Читать книгу Искупление - Элизабет фон Арним - Страница 5

Глава 4

Оглавление

Агата жила в Швейцарии, поскольку вышла замуж за швейцарца.

Ботты составили мнение о ней много лет назад и с тех пор тему эту не обсуждали, однако в их умах сложилась ясная картина: Агата вовлекла семью в скандал, опозорила Милли и разрушила собственную жизнь, сбежав из дома при крайне возмутительных обстоятельствах. Разумеется, все это случилось много лет назад, задолго до смерти Эрнеста, но для Боттов, которых даже намек на громкий скандал приводил в ужас, давность лет значения не имела, а история с Агатой вызвала скандал необычайно громкий (о ней писали все местные газеты), потому случай тот не забыли и не простили. Полнейшая развращенность, вопиющая неблагодарность да вдобавок скандальное появление на страницах местных газет – кто такое забудет? Даже если и возможно простить подобное, то забыть – никогда, считали Ботты. Они не простили и не забыли.

Девчонку, оставшуюся сиротой, без фартинга в кармане, приняли в доме Эрнеста после смерти отца сердечно и радушно, ни словом не упрекнули, хотя появление свояченицы – дело нешуточное: какому мужчине понравится очнуться от грез медового месяца и обнаружить, что придется содержать не одну, а двух женщин? А три месяца спустя сестрица Милли показала свое истинное мерзкое нутро – выбралась из окна среди ночи и сбежала с каким-то швейцарцем. «Со швейцарцем, подумать только!» – негодовали Ботты, которые если и вспоминали о представителях этой нации, чего почти никогда не случалось, то лишь в связи с часами, Альпами и швейцарами.

Бесспорно, это было скверно само по себе, очень скверно, что уж тут добавишь… Впрочем, как выяснилось впоследствии, кое-что можно было добавить: в местные газеты новость не попала, но о ней шептались в титфордских гостиных, – поначалу скандальная парочка жила, не оформив брака. Милли, насколько знали Ботты, пыталась объяснить Эрнесту, что Агата не виновата, а неожиданная проволочка случилась из-за различия в национальности будущих супругов, но Эрнест совершенно справедливо отказался обсуждать эту тему и пожелал, чтобы жена раз и навсегда вычеркнула сестру из своей жизни. Как будто национальные различия могут оправдать распутство! И разве не для того существуют проволочки, чтобы сидеть дома и ждать? Однако Агата со своим швейцарцем предпочли постыдное сожительство и, как стало известно Боттам, а следом и всему Титфорду, лишь три недели спустя узаконили свои греховные отношения. Девчонка поехала с бывшим любовником (Ботты содрогались при этом слове, но все же произносили его), а теперь, похоже, мужем, в Швейцарию, где тот держал отель. Это известие, ставшее последней каплей, потрясенные Ботты встретили ледяным молчанием.

Смириться с подобным они не могли, да так и не смирились. С Милли Ботты обходились тепло и ласково, большинство братьев были нежно к ней привязаны, хотя в глубине души все хорошо помнили, что совершила ее сестра. Безнадежно было пытаться стереть Агату из памяти, однако им удалось начисто изгнать ее из разговоров. Роль свояка Эрнеста выпала какому-то хозяину гостиницы, субъекту, что кланяется вам в дверях и потирает руки, субъекту, что перед отъездом предъявляет вам счет, который вы оплачиваете. Хорошенькое дело – впутаться в такое! Подобных связей еще не бывало в их семье, даже ничего отдаленно похожего не бывало. Альпы стали для Боттов болезненной темой, о них старались не упоминать. Слово «отель» бросало их в дрожь. Собравшись в Италию, они предпочли путешествие через Мон-Сени и Модан[3], а когда их новоиспеченный родственник Ле Бон (по их мнению, ему куда больше подошло бы имя Ле Мове)[4], сердечный, радушный человек, который даже к завтраку выходил в блестящем черном пиджаке и белом галстуке, желая подружиться с Боттами, первым делом пригласил их приезжать, останавливаться у него в отеле и жить там, сколько им заблагорассудится, причем совершенно бесплатно, те сочли такое предложение смертельным оскорблением и оставили его без внимания. Когда Агата прежде всего поспешила написать Эрнесту письмо с извинениями и даже с уверениями в сестринской любви, ибо ей, большой оптимистке, было всего девятнадцать, тот не только не стал его читать, но и запретил Милли даже прикасаться к нему. И вот Ле Бон, наконец, умер, причем принял смерть на руках у жены, а это место он редко покидал, и после двадцати пяти лет пребывания там был вовсе не прочь воспользоваться возможностью его оставить, ибо, иногда думал он со вздохом, la bonne Agathe[5], как он ее называл, была такой энергичной – d’une énergie formidable[6]. Под конец Ле Бон смертельно устал от суровости жизни и уже на краю могилы вдруг осознал, как мало радости она ему принесла. Когда же он, наконец, скончался, Ботты так и не узнали, что «эта тварь» – так они именовали его в своих мыслях – покинула мир земной.

Милли ничего им не сказала. Сообщить им значило бы обнаружить свой обман и неповиновение. Вдобавок упоминать имя Ле Бона было запрещено. Милли даже думать не хотелось, что бы отразилось на лице Эрнеста, заговори она вдруг о Ле Боне. Милли рассказала о его смерти Артуру, и тот добродушно, но без малейшего интереса отозвался: «Бедняга», – после чего Ле Бон сгинул окончательно, лишь письма Агаты хранили память о нем.

И в письмах Агаты он засиял вдруг доселе невиданным ослепительным светом. Сестра с самого начала описывала свое замужество в самых восторженных красках, выражая в письмах бурную, пожалуй – даже чрезмерную, радость, так что Милли хорошо знала, как сильно Агги любит своего швейцарца и как счастлива с ним. Но лишь из посланий, написанных после его смерти, Милли поняла, сколь велика была эта любовь и как необъятно семейное счастье сестры. Каким слабым, беспомощным утешением казались ее соболезнования и слова сочувствия перед этой неистовой скорбью. Все двадцать пять лет письма Агаты были пронизаны романтикой и пестрели описаниями швейцарских лугов, гор, лунных ночей, а еще тех чувств, что вызывает такое окружение, когда любовь шествует рука об руку с вами; теперь же они были насыщены поэзией. Похоже, Агги увлеклась чтением стихов, и в ее памяти отложился изрядный запас. Милли с Артуром тоже прочли немало стихов в те тихие греховные дни, но в ее письмах поэзия не появлялась: она не приводила цитат и не переписывала стихотворений строфу за строфой. Что же до писем Агаты, они так изобиловали стихами, что трудно было отыскать место, где бы кончались цитаты и начинались ее слова. Теперь она почти не рассказывала о себе. Ее письма состояли из великих мыслей и страстных стихотворных воззваний поэтов к Ле Бону. Шелли, Теннисон, Мэтью Арнольд – все они служили зерном для элегической мельницы Агаты, и все они, если верить ей, в мыслях своих пророчески обращались к Ле Бону. Они описывали его, уверяла Агги.

Милли только изумлялась. Эти письма post mortem[7] взволновали ее необычайно. То была любовь. Настоящее пламенное чувство. Даже конверты, обведенные траурной каймой, казалось, обжигали ей пальцы черным огнем. Подумать только: и такую страсть разжег какой-то швейцарец! Милли никак не могла выбросить это из головы. Если не считать самого начала их с Артуром романа, она никогда не испытывала чувств, которые обуревали Агату день за днем и принимались как нечто естественное. Милли вдруг поняла, что в сравнении с бурной горячей кровью сестры в ее жилах течет водянистое молоко.

– Поразительно, как сильно Агги любила мужа, – сказала она как-то Артуру во время одной из их встреч, еще под впечатлением от полученного недавно письма.

И Артур снова добродушно, но без малейшего интереса произнес:

– Бедный малый.

Никогда прежде сестры не обменивались письмами так редко, но скудость эту они восполняли необычайной длиной посланий, пространных ровно настолько, сколько вмещал конверт без дополнительной марки. После смерти Ле Бона переписка вовсе пошла на убыль, а раз или два конверты приходили без марок, и Милли поняла, что печаль сестры, должно быть, слишком сильна. Но как прекрасно держалась Агги, управляла отелем, несмотря на глубокую скорбь, продолжала вести дела, как того желал бы Гастон, даже решилась на новые усовершенствования: превратила свое заведение в горнолыжную гостиницу и открыла ее до конца сезона, узнала Милли из писем. Такое бесстрашие и решимость заслуживают награды: Агги ждет успех и счастье, с гордостью думала Милли, но, когда вспоминала весь путь сестры с того дня, как та взяла собственную судьбу в свои руки и сбежала из дома Эрнеста, к ее радости примешивалась тоска. Успех и счастье приходят к тем, кто ничего не страшится и бросает вызов жизни, к тем, кто твердо идет к своей цели, а не сидит дома, боязливо улыбаясь мужу.

Впрочем, прежде, за несколько недель до смерти Эрнеста, когда Милли не подозревала, что мужу обо всем известно, ее вовсе не терзала тоска. Напротив, она была вполне довольна своей жизнью, ей нравилось, что в Титфорде ее любят, а Ботты всегда так приветливы и заботливы, и втайне от всех, как ей тогда казалось, она наслаждалась привязанностью Артура.

А может быть, задумывалась Милли порой, она больше дорожила собственной привязанностью к нему?

Что ж, возможно. Это неважно, думала Милли, по-матерински наблюдая (а взгляд ее оставался добрым и любящим, несмотря на греховную жизнь) за Артуром, пока тот прихлебывал чай и грел худые руки о чашку. Если после десяти лет близости еще существует привязанность, какая разница, чья она?

Конечно, она была права насчет твердости Агги. О, Агата была стойкой, как гранит. В ней скрывалось столько мужества, что за целую четверть века в ее письма не проникло ни единого слова, которое не дышало бы безмятежной радостью и счастьем, потому что с самого начала Агата стиснула зубы и твердо решила, что ни Милли с ее обеспеченной уютной жизнью, ни враждебные несправедливые Ботты, в чью семью вошла ее сестра, никогда не узнают, как жестоко она наказана.


Да, она несла суровое наказание. Ботты, верившие в справедливое возмездие, обрадовались бы, если б узнали, хотя брак ее действительно оказался удачным… во всех отношениях, кроме одного, и это единственное условие было настолько важным, что его отсутствие подточило силы Ле Бона, вечный голод и тревоги свели его в могилу, а изможденная Агата превратилась в скелет. Дело было в деньгах. Деньги водятся там, где мужчина спокоен и благодушен, а жена его не высохла так, что остались лишь кожа да кости. Ле Бон, по природе своей человек добрый, но хозяин никудышный, находил счастье в блаженном спокойствии. «La tranquillité avant tout»[8], – любил он повторять в начале их семейной жизни, еще прежде, чем голод и нищета сломили его, когда Агата с укором твердила: «L’amour avant tout[9]». Эта ее вера немало удивляла Ле Бона, который ни за что не сбежал бы с Агатой, если бы та не сбежала с ним: он не был по натуре бунтарем и на самом деле, если и испытывал amour, не пылал великой страстью. Беспомощный перед семейной жизнью с бесконечным потоком презренных забот, Ле Бон с каждым годом все больше нищал, что же до Агаты, позднее ей пришлось заменить слово «amour» на слово «le manger»[10].

С каждым годом все больше пустела гостиница Ле Бона, а с ней и его карманы, и, как ни трагично, желудок; с каждым годом вокруг появлялись новые современные отели, расположенные в более доступных, хоть и не менее живописных местах, вдобавок снабженные центральным отоплением и современными санитарными удобствами, которых не было у него. Его гостиница – простой деревянный домик вдали от железной дороги, в трех милях от ближайшей деревни – пряталась в небольшой котловине между склонами; прелесть этого места можно было оценить, лишь добравшись туда, что было весьма непросто и удавалось лишь отчаянным смельчакам, которые отваживались пуститься в дорогу на мулах. Вначале, в сравнительно благополучные времена, когда Агата была еще молода и полна решимости добиться невиданного успеха, превратить отель в процветающее заведение, доказать Эрнесту и всем прочим мерзким Боттам, что они ошибались, дурно отзываясь о ее замужестве, и блистательно утвердить свою правоту, здесь останавливались на весь август бодрые англиканские священники, включая нескольких крепких епископов, а также их жены, особы не менее крепкие и жилистые. Мадам Ле Бон, будучи англичанкой, придает этому месту особый уют, здесь чувствуешь себя как дома, уверяли они, а кто она такая, кстати? О, да, в сущности, никто, девушка из предместья. Агата умела тонко нарезать хлеб для бутербродов, заварить настоящий английский чай и знала, что вода, если только не холодная, должна быть горячей. А если Агата была не в состоянии обеспечить вам приличную ванну в ванной комнате за неимением в отеле таковой, то уж натаскать горячей воды, чтобы наполнить кадку, точно могла. Жены по-дружески обращались с мадам Ле Бон: «Милое юное создание, настоящая леди», – епископы проявляли необыкновенную любезность и даже учтиво приглашали присесть, когда вызывали ее в гостиную, чтобы узнать насчет прогулки в горах, и все аккуратно платили по счетам.

То были замечательные дни, не то что те, что наступили потом. Но даже тогда супруги Ле Бон испытывали денежные затруднения. Сезон был таким коротким, англичане же (ибо вряд ли кто-то еще настолько любил физические упражнения в сочетании с неприхотливой жизнью, чтобы взбираться вверх по склонам по вьючной тропе к простой крошечной гостинице) отправлялись в отпуск лишь в августе и сентябре, а к середине сентября солнце рано скрывалось за краем котловины и становилось так холодно, что даже самые выносливые постояльцы спешили спуститься вниз, к более теплым местам. Тогда в отеле наглухо закрывали ставни, и на десять месяцев здесь воцарялось безмолвие, а денег на следующий год уже не приходилось ждать.

Окрыленная гордостью и молодостью, исполненная решимости не допустить, чтобы гадкие Ботты сказали когда-нибудь: «Мы тебе говорили», – Агата делала все, на что способна женщина, и даже больше того, чтобы поддержать своего Гастона в эти месяцы пустоты. Она мыла, скребла, чистила, стряпала и пекла; неутомимо собирала еловые шишки и хворост для камина, возле которого любил дремать Ле Бон; вытаскивала из дома матрасы и подушки, чтобы проветрить на смерзшемся снегу под жарким полуденным зимним солнцем; прилежно штопала и латала ветхие, изношенные простыни («Похоже, священники без конца ворочаются в постели», – думалось ей); с безумной тревогой заботилась о драгоценных козах и по-матерински хлопотала над не менее драгоценными курами. Каждый день после чая, усадив Гастона поудобнее в кресло у камина и вручив ему трубку, которая внушала бедняге ощущение сытости, Агата выходила одна в полумрак и смотрела, как великолепные сумерки медленно наплывают на долину, наполняют ее тьмой, словно чашу, неспешно ползут все выше и выше, гасят красные отблески заката, пока во мраке ночи не останутся лишь багровые кольца на самых верхушках гор. Тогда она запрокидывала голову и подставляла лицо морозной чистоте пустынных, покрытых снегом склонов, застывших в глубоком безмолвии; в этой не нарушаемой ничем тишине Агата черпала храбрость, здесь укрепляла свою веру, ибо к концу долгого дня, проведенного за тяжелой работой, смелость и вера покидали ее.

«Нет, я не сдамся, – клялась себе Агата. – Не позволю, чтобы мужество и вера меня покинули». Здесь так красиво, думала она, когда еще была молода. Агата жила в самом сердце этой красоты. Ее окружала любовь. За порогом простиралась восхитительная зимняя чистота и медовое очарование июня, а дома ее ждал славный добрый Гастон. Ей нужно было лишь выйти на минутку в конце дня, чтобы успокоиться и отдохнуть. Не позволит же она себе впасть в уныние только оттого, что у них нет денег? Все еще наладится. Она непременно этого добьется. Никогда гадкие Ботты…

В то время Агате было всего двадцать с небольшим и сил ей на все хватало. Десять лет спустя она все еще делала ту же работу по дому, продолжала выходить каждый вечер к звездам, но теперь только лишь для того, чтобы подышать свежим воздухом и, ни о чем в особенности не думая, прищурившись, посмотреть на небо усталыми глазами. Так прошло пятнадцать лет, и каждый год был тяжелее предыдущего. Тело ее высохло, стало костлявым, от былой мягкости и округлости не осталось и следа.

Но мысль о Боттах преследовала ее неотвязно. Они не должны узнать, ожесточенно твердила Агата, ни один из них не должен узнать. Если написать сестре о своих несчастьях, та, без сомнения, поможет, но ведь Милли тоже миссис Ботт, вдобавок, судя по ее письмам, миссис Ботт вполне благополучная и довольная жизнью, так что рано или поздно она проговорится, а тогда мстительный Эрнест узнает о бедах свояченицы и будет злорадствовать. И в самом деле, разве она не богачка, ведь у нее есть Гастон, всегда ласковый, обходительный, неизменно вежливый и учтивый? С ним она совершенно счастлива. Фамилия Ле Бон подходила ему как нельзя лучше. Агата часто писала об этом Милли: фамилия самая подходящая. К тому же он и минуты не мог обойтись без жены, полагался на нее во всем. И Агате это нравилось. У нее не было детей, но она не тосковала по ним, ведь Гастон видел в ней опору. Он был ее ребенком, самым любимым, самым дорогим ребенком, и никакое дитя не нуждалось бы в ней больше. Это она утешала и поддерживала его во всех невзгодах и денежных неурядицах. Она была сильнее. Ей нравилось быть сильнее, нравилось разрешать даже малейшие затруднения ее Гастона. К примеру, без нее он даже не мог выбрать, какой надеть галстук. Ей очень это нравилось.

Должно быть, эти Ботты воображают, будто она сожалеет о своем поступке, размышляла Агата. Сожалеет? «Никогда!» – говорила она и продолжала повторять даже пятнадцать лет спустя – так велика была ее гордость, так непреклонна решимость. Она щурила усталые, но дерзкие глаза на яркие ледяные звезды над сияющими безмолвными пустынными склонами, покрытыми толщами снега. «Сколько же здесь снега! – думала она. – Жаль, что его нельзя есть».

Десять лет спустя никто не узнал бы Агату. К тому времени ей исполнилось сорок четыре, и выглядела она так же, как выглядят занятые изнурительным трудом женщины ее возраста в этом безлюдном горном краю, измученные крестьянки с грязно-серыми лицами, что, если посмотреть издали, почти сливаются с землей, на которой они работают, и кажутся старухами лет под семьдесят. Кожа туго обтянула ее скулы и странно задубела, будто покрылась лаком от свирепого солнца, слепящего снега, пронизывающих зимних ветров и ледяной воды, что при умывании впивалась в лицо тысячей острых лезвий, а тело так высохло, что превратилось в узловатый канат, в сплетение напряженных жил. За эти годы супругам Ле Бон пришлось пережить войну, которая и уничтожила окончательно маленький отель. Никто больше не приезжал. Дом стоял пустым, с наглухо закрытыми ставнями. Агата с Ле Боном выжили только благодаря козам, что давали молоко, да засеянному рожью клочку земли, который приносил им хлеб. Теперь Ле Бон зависел от жены как никогда прежде, но больше не просил выбрать ему галстук, потому что ни одного галстука у него не осталось. Впрочем, это уже не имело значения, ибо, поскольку он больше не брился, у него выросла борода и закрыла то место, где раньше был галстук. Гастон выглядел так же опрятно, как и когда-то, хотя уже давным-давно остался без волос, а борода его совсем побелела. Агата заметила вдруг то, чего прежде не замечала: ее муж постарел, страшно постарел. С отросшей белоснежной бородой он походил на сухонького древнего патриарха, и порой она ловила себя на том, что смотрит на него с удивлением, не узнавая мужчины, с которым когда-то сбежала. Он в свою очередь тоже порой с вялым недоумением в глазах останавливал на ней тусклый взгляд. Неужели эта костлявая, жилистая, побитая жизнью женщина – его жена? Как такое возможно? Ле Бон вздыхал и закрывал глаза.

На двадцать пятый год их жизни в супружестве он начал умирать; не от какой-то определенной болезни, заверил врач, неохотно взобравшись на гору по вьючной тропе, но, очевидно, от неспособности жить дальше. Да он и не хотел жить дальше. С него хватило. Стоило ли жить, когда в доме было так холодно, в желудке так пусто, а в тощей жесткой постели так неуютно? «Довольно, с меня довольно», – решил он. «C’est assez»[11] – последнее, что смогла разобрать склонившаяся над ним в отчаянии Агата, но и в этом прощании Ле Бон остался прежним добряком, потому что на самом деле хотел прошептать: «C’est trop»[12]. Но такие слова больно ранили бы его бедную верную amie[13]. Мягкий и учтивый до последнего вздоха, Ле Бон умер, а гостиница была тотчас продана за сущие гроши владельцу большого отеля из долины внизу, который уже давно присматривался к ней, ибо желал приобрести небольшое dépendance[14] высоко в горах, чтобы наиболее активные из его постояльцев могли совершать туда прогулки.

Агату оставили вести счета. Место ей предложили отчасти из доброты, отчасти потому, что она хорошо знала это дело, отчасти оттого, что услуги ее стоили дешево. Она согласилась, несмотря на нищенскую плату, а куда ей было еще идти? Агате нужно было где-то жить, а теперь, когда Гастона не стало, ей еще меньше прежнего хотелось писать Милли о том, что она бедна, и признаваться, что в деловом отношении ее муж оказался совершенно беспомощным. Агата столько лет высоко держала голову, как подобает жене успешного, процветающего владельца отеля, теперь же, сломленная, без фартинга в кармане, меньше, чем когда-либо, желала она сдаться на милость Боттов. Вдобавок какой был в этом прок? Безжалостный Эрнест навсегда оторвал от нее Милли, и той, по ее собственному признанию, до сих пор приходилось прятать их письма. Так что если даже Агата унизится настолько, что станет молить о помощи, то, весьма вероятно, встретит презрительный отказ. Просить о помощи? Вдова Гастона – просительница? Ну нет, уж лучше голодать, с ожесточением говорила себе Агата.

Она вела чужие счета и угрюмо наблюдала, как небольшое денежное вложение и совсем немного деловой хватки способны превратить неудавшееся дело Гастона в процветающее предприятие.

Как раз тогда Агата обратилась к поэзии. Прежде тяжелая, изнурительная работа занимала все ее дни, теперь же ей почти нечем было себя занять, и впервые за многие годы она не голодала. Частенько вместо чаевых благодарные священники ей дарили перед отъездом из отеля маленькие томики стихов. Это были сборники из «Золотой сокровищницы»[15] и «Оксфордских книг поэзии»[16]. Она внимательно изучила «Тирсис»[17] и «Адонаис»[18], а также «In Memoriam»[19], ей казалось невероятным, даже сверхъестественным, как все эти поэты могли писать о Гастоне и в память о нем. У Агаты не было средств, чтобы часто отсылать письма сестре, ведь марки стоили дорого, а жалованье уходило на оплату траурного платья, которое пришлось купить в кредит, но когда она садилась писать, прочитанное наполняло ее послания великой скорбью и они походили на погребальный плач, повергая Милли в изумление. В своей комнатке под самой крышей Агата старательно и решительно переписывала неуклюжими пальцами великолепные стихи. От тяжелой работы дома и в саду руки ее огрубели и заскорузли, пальцы не слушались, но никакие трудности не могли помешать Агате поступить так, как она считала правильным, а это, по ее разумению, и было единственно верным. Она видела свой священный долг в том, чтобы показать Милли, а благодаря нескольким оброненным ею словам, возможно, и всем злобным, мстительным Боттам, каким человеком был Гастон на самом деле: благородным. Таким он и покинул этот мир: благородным, терпеливым, не оцененным по достоинству. Думая об этом, Агата плакала, горькие слезы сожаления о Гастоне, жгучие слезы негодования и обиды на безжалостных Боттов, непреклонных в своей многолетней ненависти, лились из ее глаз. Теперь, когда Гастона не стало, сестренка Милли была единственным на свете существом, любившим ее, но враждебное семейство разлучило их, окружило Милли неприступной стеной, и у них оставались только письма. «Ради Милли, – говорила себе Агата во время одиноких прогулок (а она теперь часто бродила в морозных сумерках по заснеженной дорожке, ведущей наверх, в горы), – я не колеблясь, с радостью отдала бы жизнь». Но Милли не нужна была ее жизнь. То, что могла бы дать Агата, никому не было нужно, а она могла бы дать много, и так щедро, из одной лишь преданности.

И Агата плакала. Но однажды в конце марта, когда снег начал таять и в траве яркими россыпями распустились вдруг цветы горечавки, словно по склонам разлился поток из исполинского ведра Господня, а последние из гостей-лыжников стали готовиться к отъезду, Агата увидела в «Континентал дейли мейл», той английской газете, которую новый владелец отеля выписывал для своих clientèle[20] из-за ее дешевизны, заметку о смерти Эрнеста.

Новость ее потрясла. Агата отошла к окну и скользнула по стеклу невидящим взглядом. Эрнест умер, и вместе с ним исчезла его злоба. А малышка Милли теперь вдова, и на ее долю выпали те же страдания, которые пришлось пережить ей самой: одиночество, грызущая тоска по утраченному.

Подробностей Агата не знала. О смерти Эрнеста упомянули в статье под заголовком: «Уличное движение в Лондоне вызывает тревогу – растет число катастроф», объединив несколько трагических случаев. Но имя и адрес пострадавшего тотчас привлекли ее внимание, и, прежде чем отвернуться от окна, Агата приняла решение.

Теперь никакие препятствия не разделяли их с Милли. Как ни печально, они потеряли мужей, и обе были свободны. Агата знала, где теперь ее место – рядом с сестрой. И пусть встреча с остальными Боттами причинит ей боль, она это стерпит; да, она готова вынести любую муку, ведь ей и не такое приходилось терпеть, лишь бы быть рядом с Милли в ее горе. Эрнест был предан своему клану, и, хотя теперь он мертв, она все равно это скажет: с ней он обошелся жестоко. Впрочем, судя по письмам Милли, в остальном он жестокостью не отличался. Похоже, сестра была с ним счастлива, особенно в последние годы, и, разумеется, у нее было все, что только можно купить за деньги. А Агата так устала от бедности и вдобавок страшилась будущего – что станет с ней, если владелец отеля выставит ее за дверь? Рядом с Милли она найдет наконец пристанище, надежную тихую гавань, пусть даже печальную. Впрочем, Агата так поспешно решила ехать к сестре вовсе не из-за ее богатства, просто богатство сделало это возможным.

Полная решимости, как и всегда, когда дело касалось кого-то из близких, она тотчас отбросила бухгалтерские книги, собрала пожитки, такие скудные, что они с легкостью уместились в небольшой сумке, с которой она когда-то сбежала из Титфорда (да еще место осталось), и, возможно, в последний раз сошла по вьючной тропе к большому отелю в долине. Агата так твердо заявила хозяину, что он должен ссудить ей деньги на дорогу до Лондона, что тот, точно завороженный, немедленно согласился. Сестра все вернет, пообещала Агата, гордо вскинув иссохшую голову. У нее богатая сестра…

Владелец отеля уже собирался оплатить проезд несчастной мадам Ле Бон, этой замечательной женщине, что так много выстрадала и чья гостиница досталась ему так дешево, в качестве прощального дара, но после ее заверения в благосостоянии сестры тотчас согласился одолжить ей денег, подумав: если сестрица богата, глупо отказываться от оплаты, – а бедняжка Ле Бон рассыпалась в благодарностях даже за эту ссуду.

Агата добралась до Лондона около полуночи и намеревалась сейчас же отправиться в Титфорд, чтобы прижать Милли к сердцу, как это сделала она, когда вернулась домой в тот далекий день: прижала ее к сердцу и пообещала нежно любить, заботиться о ней. Да, так она и сказала – Агата запомнила каждое слово. Только вот осуществить намерение не удалось: оказалось, что последний поезд на Титфорд уже ушел. Тогда твердой рукой она подхватила сумку (подобные усилия были для Агаты детской забавой: тяжелый труд сделал ее жилистой и выносливой) и побрела по ночным лондонским улицам в поисках дешевого жилья. До Блумсбери она дошла пешком – ей ничего не стоило совершить подобную прогулку, – тоже припомнив (как и Милли на следующее утро), что там многие сдают комнаты внаем, и тоже подумала, что было бы неплохо провести ночь там, где прошли годы ее юности. По пути она заблудилась и оказалась на Пикадилли-серкус, хотя направлялась, как ей казалось, в сторону Трафальгарской площади, однако прохожие обращались с ней почтительно, и никто не пытался навязаться ей в попутчики. Когда же наконец она добралась до тесных кварталов своего детства, то, несмотря на поздний час, не смогла удержаться и, прежде чем искать комнату, решила задержаться всего на минутку, только бросить взгляд на дом, где когда-то жила вместе с Милли, после минувших лет и всего, что произошло за эти годы. Сердце ее готово было разорваться от переполнявших чувств, когда она увидела ту же табличку, которую заметила Милли на следующее утро.

Агата остановилась, не сводя глаз с дощечки, и в свете ближайшего фонаря смогла разобрать надпись.

Как странно. Вот так удача, и как вовремя.

Шел уже второй час ночи, спящий дом покоился в тишине, но Агата поднялась по ступеням и позвонила.

Табличка гласила: «Сдаются комнаты внаем». В объявлении не говорилось, что нельзя снять комнату на ночь, сказала себе Агата, когда на звонок никто не вышел, и решила звонить до тех пор, пока ей не откроют.

Первым оказался полицейский, медленно обходивший квартал. Посмотрев на даму и ни слова не сказав, он пошел своим путем.

Следующей была женщина из соседнего дома: высунув голову из окошка второго этажа, она сказала, что звонить бесполезно – никто ее не услышит – но если нужна комната, она сама…

И потом уже показалась дама-управляющая. Сонная, в халате, она опрометью кинулась к двери: безотчетное чувство, что на крыльце не все благополучно, пробудило ее от дремоты. Хозяйка проворно отодвинула засов, и как раз вовремя, чтобы помешать этой гарпии из соседнего дома, этой подлой стервятнице, которая нагло лезет не в свое дело и норовит умыкнуть чужих постояльцев, увести у нее квартирантку.

– Ах, бедняжка, дорогая моя бедняжка! – воскликнула дама при виде высокой, одетой в траур фигуры (даже в этот час она не забыла выразить гостье сочувствие при встрече).

– Мне нужно переночевать, если это возможно, – сухо сказала Агата и, не дожидаясь приглашения, вошла в дом и решительно поставила сумку на столик в прихожей.

– О, именно это я и хотела вам предложить, – заверила ее хозяйка, не успев взглянуть на ее ботинки.

Так Агата и оказалась в их прежнем доме на следующее утро, когда появилась Милли, но сестры не узнали друг друга.

3

То есть через Францию, минуя Швейцарию.

4

В оригинале игра слов: фр. Bon – хороший, Mauvais – дурной.

5

Славная Агата (фр.).

6

Обладала неуемной энергией (фр.).

7

Посмертные (лат.).

8

Спокойствие превыше всего (фр.).

9

Превыше всего любовь (фр.).

10

Слово «любовь» на слово «еда» (фр).

11

Хватит (фр.).

12

Это уж слишком (фр.).

13

Подруга (фр.).

14

Подсобное строение (фр).

15

«Золотая сокровищница английских песен и текстов» (1861).

16

«Оксфордская книга английской поэзии, 1250–1900» (1900) – популярные антологии английской поэзии.

17

Поэма английского поэта Мэтью Арнолда (1822–1888), одного из наиболее авторитетных литературоведов и эссеистов викторианского периода.

18

Поэма (1821) английского поэта Перси Биши Шелли (1792–1822), элегия на смерть Джона Китса, поэта младшего поколения английских романтиков.

19

Поэма (1850) английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).

20

Постояльцев (фр.).

Искупление

Подняться наверх