Читать книгу Собаки мертвы - Элла Войта - Страница 5

Многих коллег отца удивило, что такой специалист, как Всеволод Качур, построил для жены викторианский особняк. Один из его проектов, головной офис Черкасского водоканала, стал в свое время настоящим фурором, ему даже посвятили статью в одном из американских архитектурных журналов. В статье говорилось о креативном веянии в восточноевропейской современной архитектуре, олицетворением которого стал выдающийся специалист Всеволод Качур. Идеей проекта послужила вода с ее текучим состоянием – одна форма плавно переливается в другую. Здание представляло собой нечто прозрачное из стекла и стали, действительно похожее на каплю воды, свободно парящую над искусственным водоемом. За эту работу отцу присвоили звание «Архитектор года». Всеволод Качур и специалисты его бюро всецело разделяли современные тенденции, заложенные такими мировыми звездами от архитектуры как Норман Фостер и Заха Хадид. Можно было только предполагать, что построит для собственной семьи архитектор подобного уровня. Какое-нибудь суперсовременное чудо в Конче Заспе под Киевом, которое коллеги потом рассмотрят под микроскопом и назовут новым словом в жилом домостроении.

Вместо этого архитектор Качур забрался за двести километров от столицы и купил два гектара земли вблизи обыкновенного села. Он построил викторианское поместье, которое не позволил коллегам даже сфотографировать. В интернет просочилось несколько не лучших снимков, но резонанс они получили уже в связи с трагедией.

Саша остановила машину, вышла и приложила козырек из ладони ко лбу. Солнце расшалилось не на шутку, баловалось на медных оголовках труб и било в глаза. Вдоль дороги тянулся кованный забор, а за ним непроницаемым строем высилась живая изгородь. Было видно, что изгородью давно никто не занимался, и ковка едва проступала сквозь готовые вырваться наружу ветки. Дом равнодушно смотрел на нее окнами с частыми переплетами. С первого взгляда нагромождение объемов пугало, высокие остроугольные крыши вклинивались одна в другую, но уже со второго взгляда становилось понятно, что во всей этой кажущейся громоздкости есть удивительная стройность. Дом был выверен со скрупулезной точностью, и в нем не было ни одной лишней детали. Все было на своих местах, как и полагается в домах, спроектированных с безукоризненным вкусом. Иногда даже казалось, что отцовский дом слишком безукоризненный, слишком выверенный, слишком идеальный.

Опустилось заднее стекло Ауди.

– Мам, что случилось, почему мы остановились?

– Сейчас поедем.

Ей подумалось, что за полгода дом как-то постарел. Может быть, раньше она этого просто не замечала, но теперь признаки разрушения были налицо. Черепица на крыше кое-где отвалилась, оставив проплешины. От одного из дымоходов осталось только зазубренное основание. Кирпичные стены казались какими-то дряхлыми, выщербленными. Она с удивлением обнаружила, что в одной из ячеек окна на втором этаже выбито стекло. Полгода назад она не могла себе и представить, чтобы отец допустил подобное. Даже в детстве, читая им с братьями историю о Маленьком принце, он всегда упирал на то, как важно заботиться о своей планете, не допуская разрастания противных баобабов. Говорил, что стоит оставить одно разбитое стекло, как кого-нибудь сразу же потянет разбить другое. Теперь дом производил впечатление не старинного, но ухоженного, а дряхлого и запущенного. Дома с разбитыми стеклами.

«Он действительно был болен, у него был рак», промелькнула мысль.

Она села в машину и медленно тронулась вдоль забора. Подъехали к высоким кованым воротам, зажатым между каменными столбами. С одного из столбов на них внимательно смотрел гранитный ворон, а с другого горделиво поглядывал лесной олень, увенчанный рогатой короной.

– Ого, какие огромные! – вырвалось у Яна, прижавшего нос к окну.

– Мама, какие страшные звери, – пробормотала Ева, прилипнув к другому окну. – Их раньше тут не было, я точно помню! Зачем они здесь? Я боюсь.

– Успокойся, Ева. Эти скульптуры были тут всегда, просто ты была маленькая и не помнишь. На самом деле они не страшные, а просто внушительные.

Возможно, с въездной группой архитектор Качур и впрямь немного погорячился – она вышла чересчур сказочной, будто въезд в зачарованный замок спящей красавицы. На это отец всегда смеялся и утверждал, что вход в сказку и должен быть сказочным. Утверждал еще в те времена, когда жизнь в новом доме казалась ему сбывшейся мечтой. Вплоть до того момента, пока за селом Балаклея фура не подмяла под себя красный фордик «фокус».

Действительно, животные получились очень натуральные и выглядели внушительно – ворон и олень. Выше ворот столбы соединяла литая виноградная ветвь, а посередине с нее спускался фонарь. Он горел. Стоял белый день, а фонарь горел. Почему-то это показалось ей жутковатым, и неприятный холодок пробежал по спине. Нет, никакого равнодушия в доме не было и в помине! Дом зорко наблюдал за ней и детьми, не спускал глаз с непрошенных гостей. Вдруг ворота начали сами собой открываться. Она знала, что это Ксения, увидев из окна кухни машину, открыла их, но все-таки вздрогнула.

От ворот к дому вела подъездная аллея, обсаженная по обе стороны липами. Когда-то их кроны стригли в шары, и они весело встречали подъезжающих, словно огромные зеленые мячи на ножках. Теперь деревья разрослись, сплелись ветвями и вместо светлой аллеи образовался тоннель. Ауди прошуршала сквозь шепчущие липы и вынырнула на круглую площадку перед главным входом. Площадка была вымощена гранитной плиткой, со всех сторон подступал разросшийся казацкий можжевельник, а посереди, напротив дверей, ее украшала мамина клумба. Изначально мамой планировалось грандиозное многоярусное сооружение, цветущее с мая по октябрь, а теперь это был просто холмик с двумя чахлыми розовыми кустами, перекопанный к приезду родственников, может быть, только сегодня утром.

Когда они вышли из машины, из высоких дверей показалась Ксения Дорошенко.

– Господи, Сашенька, горе-то какое! – воскликнула она и бросилась ей на шею. Она осторожно обняла женщину, но потом решительно отстранилась. Горевать вместе с Ксенией, пусть и преданной домработницей, она не собиралась. Тогда Ксения накинулась на близнецов, прячущихся за матерью. Они стояли, опустив руки, и чувствовали себя неловко в объятьях незнакомого человека. Когда положенное извержение скорби осталось позади, Ксения повела их в дом.

– Нужно забрать из багажника вещи, – сказала Саша.

– Не беспокойтесь, вещи принесет Федюша.

Федюша был великовозрастным сыном Ксении, которого отец держал на должности садовника. Он выполнял разную работу по дому и на улице. Саша подозревала, что он был умственно отсталым, но Ксения уверяла всех, что Федя всего лишь тугодум. Под бдительным материнским оком он худо-бедно справлялся с тем, что ему поручали, но Саша сильно сомневалась, что другой работодатель взял бы такого работника. Она уже сделала шаг к машине, намереваясь достать вещи сама, но Ксения взяла ее под руку и повела в дом.

– Не волнуйтесь, дорогая, Федюша со всем справится.

Домоправительница распахнула двери и они оказались в полутемной прихожей. Сердце болезненно сжалось – вот она и дома. Постепенно глаза привыкли к полумраку и она смогла оглядеться. Внушительный фасад и резные входные двери обещали многое, но внутри дом был лаконичен, как костюм от Шанель. Никакой роскоши в виде позолоченной лепнины и наборного паркета, никаких тебе хрустальных люстр или шелковых обоев. Только дубовые панели, каменные полы, а в центре стол, на котором стояла огромная бело-синяя ваза с весенним букетом. Прихожую от гостиной отделяла анфилада колонн из песчаника, соединенных друг с другом полукруглыми сводами. На этих самых колоннах вся помпезность дома и заканчивалась.

Дальше в полумраке проступали очертания гостиной. Она была большой, с камином, в который могла бы войти Ева, но оформлена также просто. Стены в панелях, каменные полы, дубовая мебель. Лишь некоторые предметы обстановки, вроде глубоких диванов с разнокалиберными подушками, торшеров с тканевыми абажурами, да двух ярких иранских ковров придавали ей вид человеческого жилья и намеками на то, что в дождливый холодный вечер тут неплохо посидеть, потягивая коньяк из пузатого бокала.

На всем лежала печать запустения. Как мельчайшая пыль, она окутывала дом, серебрилась в широких белых лучах, проникающих из окон с частым переплетом. Внутри Саша не почувствовала ничего зловещего, как подсознательно ожидала, но печать какой-то стылой затхлости лежала на всем. Не потому, что Ксения плохо следила за домом, а потому, что в нем жил один-единственный одинокий человек, а дом был на это не рассчитан. Дом строился для семьи, и когда единственный оставшийся похоронил себя в нем, дом сделался склепом, куда никогда не проникает ни солнце, ни ветер, ни сама жизнь. Ксения вежливо подождала, пока гости не освоятся, и как хозяйка, повела их дальше. Ее шаги эхом отдавались от стен и высокого потолка. Саша вдруг вспомнила, что когда они пятеро поселились здесь, никакого эха в доме не было. Может быть и было, но не такое гулкое и звенящее. Да, настоящий склеп, холодный и мертвый. Близнецы шагали за домоправительницей, удивленно оглядываясь вокруг, а Саша осталась стоять посреди гостиной, не в силах сделать ни шага. Войти в дом оказалось просто, а вот начать в нем жить будет нелегко. Оставшись одна, она отчетливо услышала, как в анфиладе кто-то засмеялся. Пробежали быстрые шаги и с лестницы донесся веселый голос одного из братьев:

– Эй, что ты там возишься, на футбол опаздываем!

И тишина.

Это не на самом деле, нет конечно. Просто почудилось, разыгралось воображение. Это просто нервы и воспоминания, от которых по-прежнему зябко на душе. Нервы взвинчены до предела, она устала, отмахав двести километров по плохой дороге, вот и мерещится всякая ерунда… А если подумать о том, что завтра она будет стоять над разверстой ямой, куда в деревянном ящике опустят отца, станет совсем худо.

Нет, она не позволит себе расслабиться. Черт возьми, она возьмет себя в руки и сделает все как надо. Она достойно проводит отца и продержится несколько дней в этом проклятом доме. А потом вернется в город и забудет все, как страшный сон. Да, такой план подойдет, это отличный план. Она решительно тряхнула головой, выметая прочь все ненужное, и пошла вслед за Ксенией и детьми.

Через гостиную они попали в столовую, а потом в примыкающую к ней кухню. Проходя мимо, она увидела, что на зеркало над камином накинута черная шаль. Она не помнила у них такой шали. Наверное, ее принесла Ксения. Когда кто-то в доме умирает, занавешивают зеркала. Дикий обычай, какое-то средневековье.

На кухне все почувствовали себя свободнее. Пространство было привычное, не такое огромное, и тут оказалось поуютней – чувствовалось присутствие человека. Дети уселись за круглый столик у окна. Ксения принялась суетиться с чаем. Саша наблюдала за ней и вспоминала, как они с мамой готовили праздничный обед в честь новоселья, расставляли новую посуду, синий с белым английский сервиз, подарок отца. Как потом варили кофе и болтали, обсуждая новую школу, мечтая и планируя… Вспоминала отстраненно, холодно, будто старый черно-белый фильм. На кухне все осталось по-прежнему, но казалось, что та жизнь не существовала вовсе. Когда-то, должно быть, существовала, но растаяла без следа, как детский сон или светлячок в ночи.

Наконец Ксения накрыла на стол, достала из холодильника заранее приготовленные пирожные и присела сама.

– Нам надо обсудить, Сашенька, насчет завтра, – сказала она и замолчала, испытующе глядя на нее.

– Я благодарна, Ксения Васильевна, что вы принимаете такое участие в нашей семье. Просто не представляю, чтобы мы без вас делали.

И положила ладонь на руку немолодой женщины. Фраза была стандартная, заготовленная, жест тоже, такие заготовки имелись у Александры Качур на все случаи жизни. Просто чтобы всегда были под рукой, мало ли в какой ситуации окажешься. Ксения расчувствовалась, достала из фартука платочек и принялась вытирать выступившие слезы.

– Да, Сашенька, такое горе… Я и не ожидала… Нет, он, конечно, не очень себя чувствовал в последнее время, но чтобы так скоро…

– Вы позвонили всем, кому надо, Ксения Васильевна?

Домоправительница громко высморкалась в платочек.

– Конечно. Соседи, Анна Иосифовна, Николай Никитович – всех обзвонила. Неля готовит стол на два часа, человек на десять, не больше.

Она опять замолчала, а потом смущенно подняла глаза. Саша поняла, что домоправительнице неловко за своего подопечного, который собрал на поминки такое неприлично маленькое количество людей. Если умер человек, проживший на одном месте двадцать лет, на его похороны должны явиться полсотни. Это в том случае, если он был не очень популярен при жизни, а если был – то все триста, то есть все взрослое население Холодного. А на эти похороны почти никто не придет. Такая ситуация выглядит ненормальной.

– Понимаете, деточка, последнее время он жил так уединенно, – словно хотела оправдаться Ксения. – Совсем ни с кем не общался, совсем. Ни то, чтобы его не любили, вовсе нет… Его бы очень даже любили, если бы он позволил, ведь он такой добрый человек, такой умница! Да его и любили, пока он… А потом он сам не захотел никого видеть, превратился в отшельника. Из-за этого они и стали сторониться. Он сам отдалил всех, совсем перестал выходить из дома, и только…

И запнулась.

– Что «только», Ксения Васильевна?

Домоправительница отвела глаза, как будто ее в чем-то уличили.

– Только выходил собак покормить.

Ах да, еще собаки. У отца были собаки.

– Многие из тех, кто хотел бы прийти, не придут.

Ксенины слова повисли в воздухе. Близнецы замерли с пирожными в руках и уставились на взрослых.

– Это почему же? – холодно спросила Саша. Ощутила злость, смешанную со стыдом, непонятно чем вызванным.

– Побоятся.

– Кого побоятся?

– Говорю же, Сашенька, он жил затворником, а дом такой большой… Он ни с кем не общался, никого к себе не приглашал. И еще эти собаки.

– А при чем тут собаки?

– Может, собаки и не при чем.

В груди стало тесно. Появилось чувство, что сердце обросло плотью и перестало помещаться на положенном месте. Губы Ксении поджались, сделав лицо шестидесятилетней женщины недовольным и капризным, как у избалованного ребенка. Ей явно не хотелось развивать тему. В принципе, все понятно: селяне опасаются огромного заброшенного дома со странным хозяином и злобными псами, как подсознательно опасаются кладбищ, брошенных объектов и хищников. Примем пока эту версию за данность.

– Так вы не против, если поминки будут в два, Сашенька?

– Да, это прекрасно, Ксения Васильевна. Священник придет? Вы вызвали?

– Конечно! Обязательно! – испуганно замахала руками Ксения. – Все сделает, как надо.

– Тело из Смелы привезут в десять?

– Не в десять, а в двенадцать, так мне сказали в похоронном агентстве. Поэтому поминки назначены на два.

– Да-да, они говорили, я забыла.

Еще в Киеве она созвонилась со смелянским похоронным агентством, чтобы те организовали доставку тела, гроб и другие необходимые вещи, и заранее расплатилась, не торгуясь и не вникая в детали. Бесспорно, похоронный бизнес прибыльный бизнес, ведь сколько кругом таких растерянных родственников.

– Вам надо отдохнуть, деточка, – Ксения ласково погладила ее по руке. Лицо домоправительницы опять стало добрым и сочувствующим. – И покушать надо что-нибудь, вы даже чаю не выпили. Вам всем надо отдохнуть, завтра будет трудный день.

Спасибо, что напомнила, а то она сама не знает.

– А могилу на кладбище выкопают?

– Да, местные ребята этим займутся, я договорилась. Только их надо будет отблагодарить.

– Отблагодарим, не переживайте. После поминок еще надо угощение раздать, правильно?

– Об этом мы с Нелей уже позаботились. Кулёчки готовы.

– Вы прелесть. А что еще нужно сделать, Ксения Васильевна?

– Да в общем-то ничего, – развела руками домоправительница. – Я только хотела узнать, Сашенька, из города на похороны кто-нибудь приедет?

– Никто.

– Понятно.

Она опять отвела глаза, а Саша почувствовала огромную, просто-таки гигантскую усталость. Она навалилась на плечи, как железобетонная плита, и придавила ее к земле.

– Тогда на этом все. Отдыхайте, набирайтесь сил. Я приду завтра утречком и приготовлю вам завтрак, если хотите.

– Спасибо, но зачем вам бегать туда-сюда? Я привезла продукты и думаю, что мы справимся сами.

– Как хотите, – ответила домоправительница, пожав плечами. Довольно холодно, как показалось Саше. – Но Федюша все равно придет покормить собак. Или вы покормите сами?

– Нет, пусть лучше он придет. Нас они совсем не знают, да и я, честно сказать, не очень представляю, как с ними обращаться.

– Он придет, – кивнула Ксения. Помолчала, а потом все же решилась добавить:

– Конечно, это не мое дело, Сашенька, но избавились бы вы от этих собак. Ваш папа все не хотел, как я ни уговаривала. Не знаю, что вы решите делать с домом, но собаки вам точно ни к чему.

– Спасибо за совет, Ксения Васильевна, я это учту.

Домоправительница вдохнула с чувством выполненного долга. Она неспроста упомянула про собак, что-то ее мучило, Саша это почувствовала. Что-то тут не в порядке. С этими собаками что-то не так, но что? Больные или просто дикие, неуправляемые твари? В свой последний приезд она к собакам не заглядывала. Совсем не помнила даже, как они выглядят. Отец ничего про них не говорил, а ей и в голову не пришло спросить.

– Вас проводить в комнаты, Сашенька?

До чего она за эти годы вжилась в роль, подумала Саша. Ведет себя, как настоящая экономка из позапрошлого столетия. Интересно, а если бы мать осталась жива, она вела бы себя так покровительственно? Нет, ты просто устала и туго соображаешь… У истории нет сослагательного наклонения и задавать подобные вопросы бессмысленно. Подобные вопросы приводят в страну чудес, которая в реальном мире выглядит как комната без острых углов и с решетками на окнах. Комната с белым потолком и правом на надежду, вот так-то.

– Спасибо, мы справимся сами.

– Я там закрыла… кабинет. На всякий случай. Ключ внизу, в котельной, в ящичке, – заговорщицки прошептала она.

Когда Сашиного уха коснулось чужое дыхание, нервные окончания взбунтовались, требуя немедленно прекратить вторжение. Захотелось оттолкнуть от себя эту чужую женщину.

– Прекрасно. Спасибо.

Домоправительница вопросительно посмотрела на новую хозяйку, но та лишь вежливо улыбнулась в ответ. Чем-чем, а искусством вежливых улыбок Александра Качур владела в совершенстве. Неважно, что тебе хочется визжать от отчаяния, наброситься на окружающих людей и расцарапать им лица – улыбаться надо до конца, без этого в ее профессии никак. Отца нашли мертвым именно в кабинете, но сейчас она не желала это ни с кем обсуждать. Сейчас она просто не могла думать об этом.

Когда Ксения, наконец, ушла, они поднялись наверх. По дальней стене гостиной на второй этаж вела массивная лестница с толстыми балясинами из песчаника. С широкой промежуточной площадки дубовая дверь в резном обрамлении вела в кабинет. Она не говорила детям, где именно умер их дедушка, но проходя мимо, Ян спросил:

– А что за этой дверью?

– Кабинет.

Слова звонко отскочили от стен и рассыпались по залу, как цветное драже. Сын вполне удовлетворился объяснением и дальше расспрашивать не стал. Поднявшись еще на один пролет, они попали на галерею над гостиной, из которой пять дверей вели в пять спален. При каждой имелась своя ванная, а при главной, родительской, еще и гардеробная. Саша облокотилась на перила и посмотрела вниз. Отсюда двухэтажная гостиная казалась просто огромной. Живя в киевской квартире, пусть и просторной, она отвыкла от таких запредельных размеров и вдруг вспомнила, как этот зал представлялся ей раньше, двадцать лет назад. Внизу, как материки и архипелаги в океане, раскинулись диваны, кресла, пуфы и ломберные столики. Ковры просвечивали пестрым рисунком как подводные плато, а торшеры высились из воды, как островные вулканы. А над всем этим царили два парящих альбатроса, никогда не меняющие маршрут – кованые люстры в двадцать энергосберегающих свечей каждая. Только тогда океан казался ей волшебным миром, полным чудес, а теперь – мертвой пустыней. Уже в который раз за этот проклятый день ей захотелось плакать. Такими темпами она скоро побьет мировой рекорд среди телеведущих по количеству остановленных за день слез.

– Мам!

Она обернулась. Дети сиротливо стояли рядом со сваленными в кучу рюкзаками и сумками.

– Куда нам идти, мам?

Этот болван Федюша, конечно, не догадался расставить их вещи по комнатам. Впрочем, нельзя на ровном месте обвинять человека, тем более умственно отсталого. Откуда он мог знать, где они решат остановиться? Комнат же вон сколько… Саша подергала ручку своей старой детской и та с готовностью поддалась. Она вошла. Сердце вздрогнуло, но вполне терпимо. Торкнулось о грудную клетку и успокоилось, только и всего. Просто ностальгия, тревожная жалость по утраченному времени, которая посещает почти всех, кто из реального мира вдруг попадает в мир своего детства.

Та же белая кровать с пологом из цветного ситца, только ситец с годами выгорел на солнце. Тот же ореховый комод с червоточинками, специально выпиленными итальянскими мастерами, маленький секретер, заменявший ей письменный стол, потертое кресло с высокой спинкой, в котором она так любила читать. Романтическая комната романтической девушки. Прелесть. Правда, последние два года жизни в этом прелестном гнездышке она только и мечтала убраться отсюда куда подальше. Мечтала, чтобы и дом, и ее с такой любовью устроенная комната провалились в тартарары ко всем чертям.

– Нравится? – спросила она близнецов. – Решайте, кто останется здесь и пошли смотреть вторую комнату.

Собственно, поднимать вопрос о второй комнате не имело смысла, и она прекрасно это знала. Каждый из них скорее согласится лишиться руки, чем расстанется с другим хотя бы на час.

– Мы будем здесь вместе, – ответил Ян.

Опять этот решительный тон, этот холодный огонь в глазах. И что мальчишка себе возомнил? Что он себе позволяет? Стоп, мамаша. Ребенок ничего ужасного не сказал и не сделал. Ну почему она вынуждена все время говорить себе «стоп»? Почему он не может быть таким же милым, как сестра?

– Но кровать одна, Ян. Ева может остаться здесь, а тебе мы подыщем другую комнату.

– Я останусь здесь с Евой. Кровать большая, мы поместимся.

– Это неправильно, Ян. Тебе лучше занять другую комнату. Места много, нет нужды ютиться в одной кровати.

– Мы останемся здесь вдвоем.

И все. Спорить бесполезно. Объяснять, что в их возрасте мальчик и девочка, пусть даже брат и сестра, должны спать в разных кроватях не имеет смысла. Можно устроить скандал, можно начать орать, но сейчас на это просто нет сил. Впрочем, в такой ситуации даже скандал не поможет. В том, что касается близости к сестре, переубедить Яна невозможно.

– Ева?…

Последний шанс повлиять на мальчишку.

– Можно мы останемся вместе, мамочка? Дом такой большой, и мне тут страшновато… А вдвоем все же не так.

– Ладно, как хотите.

И вышла из комнаты. Пропади оно пропадом, это воспитание! Взяла с пола свою сумку, мгновение подумала и распахнула дверь в родительскую спальню. Она будет спать здесь. В конце концов, теперь это ее дом и она будет спать в главной спальне. На той кровати, где спал отец. И никакие страхи и предрассудки не выкурят ее отсюда. Так же решительно она входила в студию, где ее ждал непростой собеседник, так же бралась за любое трудновыполнимое дело. Просто брать и делать, несмотря ни на что. И плевать, что эти глупые селяне считают ее отца сумасшедшим. Плевать, что они бояться даже подходить к их прекрасному дому. Страх непонятного и неизвестного – удел простаков. Это даже к лучшему, что никто не придет на похороны, не будут докучать и глазеть.

Комната поразила ее своей нетронутостью. Огромная родительская кровать с балдахином в лучших английских традициях, была застелена покрывалом без единой морщинки, банкетка в изножье, ковры, кресла, темный комод, а над ним любимая мамина картина – неброский зимний пейзаж одного из местных художников. Мама увидела его в художественной галереи в Черкассах, и тут же влюбилась. Отец тайком купил картину и подарил ей. Просто так, без всякого повода, как делал все свои подарки. В комнате все было на своих местах, очень чисто, но как-то пусто. Тут явно никто не жил. Даже если Ксения и навела порядок сегодня утром, ситуации это не меняло. Тут не чувствовалось присутствие человека, как и во всем доме. Отец тут не жил, это ясно. Где же он спал? Эх, ты даже этого не знаешь, любящая дочь. Впрочем, ответ напрашивался сам собой – кабинет. Он спал в кабинете. Там и умер.

Умер, забаррикадировав дверь, по словам Ксении и остальных.

Она стояла посреди родительской спальни с сумкой в руках и не знала, что ей теперь делать. Хваткая, образованная, с острым как бритва умом, где-то даже беспощадная женщина, и не просто женщина, а сама Александра Качур из шоу «На Говерле», стояла в растерянности и не знала, что ей делать.

И вдруг посреди гробовой тишины дома (из ее старой детской не доносилось ни звука) послышался какой-то то ли свист, то ли вздох.

«Ммм… сссссс…»

Она услышала звук отчетливо, а потом свист замер. Это было совсем не то, что смех братьев в гостиной. О том видении мозг предупредил заранее: смотри, мол, будет прилив ярких воспоминаний, но все это лишь игра воображения, все это понарошку. А теперь она услышала отчетливый, физический звук, непонятно откуда исходящий. Саша вся превратилась в слух. Минута, две, три… Больше ничего, свист не повторился. Странный звук, ей-богу, очень странный, если не сказать пугающий. Наверное, что-то такое происходит в трубах. Этот дебил Федюша, конечно, не в состоянии должным образом следить за системой отопления.

И откуда взялась неприятная мысль, что это никакие не трубы, а чей-то голос? Голос живого существа, который невидимой нитью связан с тянущей болью у нее в груди.

Однако, нервы ни к черту, не выдерживают ни малейшей нагрузки. Ты явно не в форме, красотка. Так мы дружно докатимся до призраков и приведений. А что, старинный викторианский дом с приведениями. Отличная реклама для продажи, пусть и со знаком минус. Интересно, как продаются дома с такой историей? Давай, придумай еще, что это призрак умершего отца пришел рассказать тебе нечто важное. Душа его еще здесь, отчего бы ей не поболтать с тобой? А там присоединится вся семья, мама и мальчики. Они теперь вместе, как папа и хотел, не правда ли? Он всегда больше хотел быть с ними, чем с ней.

Еще немного, и у меня начнется истерика, подумала Саша. Призыв взять себя в руки сработал со скрипом. В очередной раз она затолкала злые слезы внутрь.

– Можно нам выйти на улицу?

Ева стояла в дверях и смотрела на нее. Не хватало еще расклеиться перед детьми. Они и так чувствуют ее нестабильность, нестабильность всей этой говенной ситуации. Не хватало еще им истерики, зрелища незнакомого и вряд ли приятного. Господи, как же ей не хватает Лорика! Почему добрый домашний гений не мог сломать ногу на неделю позже?

И вдруг опять этот свист-вздох в тишине:

«Ммм-сссссссссссссссс…»

Короткая вспышка и конец, как всхлип. Плечи Евы напряглись, как будто она наткнулась на неожиданное препятствие. Они смотрели друг на друга, и Саше показалось, что глаза дочери на миг расширились в немом ужасе. Но она ничего не сказала. Ничего не спросила. Просто стояла и смотрела в ожидании ответа, как будто ничего не слышала.

А может, это и правда расшалившиеся нервы? Если Ева ничего не слышит, значит, у нее начались слуховые галлюцинации. Или как это еще объяснить? Внезапно будто сквозняк приоткрыл тайную дверь, и в комнату потянуло зноем разогретой степи. Не весенним теплом с улицы, а зрелым духом настоящего лета. Нет, это даже не степь, степь не такая неумолимая. Это саванна, бескрайнее африканское плоскогорье. И еще повеяло запахом животных. Диким запахом.

– Ева, ты сейчас ничего не слышала? – она ощущала себя полной дурой. «А запаха не чувствуешь?» хотела добавить она, но вовремя сдержалась.

– Нет, мам. А что такое?

– Да ничего, просто показалось. Может, с улицы какой-то звук.

«И запах тоже с улицы. От собак?…»

Совсем никуда не годится. С нервами надо что-то делать, надо проветриться.

На завтра назначены похороны, но оказалось, что Ксения позаботилась обо всем. Дом с виду в порядке. Если позвонят из похоронного агентства, Ритка сразу же ей перезвонит, так что волноваться не о чем. А значит, выйти прогуляться – неплохой вариант, не сидеть же взаперти в этом проклятом доме! (Где и спятить недолго, но это так, к слову, заметки на полях). Все верно, нужно оглядеться и посмотреть, что творится вокруг, и что с этими чертовыми собаками.

– Отличная мысль, Ева, зови Яна. Пойдем погуляем.

Они миновали дверь в кабинет на промежуточной площадке, и пересекли гостиную. По дороге обогнули парочку архипелагов и разминулись с подводным вулканом. Путь получился неблизкий. Потом попали в столовую с длинным столом на двенадцать стульев, а оттуда через стеклянные двери вышли на улицу.

В сад надо было спускаться через террасу для утреннего кофе, как когда-то называли ее родители. В солнечную погоду тут планировалось подавать поздний завтрак, а вечером устраивать барбекю. Балюстрада из песчаника обрамляла площадку, на которой стоял облупившейся белый столик и такой же облупившийся стул. И все, больше ничего, только кучки жухлых листьев по углам. Вид этого столика потряс Сашу таким острым чувством одиночества, что перехватило дыхание. Дети настороженно огляделись, как зверьки, которых выпустили на новые угодья, а потом по широкой лестнице побежали с сад. Она пошла следом.

В саду витал дивный дух цветущих яблонь. Он был куда лучше того, дикого запаха, который она почувствовала в родительской спальне. Впрочем, все позади, это был просто сбой в системе, сейчас все хорошо. Надо же, как зарос сад… Дорожки слабо просматривались среди густой молодой травы, которую в этом году еще никто не косил. Не факт, что косили в прошлом. Повсюду валялись поломанные ветки. Старые качели без матраса смотрелись обглоданным скелетом какого-то животного. Зато запах был чудный; гроздья нежных соцветий щедро осыпали старые деревья и просвечивали розовым. Детей сразу покорил простор запущенного сада, в городе они не привыкли к такому. Бегали от дерева к дереву, то и дело весело перекликаясь, и, казалось, совсем забыли о грустной цели их приезда.

Она бесцельно бродила по саду, узнавая знакомые деревья. Два последних года школы, которые она провела в этом доме, она много времени проводила в саду. Отец купил качели специально для нее. Забравшись на них с ногами, она часы напролет проводила наедине с книгой. Летом на качелях в саду, зимой в кресле в своей комнате. Тихий, мечтательный ребенок, не доставляющий родителям хлопот. Ева такая же, милое существо, а вот Ян другой. На самом деле, Ева очень похожа на своего отца, мужчину-мальчика, а в кого Ян – неизвестно. Он не похож даже на сорванцов-братьев. С рождения особенный, далекий от всех, кроме сестры. Иногда ей казалось, что небесные сценаристы что-то здорово напутали. Если бы все пошло по плану, по глобальному маминому плану, согласно которому все беды и несчастья обойдут их семью стороной, все должно было случиться иначе. У нее родилась бы одна Ева, и мужчина-мальчик до сих пор был бы с ней, улыбаясь по утрам своей застенчивой, головокружительной улыбкой. Он берег бы свою жену Александру, серьезного журналиста, занимающегося проблемами образования или здравоохранения. Не случилось бы никакого «На Говерле», феерического шоу, выстраданного потом и кровью, и каждый день требующего новых жертв – вообще ничего такого не случилось бы.

Она так живо представила себе всю картину, что у нее захватило дух. Они бродили бы сейчас по саду вдвоем, она и мужчина-мальчик, а мама колдовала бы на кухне над праздничным ужином. Братья были бы в Европе, на пару заправляя каким-нибудь футбольным клубом средней руки. Отец каждую неделю мотался бы в свое бюро приглядывать за особенно интересными проектами. Но только у истории нет сослагательного наклонения. Глобальные мамины планы не сбылись. Она умерла, мужчина-мальчик тоже покинул ее навсегда, и теперь она бродит по саду одна, как медведь-шатун. Одна, одна, совсем одна… А где дети? Поймала себя на мысли, что давно не слышала их голосов. Остановилась, оглядываясь, но никого кругом, только яблони в цвету.

– Ева! Ян! Где вы?

Не хватает только потерять детей! А паника уже на пороге, сегодня ей многого не нужно.

– Ян!! Куда вы подевались?

Сын вырос, как из-под земли.

– Мы тут, мам, – сказал он спокойно. Ева возникла рядом и встала за плечом брата.

Понятно, это цветущий сад играет такие скверные шутки. В мелькании светотени не разберешь, что происходит. Не разберешь опасности, не увидишь ее.

А она уже на пороге, опасность. Опасность в твоем сердце. Примостилась там, и внезапно ей стало тесно. Она тряхнула головой, чтобы вытрясти дурные, прилипчивые мысли.

– Я уж подумала, что потеряла вас. Пойдем, посмотрим на дедушкиных собак.

Федюша перед уходом сказал, что собаки заперты в вольере. Даже если с ними что-то не в порядке, никакой опасности нет. Надо было расспросить Федюшу, как обстоят дела, а то Ксения выразилась туманно. Возможно, это просто домыслы скучающих селян. Их хлебом не корми, дай выдумать какую-нибудь страшилку. Ладно, расспросить она еще успеет.

– Дети, пойдемте, я покажу вам вольер.

Они свернули налево и вскоре вышли за границы сада. Лужайка, такая же запущенная, как и все остальное, отделяла сад от лабиринта, еще одной грандиозной задумки отца. Всеволод Качур страшно гордился своей идеей и в прихожей на почетном месте висел подробный план. Лабиринт планировался, как развлечение. Место, где дети и взрослые могли бы гулять или играть, гоняясь друг за другом, живая изгородь выше человеческого роста, а между ней дорожки. Его заложили вместе с фундаментом дома и через пять лет, к моменту окончания строительства, он почти достиг желаемой высоты. Для ухода за лабиринтом сначала приглашали специального человека из Черкасс, но потом работу освоил Федюша. Каждый год он немало времени проводил, подстригая изгородь.

Теперь все изменилось. Времена процветания остались в прошлом. Сейчас лабиринт выглядел сплошной зеленой стеной, из которой торчали молодые побеги. Причем стена выглядела совсем не дружелюбно. Она казалась какой-то ощетинившейся и очень-очень плотной.

– Что это, мама? – удивленно спросила Ева. Ян ничего не сказал, только насупился.

– Это лабиринт.

– А для чего он?

– Чтобы гулять там с гостями, весело проводить время.

– Что-то он не кажется веселым, – поежилась Ева.

– Это потому, что дедушка жил один. Гости у него бывали редко и за лабиринтом никто по-настоящему не ухаживал. Но это даже хорошо, что он не кажется тебе веселым. Обещайте, что никогда не пойдете туда одни, хорошо?

– А почему?

– Там можно заблудиться. Это опасно. Обещаете не ходить туда?

– Да, – с готовностью кивнула Ева.

– Ян?…

Сын посмотрел на нее холодным, ничего не выражающим взглядом.

– Ян, я с тобой разговариваю. Ты должен обещать мне, что не полезешь туда сам и не потащишь сестру.

Он молчал, как партизан на допросе. Маленький невыносимый упрямец.

– Ян!

Давай-давай, потяни время еще немного, и ты увидишь, чем все закончится. О, ты удивишься, какие разнообразные формы может принимать гнев и какие он приносит последствия! В последнюю секунду, перед тем как лаве вырваться наружу, Ян сказал:

– Хорошо.

Одно короткое словцо удержало стихийное бедствие.

– Ты обещаешь?

– Да.

– Мам, а с тобой нам можно пойти в этот лабиринт? – спросила Ева.

– Со мной можно.

– Мы пойдем туда?

– Посмотрим.

– Ты всегда говоришь «посмотрим», а сама никогда ничего не делаешь.

– Ты сейчас предлагаешь туда лезть, Ева? Я даже не вижу, где тут вход.

– А вход, наверное, вон там, где круглая арка, – дочь подпрыгивала от нетерпения. – Как интересно! Правда, Ян?

Ян угрюмо молчал.

– Ева, посмотри, как там все заросло, – вздохнула Саша. – Только поцарапаемся. Давай отложим экскурсию, хорошо?

– Ну… хорошо.

В глазах дочери мелькнуло такое знакомое разочарование.

– Прекрасно, тогда пойдем к собакам.

Саша повернулась и пошла через лужайку. Высокое небо было усеяно перистыми облаками, но на горизонте начинала клубиться грозовая мгла. Холодный ветер зашелестел в дебрях лабиринта и неожиданно сильно толкнул ее в спину. В воздухе пахнуло напряжением. Видимо, к ночи все-таки разразится гроза. Собачий вольер находился чуть в стороне, за плоским каменным строением, когда-то выполнявшим функции подсобки, хранилища для всякого хлама, оставшегося после строительства, а также птичника. На новоселье отцовские друзья подарили им пару павлинов. Их определили на постой в подсобку и стали называть ее фермой. Павлины прожили недолго. После смерти мамы и мальчиков отец решил избавиться от них и велел Ксении пристроить птиц. В одно прекрасное утро Федюша сгреб красавцев в охапку, засунул в картонный ящик, и уволок в неизвестном направлении. Саша понятия не имела, что с ними стало.

Они обогнули ферму и попали во внутренний двор. Запустение тут чувствовалось еще более явно. Через гранитную брусчатку пробивалась трава. Три облезшие деревянные двери вели в разные отсеки фермы. Одна из дверей была приоткрыта. Федюша, похоже, совсем не следил за хозяйством, да и Ксения, судя по всему, сюда не часто заглядывала. Саша заглянула в приоткрытую дверь. В полумраке виднелись прислоненные к стенам инструменты, ручная тачка, какие-то мешки с неизвестным содержимым. Посередине высилась газонокосилка с бензиновым двигателем, воинственно нацелив на входящих ручки-рога. Запустение. И пахло запустением. Нет, пахло чем-то еще… горячим и животным. Как в зоопарке. Саша содрогнулась и поскорей закрыла дверь.

Дети уже стояли возле вольера. Это было массивное сооружение, вполне в духе архитектора Качура. Четыре толстых каменных столба были накрыты плоской крышей, выступавшей навесом, а слева располагались два больших ящика из бруса. В ящиках были проделаны широкие отверстия. Будки, чтобы собаки могли прятаться от непогоды. Вольер был метра три высотой и обнесен толстой металлической сеткой. В центре длинной сетчатой стены была врезана дверь. Саша невольно поискала глазами задвижку – она была задвинута до упора.

Обитатели вольера находились тут же. Они стояли, уткнувшись мордами в сетку. Два ротвейлера, черные с желтыми подпалинами. Господи, какие большие собаки, просто невероятных размеров, и… «До чего они страшные!», промелькнуло в голове. Они были породистыми, но почему-то не походили на тех ротвейлеров, которых она видела в городских парках. Не походили они и на ухоженных участников шоу «Лучший друг», которое снимали в соседней студии. Все те ротвейлеры были намного меньше и не отливали такой иссиней чернотой. Эти псы казались великанами на толстых лапах с высоко поднятыми хвостами, длинными и мохнатыми, словно щетки. Наверное, отец их очень хорошо кормил. Может, он покупал им какие-то супер-витамины, и поэтому они так… выросли. Собаки выглядели упругими, как сжатые пружины. Да, они выглядели готовыми. И сильными. Как будто только и ждали, что задвижка на двери ослабнет и выпустит их на волю. Она еще раз посмотрела на дверь – нет, задвижка в порядке, закрыта прочно.

Близнецы стояли в метре от сетки и смотрели на собак. Собаки стояли по ту сторону и смотрели на детей. Глаза у них были ореховые и умные, как и положено ротвейлерам, но что-то в них Саше не понравилось. В них было что-то… не то. Какое-то выражение, не свойственное собакам, слишком пристальное. Она не могла объяснить причину внезапной тревоги, но по коже заползали мурашки. В этих собаках чувствовалось нечто пугающее, вызывающее глубинный, подсознательный ужас. Она вгляделась и поняла. Губы. Ей не нравились их губы, под которыми прятались клыки. Они были слишком живыми, хотя и не двигались. Собаки не скалились, не рычали, просто стояли и смотрели. Но губы были связаны с выражением глаз, и это сочетание вселяло страх. В реальной жизни таких страхов не бывает, в реальной жизни людям нечего бояться настолько. Можно, конечно, отправиться в Африку и столкнуться там с голодным львом один на один. Можно попасть в плен к безумным террористам и ждать, пока тебе без всякого наркоза перережут горло. Но даже это не совсем то. Глубинный ужас лежит еще ниже, между сознанием и подсознанием. До него так просто не добраться. Он живет только в ночных кошмарах, когда понимаешь, что то, что ты считал невозможным, на самом деле возможно.

А еще ужас никогда не является непрошенным гостем. Сердце узнает о его существовании гораздо раньше, чем голова. Зверь приходит поиграть только туда, где его ждут.

Она стояла, как загипнотизированная, но собаки не обращали на нее ни малейшего внимания. Они смотрели на детей.

– Мама, как их зовут?

Голос Евы прозвучал в полной тишине, как слабый писк. Она вздрогнула. Их как-то зовут? Безусловно, у них есть имена, они же собаки. И она их помнила, точно. Имена вертелись на языке, но никак не давались. Они были заперты в дальних чертогах разума, и голосили, просясь, чтобы их выпустил на волю.

– Их зовут Призрак и Тьма.

Все трое одновременно обернулись и увидели Федюшу. Он стоял в проеме двери. Не той, которую открывала Саша, а соседней.

– Господи, напугал!.. – выдохнула Саша. Нервы, взвинченные до предела, в любой момент грозили лопнуть, как перетянутая струна. – Что ты тут делаешь, Федя? Ты вроде ушел домой.

– Да вот, решил, эта, как его… задержаться. Подумал, вдруг вы пойдете к собакам, а детишки-то, не дай бог… ведь дети же, вдруг полезут… вот и решил. Мамка все «пойдем да пойдем», а я думаю, не-а, надо бы погодить, предупредить.

– О чем предупредить, Федя?

– Чтоб поосторожнее с ними, с собаками. А то они, эта… того самого… как бы не выскочили.

– Спасибо, Федя, мы будем начеку. Они что, на самом деле такие опасные?

– Да днем-то нет…

– А почему только днем?

И тут он смутился, этот несчастный идиот. Смутился, потому что сболтнул лишнего и понял это. Выходит, он не хотел говорить, что собаки днем не опасны или ему запретили об этом говорить.

– Ты выпускаешь их ночью, Федя?

– Раньше выпускал, а потом перестал.

– Почему?

– Селод Лексаныч не велел.

Он не умел выговаривать «Всеволод Александрович» и называл отца на свой лад.

– Почему не велел?

Федюша с несчастным видом пожал плечами. Этот здоровенный детина в мешковатых брюках и линялой футболке с гладкими толстыми щеками и глазами пятилетнего ребенка, был не способен выдумать хоть сколько-нибудь приемлемую ложь. Раз оступившись, он боялся вновь ослушаться чьего-то приказа. Это читалось у него на лице.

– Так почему они ночью опасны? Расскажи мне.

Саша взяла его за руку и внимательно посмотрела в глаза. Близнецы завороженно следили за ее действиями. Федюша заволновался, начал переминаться с ноги на ногу, но руку не отнимал. Пыхтел, сопел и, наконец, выдал:

– Н-н-не знаю…

– Но ты знаешь, Федюша. Расскажи, мне это очень нужно. Почему их нельзя выпускать ночью?

В душе идиота шла нешуточная борьба. Лицо дергалось, он вспотел, но потом одна сторона все-таки одержала вверх.

– Да не знаю я! – выпалил он и вырвал руку. – Селод Лексаныч так велел. А больше не знаю ничего… вот.

И насупился, уставясь на Сашу. Руки спрятал за спиной, совсем как малыш, не желающий их мыть перед обедом. Что ж, наскоком завоевать высоту не удалось. Но ничего, лиха беда начало.

– Хорошо, Федюша, ты только не волнуйся, – успокаивающе промурлыкала Саша. – Ты молодец, отлично со всем управляешься, мне нравится. Это хорошо, правда?

Она больше не пыталась до него дотрагиваться, и он немного успокоился.

– Вроде не жаловались… Селод Лексаныч не жаловался.

– Спасибо тебе, Федюша. Будешь и дальше нам помогать? Ты нам очень нужен, без тебя нам не справиться. Так будешь помогать?

– Я, эта… конечно! – вспыхнул он и потупился. – Хотел еще, эта… сказать.

– Говори, – она ободряюще улыбнулась.

– Вы красивая… очень. И дети красивые. Я вас в телевизоре видел, но сейчас вы лучше, эта… вот.

Саша засмеялась. Этот искристый смех всегда работал безотказно.

– Спасибо, Федюш! Мне давно не говорили, что я красивая. Скажи, а почему так странно назвали собак?

– Сам Селод Лексаныч назвал. Призрак и Тьма.

И посмотрел на вольер. Из вольера на ними внимательно наблюдали две пары ореховых глаз. Никакого тебе виляния хвостом, никаких собачьих проявлений привязанности, а ведь их окликнул по имени человек, который их кормит! В голове всплыли отрывочные сведения: ротвейлер считается хоть и не самой умной собакой на свете, впереди идут королевский пудель, немецкая овчарка и еще пара-другая пород, но и тупой его не назовешь.

– Призрак и Тьма, – эхом повторил Ян и сделал шаг к сетке.

Все произошло настолько быстро, что она не успела среагировать. Не успел и Федюша. Как только Ян назвал собак по имени и сделал к ним шаг, обе одновременно бросились. Молча кинулись на сетку и врезались в нее со всего маху, как два болида на гонках Формула-1. Сначала она услышала глухой удар, потом увидела раскрытые пасти. Собаки повисли на сетке, вцепившись в нее зубами. Губы исчезли, глаза исчезли, вместо них зазмеились красные языки и засверкали белоснежные резцы длиной в детский палец. Сетка ходила ходуном, но выдержала натиск. Бросившись, собаки забормотали на низкой частоте, напоминающей звук работающего двигателя.

Вероятно Ян, ее девятилетний сын, так испугался, что не отступил. Собаки бросились, а он как стоял в двадцати сантиметрах от сетки, так и продолжал стоять. Она вырвалась из ступора, загребла сына в охапку и оттащила от вольера. Федюша схватил кусок трубы и со всей силы ударил по сетке. Собаки отпрянули, перестали бормотать, и она услышала, как щелкнули, смыкаясь, зубы. Псы уселись на дощатый пол и уставились на посетителей, как ни в чем ни бывало. Федюша колотил трубой по сетке, но обитатели вольера его словно не замечали. Ян вывернулся из Сашиных объятий и взял Еву за руку. Безотчетный жест, единственно возможный в данной ситуации. Ева стояла, не жива ни мертва от ужаса. Саша присела перед детьми на корточки.

– Господи, Ян, зачем ты к ним подошел? Ты не испугался? Ева, что с тобой? Ты испугалась, маленькая?

У самой внутри все так и дрожало от пережитого. Подошел Федюша с красным, дергающимся лицом. Она посмотрела на вольер за его спиной. Собаки вели себя совершенно спокойно и не обращали на людей внимания.

– Вот за то я и говорю, – проворчал Федюша. Он все еще сжимал в руке кусок трубы.

Ева как будто застыла и только хлопала глазами. Саша обняла ее и прижала к себе.

– Ты в порядке, милая?

– Да, – пролепетала дочь. – Я в порядке, мама.

Но она чувствовала, как напряжено ее тельце.

– Да успокойся, мам. С ней все хорошо, – пробурчал Ян. Он был раздражен, но нисколько не испуган. Интересно, если бы она не оттащила его от сетки, он так и продолжал бы стоять лицом к лицу с этими беснующимися тварями?

– Зачем ты к ним подошел?

Она смотрела на сына, продолжая обнимать Еву. Яну эти объятия явно не нравились. Он предпочел бы утешить сестру сам, без посторонних.

– Хотел посмотреть, что будет.

– Посмотрел?

– Посмотрел.

Она отстранилась от Евы, и поставила близнецов перед собой в ряд.

– Обоих предупреждаю, в первый и последний раз: вольер обходите за километр. Застукаю вас здесь, посажу обоих под замок. В разных комнатах. Вам понятно?

– Не сердись, мам, – тихо сказала Ева.

– Нам все понятно. К вольеру не приближаться, в лабиринт самим не ходить, – Ян безошибочно вычленил, что от них требуется в данный момент, и, как всегда, отвечал за двоих.

– Умный мальчик. А теперь марш в дом.

Только покинув задний двор, Саша наконец-то перевела дух. Федюша плелся за ними, все еще не расставаясь с куском трубы. Обернувшись, она увидела, что собаки разлеглись на полу. Не решившись подняться на террасу для утреннего кофе, Федюша мялся на пороге.

– Так я эта, того… пойду?

– Придешь завтра покормить этих монстров? – спросила она. – Боюсь, сама я не решусь.

– Эта я конечно! – Федюша просиял. – Я обязательно. И эта… не испугались они там? Детишки?

– Все в порядке, не переживай, – мягко улыбнулась Саша, – ты ни в чем не виноват.

– Ага, – радостно закивал он, развернулся и потрусил к лужайке.

Саша зябко поежилась. Стало холодно.

– Пошли в дом, – сказала она детям.

Заботиться об ужине не пришлось. В холодильнике обнаружилось запеченное мясо, свежие огурцы и сырники. Ксения позаботилась обо всем. Она сидела за круглым столиком на кухне и смотрела, как едят дети. Самой есть не хотелось. Дорога и волнения так вымотали ее, что кусок не лез в горло. Сейчас она уложит близнецов спать и попытается собраться с мыслями.

– А здорово ты его сегодня развела, – обратился к ней Ян с набитым ртом.

– Прожуй сначала, – машинально ответила она. – Не поняла, что я сделала?

– Говорю, клево ты развела этого идиота.

Она удивленно посмотрела на сына.

– В каком смысле «развела»? О чем ты говоришь?

– Ты хотела, чтобы он выболтал тебе про собак. Начала хорошо, но не дожала.

– Ян, откуда ты набрался таких слов?

– Каких? – искренне удивился сын.

– Таких! «Развела», «дожала». Так нельзя выражаться, это дурной тон.

– Тон как тон, – он пожал плечами, запихивая сырник в рот целиком.

– Перестань набивать рот! – крикнула она. «Надо держать себя в руках». – Понимаешь, культурные люди так не говорят.

– Да? Получается, ты не культурная? – парировал сын, еле проглотив сырник. – Ты сама так говоришь, я слышал.

– Когда ты такое от меня слышал?

– Когда ты говорила с Риткой по телефону.

– Во-первых, с Маргаритой Владимировной! А во-вторых, тебя никто не учил, что подслушивать чужие разговоры нехорошо?

– Я не подсушивал, ты разговаривала очень громко.

– Он прав, мамочка, мы ничего не подслушивали, – вставила свои пять копеек Ева. – Ты так нервничаешь по телефону, что не слышать невозможно.

Вот она, правда жизни! Думала, они глухие и слепые? Нет, у тебя очень даже сообразительные дети, и наверняка это цветочки из того, к чему они успели приобщиться. Особенно после того, как они все переехали к Волгину.

– Хорошо, пусть вы не подслушивали, а услышали случайно. Понимаете, взрослые, у которых напряженная работа, иногда срываются и говорят не совсем то, что хотели бы. Но с Федей ты все неправильно понял. Я его не разводила, как ты выражаешься, а задавала наводящие вопросы.

– Нет, ты его разводила, но не дожала. Он ничего полезного так и не сказал.

Он смотрел ей в глаза, твердо, как взрослый.

– Сейчас не сказал, скажет позже. Главное, установлен контакт.

«Что ж, если ты так торопишься вырасти, я тормозить тебя не буду. Только вряд ли тебе понравятся многие из тех открытий, которые ждут тебя впереди. Зря ты несешься, как паровоз».

– Ты не имела на это право, – вдруг сказал Ян.

– На что не имела право?

Сегодня сын не уставал ее удивлять.

– Разводить его.

– Еще раз говорю тебе, я его не разводила, а расспрашивала.

– Нет, разводила. Это гадко, потому что он дебил, а ты умная.

Господи, а ему только девять и он еще не добрался до повести «Цветы для Элджернона». Что будет дальше?

– Знаешь, Ян, умные люди обычно только и делают, что пользуются ситуацией. Иначе какой смысл быть умным?

– Я никогда не буду так поступать. Это подло.

– Поживем увидим, сынок.

Не может быть, чтобы она на полном серьезе схлестнулась с девятилетним мальчиком, своим сыном. Это в нем говорит чувство противоречия, желание делать все наперекор. Возможно, он соперничает с ней за Еву и таким образом выражает протест. Просто у него сложный характер, это бывает, это ничего. Конечно, в этой ситуации маленький засранец не прав, но мать на то и мать, чтобы принимать своих детей такими, какие они есть. И любить их, несмотря ни на что.

Ева металась от одного к другому, пытаясь сохранить равновесие между матерью и братом, но не могла придумать, как это сделать. Их игры были для нее еще недоступны. Она очень любила мамочку, но Ян был вне конкуренции.

– Что, доели? – Саша встала из-за стола. Она решила закрыть тему и все спустить на тормозах. – Ева, допивай молоко и марш в постель! Давайте, я вас провожу.

– А ты где будешь спать? – обеспокоенно спросила Ева.

– Я буду рядом, в соседней комнате. Только посижу немного тут и сразу приду. Хорошо?

– Хорошо.

Они гуськом миновали океан гостиной, скованный штилем, и поднялись по полутемной лестнице. Люстры были выключены, внизу горели только два торшера. Казалось, тени живут отдельной жизнью, сопровождая непрошенных гостей. Почему-то опять возникла ассоциация с саванной. Тьма, полная шорохов животных, полная призраков. Было непонятно, откуда она возникла, потому что двухэтажный зал выглядел скорее как средневековый замок. Поднимаясь по лестнице, дети жались друг к дружке, даже Яна пугала непривычная обстановка.

В своей старой детской она сняла покрывало с кровати; белье оказалось чистым. Постояла, пока близнецы не распаковали пижамы и зубные щетки. Напомнила про обязательное посещение ванной перед сном, пожелала им спокойной ночи и отступила к двери, как полководец Кутузов к Москве в 1812 году.

– Придешь поцеловать нас на ночь? – спросила Ева.

Ян промолчал. Она знала, что он не спросил бы о таком даже под страхом смерти. Вот Лорику он позволяет подобные глупости. Лорик целует их обоих на ночь в обязательном порядке, и они привыкли к этому. Но Лорика нет, а ритуал должен продолжаться. Мать заменяет няню, забавно… Мамаша на подмене, пока не вернется кто-то настоящий.

– Приду поцеловать вас, засыпайте. И не забудьте про зубы.

И закрыла за собой дверь. Постояла на галерее, всматриваясь в глубины сумрачного океана, а потом решительно стала спускаться. Не задерживаясь, миновала дверь в кабинет, пересекла гостиную, следом столовую, пока не оказалась перед шкафчиком, куда спрятала бутылку коньяка. Завтра надо быть в форме, но ей необходимо подкрепиться, иначе она просто не выдержит. Упадет и завоет, как бешеная собака. Вроде тех, что сидят в вольере на заднем дворе.

Вдруг ее посетила неприятная мысль: «Кто теперь будет выпускать собак погулять? Федюша с куском трубы наперевес? И что в это время делать всем остальным, прятаться? Можно ли будет загнать этих монстров обратно в клетку?»

Нет, не теперь, я подумаю об этом завтра. Вот лучший способ решения всех проблем. Малоэффективный, но и малозатратный. Я подумаю об этом завтра, когда все будет позади, и отец будет лежать в могиле. Рядом с мамой и мальчиками. А сейчас я хочу выпить.

Она щедро плеснула коньяка в бокал и собралась уходить, но потом вернулась и прихватила с собой бутылку. В гостиной прошла через колоннаду и в нерешительности остановилась перед темным холлом. Пошарила по стене и включила свет. Холл озарился светом двенадцати галогеновых свечей наверху и еще восьмью в бра по стенам. Дубовые панели, каменный пол. Букет весенних цветов в сине-белой маминой вазе смотрелся как-то неуместно, слишком легкомысленно для этого сурового интерьера. За двумя узкими высокими окнами по обе стороны от входной двери мерцала тьма. Призрак и Тьма. Господи, какие странные, нелепые имена для собак, как он мог додуматься до такого? Не к добру хозяин дал своим тварям имена из преисподней, так наверняка решили бы селяне, случись это лет сто назад. А может, они думают так до сих пор.