Читать книгу Север и Юг - Элизабет Гаскелл - Страница 15

Едва гостьи уехали, Маргарет бросилась наверх, надела шляпку, накинула шаль и побежала к Хиггинсам, чтобы узнать, как чувствует себя Бесси, и посидеть с ней до обеда. Шагая по узким грязным улицам, она задумалась о том, что забота о бедной больной девушке наполнила их жизнь смыслом.

Было заметно, что ее ждали, и Мэри Хиггин, младшая сестра Бесси, даже пыталась навести порядок: пол в середине комнаты выглядел почти чистым, хотя под стульями, столом и возле стен осталась пыль и грязные участки. День выдался жарким, однако камин пылал, и оттого дом напоминал раскаленную печь. Маргарет не поняла, что щедро расходуя уголь, Мэри хотела так выразить свое гостеприимство, и решила, что это для Бесси, которую, возможно, знобит. Больная лежала возле окна то ли на большой подушке, то ли на маленькой тахте. По сравнению со вчерашним днем она казалась очень слабой и усталой: как выяснилось, девушка, заслышав шаги, то и дело вставала, чтобы посмотреть, не Маргарет ли это. И вот теперь, когда та наконец пришла, лежала неподвижно, молча, умиротворенно глядя на подругу, касаясь кончиками пальцев ее платья, не уставая восхищаться тонкостью ткани.

– Никогда не понимала, почему в Библии люди так любят мягкие одеяния. Наверное, приятно наряжаться так, как вы, – необычно. Все благородные дамы носят слишком яркие платья, аж в глазах рябит, а ваш ласкает взор. Где вы его купили?

– В Лондоне, – с улыбкой ответила Маргарет.

– Лондон! Вы были в столице?

– Даже несколько лет там жила, хотя дом мой всегда оставался в деревне, на краю леса.

– Расскажите, пожалуйста, – попросила Бесси и, опустив голову, закрыла глаза, скрестила руки на груди и замерла, словно боялась пропустить хоть слово. Люблю слушать о деревьях, полях и цветах.

Уехав из Хелстона, Маргарет еще ни разу не рассказывала о родной деревне – разве что лишь мимоходом упоминала название, – но во сне часто видела любимый край более отчетливо и ярко, чем он был наяву, и даже навещала самые уютные уголки. Сейчас сердце открылось навстречу нежной просьбе.

– Ах, Бесси, я так любила дом, который пришлось покинуть! Если бы только ты могла увидеть его своими глазами! Словами не передать даже сотую долю его красоты. Дом утопает в зарослях высоких деревьев, и ветви их в жару дарят свежую тень. Даже в безветреные дни в отдалении слышится умиротворяющий легкий шелест. В погожие дни трава у дома мягкая и гладкая, как бархат, а в ненастье пропитана влагой из почти незаметного, тихо журчащего ручья. Под деревьями растут раскидистые папоротники – целые поляны: одни ярко-зеленые, а другие с золотистыми полосами солнца на ажурных листьях. Совсем как море.

– Никогда не видела моря, – прошептала Бесси. – Но продолжайте.

– Здесь и там кроны деревьев пронизывают солнечные лучи и просвечиваетголубое небо.

– Как хорошо! – вздохнула Бесси. – Простор. А вот я постоянно задыхаюсь. Раньше, когда ходила гулять, всегда старалась забраться как можно выше, чтобы ничто не загораживало обзор и чтобы ощутить свежий ветер. В Милтоне тесно, грязно и дымно. Вот только от постоянного шелеста листьев у меня, наверное, закружилась бы голова: на фабрике всегда так было, а еще болела. Но на полянах, наверно, тихо?

– Очень тихо, – кивнула Маргарет. – Только изредка с небес доносится песня жаворонка. Порой даже слышно, как фермер дает указания своим работникам, хотя это очень далеко, и тогда становится даже приятно: кто-то работает, а я сижу среди вереска и ничего не делаю.

– Когда-то мне казалось, что если бы удалось хоть денек ничего не делать – просто отдохнуть в каком-нибудь тихом месте, похожем на то, о котором вы рассказываете, – то силы бы вернулись, а вот теперь я все время провожу в праздности, но устаю от этого точно так же, как прежде от работы. Иногда даже думаю, что не смогу наслаждаться раем, если прежде не отдохну; сначала надо как следует отоспаться в могиле, а потом уже отправиться туда.

– Ничего не бойся, – успокоила девушку Маргарет, бережно взяв за руку. – Бог подарит отдых, с которым не сравнится ни земная праздность, ни мертвый сон в могиле.

Бесси беспокойно пошевелилась и призналась:

– Очень жаль, что папа так говорит. Он хороший – готова повторять это снова и снова. Днем я ни капли ему не верю, а вот по ночам, в лихорадочном полусне, грубые слова снова приходят ко мне. О, тогда все так плохо! Вот я думаю, что конец уже совсем близко и все, для чего я родилась, это потратить на работе сердце и жизнь и умереть в этом ужасном месте. Здесь ни днем ни ночью не смолкает грохот фабрик, так что иногда хочется закричать, чтобы они дали отдохнуть хотя бы минуту. Легкие забиты едким дымом. Если бы хоть раз глотнуть свежего воздуха, о котором вы рассказываете! Мама умерла, и больше я никогда не смогу рассказать ей о своей любви, не смогу поделиться тревогами. По ночам думаю, что не существует Бога, готового высушить все пролитые на земле слезы. А вы… вы!

Бесси вдруг села и неожиданно, почти яростно, сжала руку Маргарет.

– Кажется, я схожу с ума и могу даже убить вас!

Мгновенный порыв страсти миновал, бедняжка без сил упала на подушку, и Маргарет опустилась перед ней на колени.

– Бесси! Господь есть! Надо только верить.

– Знаю! Знаю! – простонала больная, не находя себе места. – Я страшная грешница, говорю такие ужасные, жестокие слова. Но вы меня не бойтесь, я и волоска на вашей голове никогда не трону. Не меньше вашего я верю в то, что меня ждет: читала Апокалипсис до тех пор, пока не выучила наизусть, – потому, когда нормально соображаю, никогда не сомневаюсь в будущем блаженстве.

– Давай не будем говорить о лихорадочных фантазиях. Лучше расскажи, чем занималась до болезни.

– Наверное, когда умерла мама, я еще была здорова, но с тех пор уже никогда не чувствовала себя хорошо. Вскоре начала работать на кардочесальной машине, и пух забил мои легкие.

– Пух? – переспросила Маргарет.

– Да, пух, – повторила Бесси. – Маленькие частички хлопка до такой степени наполняют воздух, что он становится белым от пыли. Из-за нее у многих рабочих скоро начинается кровавый кашель.

– Неужели ничего нельзя сделать? – вздохнула Маргарет.

– Не знаю. Говорят, на некоторых фабриках устанавливают в цехах большое колесо. Оно крутится, поднимает ветер и уносит пыль. Но это колесо очень дорогое – фунтов пятьсот или шестьсот стоит, – а прибыли не приносит, поэтому мало кто из хозяев его ставит. Слышала даже, что некоторые рабочие сами отказываются: говорят, что привыкли глотать пух, а теперь постоянно хотят есть и требуют повышения жалованья, да и найти его трудно. Жаль, что на нашей фабрике его нет.

– Разве твой отец об этом не знал? – спросила Маргарет.

– Знал и очень переживал. Но в целом наша фабрика была неплохой и люди там работали хорошие. Отец боялся отпускать меня в другое место, потому что, хоть сейчас этого и не скажешь, многие считали меня симпатичной девушкой. Мне не хотелось прослыть капризной. К тому же мама говорила, что надо оплачивать обучение Мэри, а папа любил покупать книги и ходить на разные лекции. На все нужны деньги. Поэтому я продолжала работать до тех пор, пока в ушах навсегда не поселился шум, а в горле и легких не застрял пух. Вот и все.

– Сколько тебе лет? – поинтересовалась Маргарет.

– В июне исполнится девятнадцать.

– И мне тоже девятнадцать. – Она печально задумалась о разделявшей их пропасти и от подступивших слез не смогла вымолвить ни слова.

– Пару слов о Мэри, – продолжила Бесси. – Хочу попросить, чтобы вы о ней позаботились. Ей семнадцать. Боюсь, как бы и она не попала на фабрику.

– Вряд ли ей подойдет… – Помимо воли Маргарет обвела взглядом грязные углы комнаты. – Вряд ли она сможет работать служанкой, правда? У нас есть давняя верная горничная, уже почти родственница, и ей нужна помощница, но Диксон очень аккуратна и требовательна. Вряд ли имеет смысл навязывать ей работницу, которая ничего не умеет.

– Понимаю. Думаю, вы правы. Наша Мэри – хорошая девушка, но разве кто-нибудь учил ее домашним делам? Росла без матери, я весь день пропадала на фабрике, а потом только ругала ее за то, чего сама толком не знала.

– Даже если Мэри не сможет работать служанкой, обещаю с ней дружить. Ради тебя, Бесси. А теперь мне пора. Приду снова, как только смогу, но если вдруг не появлюсь завтра, послезавтра, а может даже через неделю или две, не думай, что я тебя забыла: просто занята.

– Знаю, что больше вы обо мне не забудете, и не обижусь. Вот только через неделю, а тем более две, можете уже не застать меня в живых.

– Если вдруг почувствуешь, что… слабеешь, непременно дай знать, – попросила Маргарет, крепко сжав тонкую сухую руку.

– Обязательно. – Бесси ответила едва ощутимым пожатием.

С этого дня здоровье миссис Хейл стало стремительно ухудшаться. Приближалась годовщина замужества Эдит. Оглядываясь на бесконечную вереницу неприятностей и проблем, Маргарет удивлялась, как удалось все это вынести. Если бы только можно было предчувствовать наступление времени испытаний, она постаралась бы забиться в дальний угол и спрятаться от грядущих бед. И все же каждый отдельный день представал в памяти вполне сносным: проблески радости и веселья пронзали даже глухую стену печали. Год назад, вернувшись в Хелстон и с горечью осознав появившиеся в мамином характере раздражительность и ворчливость, она с отчаянием восприняла бы перспективу долгой болезни, постигшей миссис Хейл в чужом, неуютном, грязном и шумном городе и в таком же необжитом, неудобном доме, однако по мере появления истинных, серьезных оснований для жалоб матушка приобретала все более глубокое, осознанное терпение. В тяжелой болезни проявилась доброта, уравновесившая прежнее безосновательное раздражение. Мистер Хейл впал в состояние мрачного предчувствия, которое у людей его склада приобретает форму добровольной слепоты. Стоило Маргарет поделиться тревогой, отец рассердился так, как не сердился ни разу в жизни.

– Право, Маргарет, ты становишься излишне мнительной! Видит Бог, если бы мама действительно серьезно заболела, я бы забеспокоился первым: в Хелстоне мы без слов понимали, когда у нее болела голова. В дурном самочувствии она всегда бледнела, а сейчас на щеках играет такой же яркий здоровый румянец, как в тот день, когда я впервые ее увидел.

– Честно говоря, боюсь, что причина этого румянца кроется в боли и страдании, – с сомнением возразила Маргарет.

– Глупости, Маргарет. Повторяю: ты слишком мнительна, – а возможно, сама нездорова. Вызови завтра доктора: пусть сначала тебя посмотрит, а потом, если настаиваешь, и маму тоже.

– Спасибо, постараюсь успокоиться. – Маргарет подошла, намереваясь поцеловать отца, однако тот ее отстранил – легко, но безапелляционно.

Казалось, дочь высказала вслух его собственные мысли, и избавиться от них можно было, лишь избавившись от ее присутствия. По своей давней привычке мистер Хейл принялся ходить по комнате и со вздохом произнес, обращаясь скорее к самому себе, чем к Маргарет:

– Бедная Мария! Если бы можно было поступать так, как считаешь правильным, и при этом не приносить в жертву близких! Возненавижу и этот город, и себя, если с ней… Скажи, Маргарет, в разговорах с тобой мама часто вспоминает Хелстон?

– Нет, папа, – грустно покачала головой дочь.

– Значит, она не очень тоскует, так ведь? Открытость и простота Марии всегда успокаивали: она не таила обиды и прямо высказывала недовольство. Она не стала бы скрывать от меня серьезные проблемы со здоровьем. Разве не так? Уверен, что не стала бы. Поэтому лучше прогони прочь свои глупые сомнения. Поцелуй меня и беги к себе. Пора спать.

Маргарет еще долго слышала, – медленно раздеваясь, и потом, уже лежа в постели, – как отец мерно ходит по комнате. Когда-то они с Эдит называли эту его привычку топотом енота.