обиженно, потому что я ничего ему не объяснил и вообще пропал на целый день. Я сказал ему, что мне стало хреново, поэтому я вернулся домой и тут же лег спать, чтобы справиться с тошнотой и головокружением. Не то чтобы это было совсем ложью. Я ведь так и собирался сделать, пока не столкнулся с Альвином. С Бастианом мы говорили недолго, потому что в дверь позвонили, и я пошел открывать.

Это вернулся отец – он выглядел обеспокоенно и хмуро.

– Почему мне только что позвонил твой классный руководитель и поинтересовался о твоем самочувствии? – строго спросил он, стаскивая с рук черные кожаные перчатки.

Я поджал губы. Весь день пролетел для меня вспышкой, и я совсем забыл подумать над тем, что скажу отцу, когда он узнает, что я прогулял.

– Почему я только сейчас узнаю о том, что тебя не было в школе?

– Извини, – тихо сказал я. – Мне нужно было тебе позвонить.

– Неужели?

Я терпеть не мог, когда он говорил со мной таким тоном – спокойным, но твердым и холодным. Отец не сводил с меня взгляда, поэтому я пересказал ему ту же историю, которую от меня только что услышал Бастиан.

– Тебе все равно следовало мне позвонить. Нельзя было в таком состоянии идти домой одному, – отец говорил медленно, подбирая нужные слова. – Ты мог потерять сознание посреди дороги или еще что-нибудь. Это было опасно.

– Тогда почему меня выписали? Что мне надо было делать?

– Лео, выписаться из больницы – это еще далеко не все. Это не значит, что ты теперь полностью здоров. На твое полное восстановление уйдет еще много времени.

Я понуро опустил голову.

– Как ты сейчас себя чувствуешь?

– Уже лучше.

Мы прошли на кухню. Отец достал с полки фаянсовый чайник, насыпал туда зеленый заварной чай, залил водой.

– Посмотрим на твое самочувствие завтра, – сказал он, – если будешь чувствовать себя нормально, то пойдешь в школу, а я тебя немного провожу. Идет?

Меня не слишком-то прельщала мысль о том, чтобы меня провожали, но я понимал, что мне это было нужно.

– Идет.

Мы сели пить чай, и я снова и снова думал о нашем разговоре с Альвином, о том, что он сказал, как только узнал правду. Может, он был прав? Может, моей вины почти нет? Было бы здорово в это поверить, но ведь Альвина не было на моем месте, он не мог знать, как я себя чувствую, а чувствовал я себя паршиво.