Читать книгу Театр - Елизавета Сунде - Страница 3

Иоши

Оглядываясь на эти две недели сейчас, я понимаю, что мне необыкновенно повезло оказаться именно здесь, в светлом доме у моря. Останься я тогда в Театре, моя история закончилась бы куда раньше и куда трагичнее.

И дело даже не в бесконечной усталости, не в скопившейся за долгие годы злости, не в моих апатичных расстройствах. Дело в том, что у меня просто не было бы смысла идти дальше. Здесь мне удалось увидеть и принять истину, от которой я убегал всю жизнь. Ощутить разницу между моим миром и миром других людей. Впервые за многие годы по-настоящему открыть глаза.

Сейчас у меня есть время, и я хочу вспомнить всё ещё раз.

Тогда я проспал почти двое суток, что было не так уж и удивительно. Потом понадобилось много времени, чтобы собраться с силами и хотя бы встать. Распахнуть окна и ещё несколько часов пролежать на полу, наблюдая за морем через деревянные перила балкона.

Настоящее море было невероятным. Мне не доводилось видеть его раньше, а рассказы счастливцев казались неправдоподобными хотя бы потому, что они все слишком отличались друг от друга. Теперь я понимаю, что они не лгали – море действительно могло быть абсолютно разным. За две недели его облик ни разу не повторился.

Потом пришёл Казимир со своими требованиями и условиями. Он запретил мне говорить с кем-либо в его доме. Велел притворяться немым и глухим две недели. Это был странный приказ, за которым отчётливо слышалась просьба, и я не стал перечить ему – тем более что сам хотел бы этого больше всего. И сразу же начал, никак ему не ответив. Нем и глух.

Забавно, что сначала он изложил все правила, и только потом спросил, как я себя чувствую. Это я вспоминаю только сейчас, тогда его голос был просто фоновым шумом, не имеющим смысла.

Тогда всё казалось именно таким.

Мне было тяжело думать о чём бы то ни было. Моё сознание походило на пепелище, остающееся после лесного пожара. Что-то здесь сгорело или умерло, что-то ещё дымилось, от чего-то остались лишь хрупкие угольки.

Приходили какие-то люди: открывали и закрывали окна, оставляли подносы с едой, меняли мои повязки, касались моего лба. Некоторые были мне смутно знакомы (полная женщина с морщинистыми руками), некоторые были лишь размытыми безликими тенями. Это продолжалось несколько дней. Потом жар спал, и я проснулся в пустой комнате перед самым рассветом. Снаружи шёл дождь.

Тогда я спустился в сад, укутавшись в одеяло, и там встретил Честера. Старик в инвалидном кресле держал зонт над белыми астрами, пока дождевая вода омывала его лицо и грудь. Какое-то время я наблюдал за ним, а потом сел рядом в траву.

– Сегодня тебе лучше, – сказал Честер, – Хорошо.

Тогда я не ответил ему не потому, что так велел Казимир, а потому, что не хотел говорить. Но он расценил это иначе.

– Я знаю, что сказал тебе мой сын. Это очень жестоко с его стороны. Но тебе не обязательно делать так, как он хочет, Иоши.

Он представился. Честер Войелло. «Но ты можешь звать меня просто Честером». Ему не требовалось подтверждение или ответные любезности. Старик не нуждался в собеседнике. Он просто хотел быть услышанным, и каким-то невероятным шестым чувством знал, что мне нужно именно это. Слушать кого-то, чтобы всегда был фоновый, отвлекающий шум. Слушать кого-то, чтобы не замыкаться в себе.

– Эти астры посадила моя жена, Аиша. Её нет с нами уже восемь лет, а мне всё ещё кажется, что это было вчера….

И Честер рассказал мне об Аише. О том, что она любила танцевать и играла на скрипке, рисовала море. У неё были голубые глаза и золотистые волосы. Однажды она тяжело заболела, стала принимать лекарства, которые полностью изменили её характер. Ей было очень тяжело. И она бросилась с утёса в море.

– После её смерти у меня отказали ноги. Забавно: любимый человек умер, и часть меня действительно ушла вместе с ним.

В то утро я уснул под дождём, привалившись к дереву, убаюканный долгим пространным монологом старика. По всем законам мне должно было стать хуже, но к вечеру я снова проснулся без жара с одним желанием: посмотреть на море с утёса.

Однако дом теперь был полон жизни: в коридоре я столкнулся с той самой женщиной, и она подняла такой крик, будто я пытался её зарезать. Незнакомые люди сбежались со всех углов, их уверенные сильные руки заставили меня вернуться в кровать, и пришлось снова уснуть, лишь бы не слышать их настырных причитающих голосов.

Утром ко мне пришла Аиша: с голубыми глазами и золотистыми волосами, она села на край моей кровати и мило улыбнулась. На вид ей было не больше шестнадцати.

– Привет, Иоши! Я Сэрина, младшая сестра Казимира. Как ты себя чувствуешь?

У меня не был сил ответить ей, но девочка тоже поняла это по-своему. Теперь я знаю, что это их семейная черта – толковать любые события и действия так, чтобы извлечь из них выгоду.

– Ты можешь говорить со мной, братец ничего не узнает. Он страшный зануда и сноб, к тому же его нет дома с утра до вечера. Так что мы отлично проведём время!

О да, она отлично провела время. Маленькая избалованная девочка из аристократической семьи, она скучала в своём огромном доме на берегу моря. У неё нет друзей, её брат слишком занят своей ролью господина Войелло, а отец стар и зациклен на своём прошлом. Поэтому она вцепилась в меня.

Сэрина показала мне дом и сад, свою библиотеку, качели в саду, террасу с плетёными креслами и видом на закат. Ей приходилось таскать меня за собой едва ли не силой – не потому, что я сопротивлялся, а потому, что был слишком слаб после болезни и слишком апатичен. Девочка как будто не замечала этого. Как и Честер, она болтала за двоих, вполне удовлетворяясь моим рассеянным взглядом и непроглядным молчанием.

К обеду она задумала пикник на берегу. Мы обошли утёс, спустились с крутого обрыва и ещё какое-то время шли по побережью, пока камни под ногами не сменились песком. Здесь Сэрина расстелила свой плед. Пока она раскладывала бутерброды и фрукты, я лёг у самой кромки воды, протянул руки волнам и снова провалился в глубокий сон.

За эти дни я ни разу не открыл пенал Коды.

Честер показал мне утёс следующим утром, как будто прочитав желание в моих мыслях.

Мы смотрели на штормовые волны внизу, и старик говорил, что последним, кто видел Аишу, был Казимир. Ему было пятнадцать. Он выбежал из дома, заметив мать из окна спальни.

Честер по-прежнему чувствует вину за то, что его не было рядом в тот день. Что он не смог помочь жене и не защитил сына от того кошмара, что ему пришлось увидеть.

В ту ночь Казимир не ночевал дома, и Сэри вытащила меня вниз, чтобы посадить на его место за завтраком. Я долго сидел, глядя в тарелку, и думал о белом пенале на дне сумки. Что-то внутри меня сжималось, как будто пытаясь свернуться в кокон и перестать существовать. Как сказать ей, наивной девочке, не знающей мира за пределами этих стен? Как объяснить?

– Ты не любишь овсянку? – заботливо спросила Сэрина, – Зато это очень полезно. Тебе нужно кушать больше, чтобы скорее поправиться!

И я снова ничего ей не отвечу.

После этого никто больше не приносил подносы с едой в мою комнату. Сэрине всё объяснила Тинара, так что днём она снова пришла, заплаканная и несчастная. Зачем-то обняла меня и шмыгнула носом.

– Мне так жаль, Иоши.… Так жаль!

Как будто это она виновата в том, что привилегия нормального питания принадлежит богатым людям высших сословий, а мы, дети рабочих, приучаемся к питательным капсулам ещё с детства. Как будто это она лично придумала ввести эту же систему в Театр с целью экономии денег и времени.

В своих вещах я нахожу белый пенал, пересчитываю капсулы и вспоминаю Коду. Как же мне повезло встретить её в тот злосчастный вечер. «Я-то знаю, где достать ещё….». Да уж, в доме семьи Войелло подобного не водилось.

И всё-таки мне обидно, что Сэрина не знала. Обидно осознавать, что мой мир для кого-то попросту не существует.

Это стало первым чувством, осознанно испытанным мной за долгое время, и впоследствии на него накладывались все остальные.

Дни я проводил с Сэриной: она читала мне любимые книги, показывала свой гербарий и коллекцию отполированного морем стекла. Ей нравилось собирать полевые цветы и расставлять их по дому, бродить по побережью, играть с большим косматым псом, иногда приходящим на старую пристань. Она очень любила свои лёгкие длинные платья, вьющиеся волосы, ракушки и певчих птиц.

Вечером возвращался Казимир, а я закрывался в комнате, распахивал окно (чтобы слышать море) и засыпал до самого утра. Когда болезнь отступила, пришлось возвращаться к снотворному, и мне ещё понадобилось время, чтобы правильно рассчитать дозировку и не опаздывать к рассвету.

Честер каждое утро ждал в саду. На его коленях лежали два пледа: один он приносил для меня. Мы гуляли по узким дорожкам (специально сложенным так, чтобы помещалось инвалидное кресло), ходили на утёс или сидели на террасе. Он рассказывал мне про себя и свою семью.

Сначала я думал, что меня тянет к старику потому, что мы похожи –отсутствием воли к жизни и усталостью. Между нами была связь понимания, для которой не понадобились слова. И даже когда я узнал Честера лучше, эта связь никуда не делась.

Хотя разница всё-таки была. Старший господин Войелло прожил долгую насыщенную жизнь – его усталость была связана именно с этим. Он тащил на себе груз сожалений и невыполненных обещаний, тоски по былым дням и несбывшиеся мечты. Только смерть могла освободить старика от этой ноши. Он предчувствовал её приход и не сопротивлялся. Уже был ближе к мёртвой Аише, чем к живым детям, хотя и очень любил их.

Любовь его была настолько сильной, что он не знал, как её выразить – а потому не выражал совсем. Все слова, которые говорил мне Честер, предназначались его детям. Он неосознанно отдалился от них, переживая свою трагедию, а когда спохватился, пути назад уже не было: Казимир вырос и зажил собственной жизнью, Сэрина из маленькой солнечной девочки превратилась в незнакомую девушку, воспринимающую отца только как печального старика в кресле у окна. Он уже не мог поговорить с ними, а потому говорил со мной.

– Аиша заболела эмпатическим недугом, – рассказывал Честер, – Это случилось вскоре после того, как она бросила играть, уничтожила все холсты и запретила танцевать в доме…. Я знаю, почему так вышло, и в этом тоже виноват я. Моя любимая очень тяжело переживала то, что творилось с миром…. Ты ведь знаешь, Иоши? Наверняка знаешь, ты ведь оттуда….

Конечно, я знаю, хотя и с чужих слов, потому что родился позже. Впрочем, не то чтобы у этого события была конкретная дата. Просто выросло поколение, которому с детства внушали, что искусство их не прокормит – за картины и музыку никто не заплатит, не на что будет купить даже пресловутые таблетки. Они же повторяли это своим детям. В конце концов, любая творческая деятельность стала считаться постыдной, а проявление таланта – признаком неизлечимой болезни. Мир стремительно развивался, появлялось всё больше заводов, которым нужны были руки. Всё меньше людей бралось за кисти и смычки.

И тогда появился Театр. Сначала, конечно, он был совсем другими – нечто вроде приюта для тех, кто не смог задавить в себе талант. Сюда приходили люди, признавшие себя больными и готовые умереть в голоде и нищете. Либо слишком старые, чтобы измениться, либо слишком одарённые, чтобы отказаться от этого. Именно они создали нынешнюю систему. Систему патронажа и спонсорства. Её смысл заключался в том, что представители богатых семей будут поддерживать Театр, получая взамен возможность приобщиться к миру прекрасного. Основывалась эта идея на том, что только в аристократических кругах, где проблема заработка и выживания не стояла так остро, сохранились отголоски любви к искусству и умение им восхищаться. Хотя даже среди этих людей никто больше не рисковал заниматься творчеством самостоятельно.

Тогда же появился эмпатический недуг. Им заболевали те, чей талант был слишком силён, чтобы просто задавить его и забыть. Я плохо представляю, в чём его смысл и как это ощущается, но люди, одержимые этим недугом, полностью менялись и постепенно сходили с ума.

Именно это произошло с Аишей.

– Тогда нам пришло приглашение на один спектакль…. Аиша очень хотела пойти, так что мы все поехали. Без Сэри, она была ещё малышкой… Да… Но Аиша… Приняла всё слишком близко к сердцу. Плакала весь вечер. А потом, вернувшись домой, отнесла все инструменты в кладовую и заперла её. Сказала, что больше никто в этом доме не будет ни играть, ни петь, ни танцевать. Она очень боялась за Казимира… Что он пойдёт по этой дорожке и однажды его продадут на аукционе, как какую-то вещь…

Тогда я неосознанно усмехаюсь, но уже в следующее мгновение лицо цепенеет, и странное чувство захлёбывается в привычной горечи. Нет ничего смешного в том, что мы – люди Театра – встали на эту дорожку добровольно.

– А теперь Казимир тоже болен эмпатическим недугом… – говорит Честер после долгого, тоскливого молчания, – Знаешь, до того вечера он играл на виолончели.

Тогда все кусочки паззла встают на свои места.

– Казимир очень изменился, – рассказывает Сэрина за очередным пикником. По её руке ползёт божья коробка, и девушка наблюдает за ней с рассеянной нежностью, – Из-за этих таблеток. Я знаю, у него нет выбора, знаю, что так нужно, но…. Не могу перестать злиться. Каждый раз, когда вижу его безразличное лицо. Раньше его было легко рассмешить, он беспокоился по пустякам, а теперь совсем ничего не чувствует. Как неживой. Вот скажи, Иоши, разве можно считать такого человека живым?

Я лежу в траве и рассматриваю облака. Они совсем не торопятся, и я тоже не тороплюсь. Время как будто замерло, и это непривычное чувство мне нравится. Оно похоже на колыбель.

– А эти его усы! – фыркает Сэрина, – По-моему, они очень смешные. Это он так хочет казаться взрослым, я знаю. Соответствовать статусу господина Войелло.

Мне внешность Казимира не казалось смешной. Я воскрешаю в памяти образ: высокий человек у окна, его цвет – бесцветно-белый, прямые волосы острижены ассиметричным каре. Раньше мне доводилось слышать об альбиносах, но видел я подобное впервые. Это было необычно, но по-своему красиво.

Теперь я вспомнил, что именно он говорил мне в первое утро: «…всё произошедшее вчера, включая твою покупку, было сделано в состоянии аффекта». Видимо, его лекарства перестали действовать тогда.

«У меня был приступ!» – говорил он Тинаре. Казимир болен. Да, это было спонтанным, необдуманным решением, но хотя бы не извращённым капризом скучающего аристократа. От осознания этого мне стало легче, и я перестал избегать его.

Постепенно ко мне возвращалась способность думать: как если бы старые часы с проржавевшими механизмами снова пошли, пусть шестерёнки и крутились в два раза медленнее положенного. Возвращались и другие чувства – способность распознавать запахи и прикосновения, ощущение солнечного света на коже, холода предрассветной росы.

Мне нравилось заходить в воду по пояс и стоять так, подставив лицо ветру и солёным брызгам. Нравилось лежать на полу у открытого окна, наблюдая за облаками и греясь на полуденном солнце. Нравился вкус травяных чаёв, которые заваривала для меня Тинара, и лёгких красных вин, так любимых Честером. Я много времени проводил в саду, слушая песни птиц и наблюдая за жизнью цветов.

Моё тело скучало по движению, и когда это стало совсем невыносимым, я отыскал пустую комнату на первом этаже и сделал её своим залом. У меня всё ещё было не так много сил и желания возвращаться на сцену, и потому понадобилось много времени даже на простые фигуры. Хотя место было идеальным: и тишина дома, и запах моря, и всепроникающий солнечный свет. Совсем не похоже на Театр.

Однажды я замечаю, что Сэрина за мной подсматривает, но не прошу её уйти – потому что этот взгляд тоже является неотъемлемой частью моей жизни. Девочка снова трактует это по-своему, и вскоре перестаёт прятаться. А потом и молчать.

– Умеешь делать сальто назад? Вау! А что ты ещё умеешь? Можешь пройти по канату? А на руках? Как долго можешь стоять на одной ноге? Невероятно! А что-нибудь другое интересное ты умеешь? Играешь на каких-нибудь инструментах? Может быть, на фортепиано? Ух ты!..

Возможно, именно тогда её отношение ко мне начало меняться, но я заметил это слишком поздно: когда Сэра стала тщательнее подбирать слова, странно краснеть, перехватив мой взгляд, и менять платья по несколько раз в день. Меня эти перемены тревожили и тяготили, так что теперь я избегал уже Сэру.

Когда холодный дождь затянулся на несколько дней, Честер задумал научить меня играть в шахматы. Много часов подряд мы сидели на террасе, переставляя фигурки, искусно вырезанные из цветного камня.

– Я много размышляю о том, что понял за свою долгую жизнь. О том, что этот мир слишком хорош, чтобы терять всю его многогранность, предаваясь страху. О том, что боль – тоже его неотъемлемая часть. И без неё не было бы счастья. Ещё: никогда не поздно учиться чему-то новому. А опускать руки – последнее дело. Потому что из любой ситуации есть выход, и ты всегда найдёшь дорогу, если знаешь, ради чего идёшь.

Со временем я начинаю понимать, что этот мир – светлый и спокойный мир семьи Войелло – на самом деле мне не подходит, несмотря на приветливость и доброжелательность хозяев. Я замечаю ожоги, следы солнца на моей коже, и маленькие ранки, которые остаются от камней и морской соли на руках. Мне становится грустно каждый раз, когда по комнатам растекается густой аромат предстоящего ужина. Я скучаю по музыке (никакие птицы и волны её не заменят), скучаю по сцене и ощущению тревожной опасности, когда смотришь на неё с высоты своей позиции. Каждый вечер я с трепетом открываю белый пенал Коды и мысленно благодарю эту удивительную женщину, без доброты которой не выжил бы вне Театра.

– Нет ничего хуже, чем умирать, жалея о впустую потраченном времени. А мы все, так или иначе, умрём, – говорит Честер, – Поэтому важно найти своё место и свою роль. И сделать всё возможное, чтобы твоя жизнь не была напрасной.

Я думаю о Театре. Воскрешаю в памяти мрачную решимость, которую принёс с собой, впервые переступив его порог. О чём я думал тогда? О своей роли или о том, что под крышей Театра тепло, сухо и безопасно? Было ли это сознательным решением или жестом безысходности? Теперь уже и не вспомнить, но я точно знаю, что Театр не оправдал моих детских ожиданий. Однако он вырастил и воспитал меня, сделав частью своего мира. Оттого я так боялся покидать его, и оттого теперь чувствовал себя чужим здесь, в широком пространстве реальности, где живут обычные люди. Честер говорит, что никогда не поздно учиться новому, но я думаю, что это не совсем так. Потому что у каждого из нас было две дороги и только одно право выбора. Свой я уже сделал.