Читать книгу Север и Юг - Элизабет Гаскелл - Страница 4

Снова надев утреннее платье, Маргарет мирно возвращалась в Хелстон вместе с отцом, который приезжал на свадьбу. Мама осталась дома, сославшись на множество мелких обстоятельств, ни одного из которых не понимал никто, кроме самого мистера Хейла. Уж он-то точно знал, что все аргументы в пользу серого атласного платья, давно вышедшего из моды, абсолютно бесполезны. А поскольку денег на новый наряд не было, супруга наотрез отказалась появиться на свадьбе единственной дочери своей единственной сестры. Если бы миссис Шоу догадалась об истинной причине отсутствия на торжестве миссис Хейл, то завалила бы ее платьями. Однако с тех пор, как мисс Бересфорд – юная, хорошенькая и бедная как церковная мышь – превратилась в миссис Шоу – солидную светскую даму, жену богатого генерала – прошло почти двадцать лет. Понятно, что она успела окончательно забыть все огорчения, кроме единственного, о котором могла рассуждать бесконечно: несчастного брака, порожденного разницей в возрасте супругов. Дорогая Мария вышла замуж по любви, за человека лишь на восемь лет старше, с милейшим кротким характером и густыми иссиня-черными волосами, которые так редко встречаются в Англии. Мистер Хейл читал лучшие проповеди из всех, которые ей доводилось слышать, и по праву мог служить образцом приходского священника. Размышляя об участи сестры – возможно, не совсем логично, но вполне в своем духе, – миссис Шоу заключала: выйдя замуж по любви, о чем еще может мечтать дорогая Мария? На этот вопрос миссис Хейл могла бы ответить давно готовым списком желаний: «О серебристо-сером шелковом платье, о белой шляпке с цветами, еще о дюжине мелочей к свадьбе и сотне полезных в хозяйстве вещей».

Маргарет прекрасно понимала, что мама просто сочла поездку невозможной, и вовсе не жалела, что встреча состоится дома, в Хелстоне, а не в особняке на Харли-стрит, в суете последних дней, где сама она исполняла роль Фигаро, пытаясь повсюду успеть. При воспоминании обо всем, что пришлось сделать и сказать в последние сорок восемь часов, голова шла кругом и начиналась мигрень. Поспешное, поверхностное прощание с теми, кто долгое время жил рядом, заставляло горько сожалеть о безвозвратно ушедшем времени. То обстоятельство, что время это существовало, не имело значения: главное – что его больше никогда не будет. Сейчас, по дороге в родной любимый дом, на сердце легла неведомая тяжесть – тем более странная, что о возвращении она мечтала долгие годы, тоскуя из вечера в вечер, пока сон не топил сознание в густом тумане. Маргарет заставила себя отвернуться от воспоминаний о прошлом и обратиться к светлым картинам спокойного, полного надежд будущего. Глаза открылись для реального мира: вот отец откинулся на спинку вагонного сиденья и мирно задремал. Иссиня-черные волосы заметно поседели и поредели. Черты лица обострились слишком явственно и, если бы не элегантность линий, могли показаться некрасивыми. И все же лицо сохранило если не привлекательность, то благородство. Сейчас оно выглядело спокойным, однако отражало скорее отдых после утомительных трудов, чем безмятежность человека, ведущего мирную, исполненную довольства жизнь. Тревога и усталость проступали с такой болезненной очевидностью, что Маргарет обратилась мыслями к известным обстоятельствам жизни отца, пытаясь найти в них причину неизменной глубокой печали, и подумала, вздохнув: «Бедный Фредерик! Если бы только он избрал путь священника, а не отправился служить на флот и пропал для всех нас! Если бы можно было узнать об этом больше! Из рассказов тетушки Шоу удалось понять лишь то, что из-за какой-то ужасной истории брат не может вернуться в Англию. Как папа страдает! Каким печальным выглядит! Хорошо, что я возвращаюсь домой и отныне смогу утешить и его и маму».

Проснувшись, отец увидел на лице дочери светлую, без тени усталости улыбку и улыбнулся в ответ, хотя и слабо, как будто усилие оказалось непривычным. Лицо тотчас приняло обычное озабоченное выражение. Особенность мимики – чуть приоткрытый, словно для начала разговора, рот – слегка искривляла губы и создавала впечатление растерянности, однако такие же, как у дочери, большие мягкие глаза в окружении густых ресниц смотрели на мир пристально и почти величественно. Маргарет больше походила на отца, чем на мать. Многие удивлялись, как случилось, что у таких красивых родителей дочь настолько далека от признанного идеала, а некоторые даже считали ее совсем непривлекательной: рот широкий, вовсе не похожий на розовый бутон, способный раскрыться лишь настолько, чтобы произнести «да», «нет» и «как вам угодно, сэр», зато губы полные, яркие, мягко изогнутые. Кожа, пусть и не безупречно белая и чистая, была все же гладкой и нежной, как слоновая кость. Если обычно ее лицо сохраняло выражение слишком серьезное и сосредоточенное для столь молодой девушки, то сейчас, во время разговора с отцом, сияло подобно летнему утру, а улыбка и светлый взгляд говорили о детской радости и бесконечных надеждах.

Маргарет вернулась домой во второй половине июля. Лес превратился в плотный темно-зеленый шатер; папоротники жадно ловили косые солнечные лучи, с трудом пробивавшиеся сквозь густые кроны. Горячий воздух застыл, погрузившись в тяжкую задумчивость середины лета. Маргарет сопровождала отца в его путешествиях по приходу, с жестокой радостью приминала попадавший под ноги папоротник, слушала легкий треск, вдыхала характерный терпкий аромат. Лес сменялся широкими, щедро залитыми солнцем полянами, где среди буйства трав и цветов радовались теплу и свободе многочисленные дикие существа. Такая жизнь – во всяком случае, прогулки – в полной мере соответствовала заветным предвкушениям. Маргарет Хейл гордилась своим краем: его люди стали ее людьми, – нянчила детей, медленно, терпеливо беседовала со стариками; приносила гостинцы больным; готовилась давать уроки в школе, куда ежедневно, с непререкаемой педантичностью, ходил отец. Она сердечно подружилась со всеми; узнала и по достоинству оценила характерный местный говор; почувствовала себя свободной и равной.

Внешняя жизнь текла безупречно, а вот внутренняя, домашняя, часто огорчала. Подчиняясь здоровому стыду, Маргарет винила себя за слишком острое зрение, позволявшее заметить, что далеко не все идет как надо. Матушка – прежде неизменно добрая и нежная – теперь постоянно выглядела усталой и раздраженной из-за того, что епископ не переводит мистера Хейла на более достойную службу, и порой едва ли не упрекала мужа в нерешительности и неспособности открыто заявить о желании покинуть бедный приход и получить новое, хорошо оплачиваемое место. В ответ мистер Хейл со вздохом отвечал, что должен благодарить Создателя за то, что способен что-то сделать хотя бы в маленьком Хелстоне. Однако силы его с каждым днем таяли, а действительность наступала все решительнее и жестче. Маргарет видела, как с каждой новой вспышкой агрессии у матери, требовавшей лучшей жизни, отец все больше сжимался и уходил в себя. В такие моменты она, как могла, старалась примирить матушку с родной деревней. Миссис Хейл уверяла, что близость леса дурно влияет на ее здоровье, и дочь выводила ее на красивую, просторную, освещенную солнцем и продуваемую свежим ветром деревенскую площадь. Маргарет считала, что матушка слишком много времени проводит взаперти и ей следует выходить куда-нибудь еще, кроме церкви, школы и нескольких соседних домов. Некоторое время прогулки помогали, но с наступлением осени и резкой переменой погоды жалобы на нездоровый воздух не просто возобновились, но усилились и приобрели категоричный характер. Недовольство особенно обострилось после того, как супруг, превосходивший в учености и красноречии как мистера Хьюма, так и мистера Хаулдворта, пропустил полученное обоими продвижение по службе.

Глубокий разлад между родителями стал для Маргарет неожиданным испытанием. Она сознавала и с радостью принимала необходимость отказаться от многих привилегий и удовольствий, ограничивавших свободу на Харли-стрит. Радость, доставляемая чувственными наслаждениями, в полной мере уравновешивалась гордым сознанием собственной способности обойтись без них, однако туча никогда не закрывает небо с той стороны, откуда мы ее ждем. Прежде, когда Маргарет приезжала домой на каникулы, недовольство матери ограничивалось легкими жалобами и мимолетными сожалениями, однако в светлых воспоминаниях о счастливом времени она забывалась и упускала из виду мелкие неприятные подробности настоящего. Во второй половине сентября осень заявила о своих правах дождями и холодом, заставив проводить дома гораздо больше времени, чем летом. Хелстон располагался далеко от тех мест, где обитали люди их круга.

– В Англии не найти дыры глубже, – пожаловалась миссис Хейл в очередном приступе уныния. – Не перестаю сожалеть, что у папы здесь совсем нет знакомых. Он так замкнут. Не общается ни с кем, кроме крестьян и рабочих. Если бы мы жили в противоположном конце прихода, и то было бы легче: можно было бы пешком дойти до Стэндфилдов, да и Горманы оказались бы по соседству.

– Горманы? – переспросила Маргает. – Уж не те ли, что составили состояние на торговле в Саутгемптоне? О! Я рада, что мы с ними не общаемся. Не люблю купцов. По-моему, куда приятнее иметь дело с простыми крестьянами – у них хотя бы нет претензий.

– Нельзя быть такой привередливой, Маргарет! – воскликнула матушка, думая о молодом красивом мистере Гормане, которого однажды встретила в доме мистера Хьюма.

– Ничего подобного! Напротив, мой вкус широк и свободен. Люблю тех, кто работает на земле; люблю военных, моряков и представителей трех ученых профессий. Уверена: ты не поставишь мне в упрек отсутствие восхищения перед мясниками, булочниками и свечных дел мастерами. Разве не так, мама?

– Однако Горманы не мясники и не булочники. Они заслужили уважение изготовлением прекрасных экипажей.

– Замечательно. Строительство и продажа карет тоже ремесло, причем куда менее полезное, чем дело мясника или булочника. О, до чего же мне надоело изо дня в день выезжать в экипаже тетушки Шоу! Как я мечтала пройтись пешком по улице или парку!

И Маргарет ходила пешком вопреки погоде. На воздухе, рядом с отцом, ее охватывала такая радость, что хотелось танцевать. Стоило же среди вересковой пустоши подуть западному ветру, как она летела вперед подобно сорванному с дерева невесомому листу. Однако долгие вечера доставляли все больше неприятностей. Сразу после чая отец удалялся в маленькую библиотеку, и мать с дочерью оставались вдвоем. Миссис Хейл мало интересовалась книгами, и с первых дней совместной жизни запретила мужу читать ей вслух, в то время как занималась рукоделием. Одно время они пытались играть в нарды, однако вскоре оставили и это совместное занятие. Мистер Хейл все глубже погружался в проблемы прихода и школы, а жена воспринимала внезапные обращения и вызовы не как естественные условия работы, а как жизненные трудности, поэтому, пока дети были маленькими, взял за правило проводить вечера (если оставался дома) за чтением философских книг, в которых находил большое удовольствие.

Приезжая на каникулы, Маргарет привозила объемистые коробки с книгами, рекомендованными учителями и гувернанткой, однако даже летние дни оказывались слишком короткими, чтобы прочесть все до возвращения в город. Сейчас дома нашлись лишь красиво переплетенные и почти не читанные произведения английских классиков, извлеченные из отцовской библиотеки и размещенные на небольших полках в гостиной. «Времена года» Томпсона, «Каупер» Хейли, «Цицерон» Мидлтона оказались среди них самыми новыми, легкими и занятными, так что читать было нечего. Чтобы скоротать время, Маргарет подробно, не пропуская ни малейшей детали, рассказывала матушке о лондонской жизни. Миссис Хейл слушала с заинтересованным вниманием, порой задавала вопросы, а иногда с завистливым раздражением сравнивала легкую удобную жизнь сестры с убожеством быта сельского викария. В такие вечера Маргарет резко обрывала беседу, предпочитая молча слушать, как монотонно стучит дождь в стекло маленького эркера. Пару раз, обнаружив, что механически считает капли, она спрашивала себя, нельзя ли набраться храбрости и задать главные вопросы: где сейчас Фредерик, чем занимается и когда родители в последний раз получали от него известия, – однако то обстоятельство, что и слабое здоровье миссис Хейл, и ее непримиримое отвращение к Хелстону стали следствием преданного забвению трагического происшествия с участием брата, о котором сама Маргарет почти ничего не слышала, заставляли снова и снова откладывать разговор. Рядом с матерью казалось, что лучше обратиться за разъяснениями к отцу, однако заговорить с ним на тяжкую болезненную тему не хватало мужества. Возможно, ничего нового она бы не услышала.

В одном из писем, полученных накануне отъезда с Харли-стрит, отец сообщал, что Фредерик прислал весточку. Брат по-прежнему живет в Рио, здоров и передает ей сердечный привет. Однако эти слова составляли лишь пустой, не заполненный жизненной правдой контур. Во время редких упоминаний о брате всегда говорили как о «бедном Фредерике». Комната его оставалась неприкосновенной и тщательно сохранялась. Диксон, горничная миссис Хейл, поддерживала там чистоту и порядок, хотя давно не выполняла никакой иной работы. Зато она отлично помнила тот день, когда леди Бересфорд наняла ее прислуживать двум очаровательным подопечным сэра Джона. Обе мисс Бересфорд считались первыми красавицами графства Ратлендшир. Мистера Хейла Диксон всегда считала не иначе как напастью, разрушившей судьбу ее дорогой госпожи. Если бы мисс Бересфорд не поспешила выскочить замуж за бедного сельского священника, то ее, несомненно, ждала бы блестящая жизнь. Однако верная горничная не покинула бедняжку в несчастье и печали (то есть в замужестве): осталась рядом, чтобы, подобно доброй фее, преданно защищать ее интересы и отражать злобные нападки жестокого тирана, коим она считала мистера Хейла. Мастер Фредерик по-прежнему оставался ее любимцем и гордостью, поэтому раз в неделю Диксон забывала о собственном величии и с нежностью наводила в комнате идеальный порядок, словно хозяин должен был приехать в тот же вечер.

Маргарет не могла избавиться от ощущения, что недавно от Фредерика поступили новые сообщения, неизвестные матери и в то же время глубоко расстроившие отца, но сама миссис Хейл не замечала перемен в настроении и внешности мужа. Его манеры неизменно оставались мягкими и учтивыми, он по-прежнему живо отзывался на любое известие о проблемах прихожан, подолгу переживал чью-то смерть или преступление. Однако в последнее время Маргарет заметила рассеянность отца: казалось, сознание его занято мыслями, тяжесть которых не способны облегчить привычные дела, будь то утешение вдов или преподавание в школе в надежде воспитать разумное поколение. Теперь мистер Хейл меньше общался с прихожанами, а больше времени проводил в кабинете и с нетерпением дожидался почтальона, которому прежде приходилось подолгу стучать в кухонное окно, прежде чем кто-нибудь обращал на него внимание. В последнее время в хорошую погоду отец бесцельно бродил по саду, а в дождь неподвижно стоял возле окна кабинета до тех пор, пока почтальон не показывался на дорожке и не проходил мимо, почтительно и в то же время заговорщицки качая головой. Священник подолгу провожал его взглядом, наблюдая, как тот минует кусты шиповника и скрывается за огромным земляничным деревом, и лишь после этого с рассеянным, печальным видом приступал к рутинной работе.

Маргарет, слава богу, пребывала в том счастливом возрасте, когда любое дурное предчувствие, не подкрепленное точным знанием, с легкостью отступает перед ясным солнечным днем или нечаянной радостью, поэтому, стоило октябрю подарить две чудесные теплые недели, как все заботы улетели, подобно пуху с цветка чертополоха, и остались только красота и величие леса. Сбор папоротника уже закончился, и теперь, в сухую погоду, открылись поляны, которыми прежде – в июле и августе – можно было любоваться лишь издали. В Лондоне она брала уроки рисования вместе с Эдит, и в мрачную осеннюю погоду уже не раз пожалела о летней праздности, поэтому сейчас твердо решила сделать наброски, чтобы обстоятельно подготовиться к зимней работе. Одним прекрасным утром она собирала папку, чтобы отправиться в лес, когда горничная Сара распахнула дверь гостиной и торжественно объявила:

– Мистер Генри Леннокс.