Читать книгу Энкантадо - Элли Флорес - Страница 3

Старик чинит острогу.

Его потемневшее от загара, в глубоких морщинах лицо покрыто мелкими капельками пота. Соломенная шляпа и накидка защищают от прямых солнечных лучей, но не от влажной жары. В этот час все, что способно двигаться, ползать, ходить, летать, плыть, прячется в самые укромные уголки сельвы и Великой Матери. Я должен бы вернуться в свою пещерку и отдохнуть там, набраться сил после неудачной утренней охоты. Вечером из притока приплывут Мамита и Тонто, и мы объединим силы в поисках рыбы: омете или вкусной серебристо-желтой каинды. Каинда покрыта шипами, ведет себя осторожно, выходит кормиться только в предзакатные часы. Не всякому она по зубам. Но Мамите что каинда, что белоспинный краб – все едино, она может и с молодым кайманом побороться, если нужно. С тех пор, как мы познакомились, я узнал больше охотничьих уловок, чем за всю предыдущую жизнь.

Да, я должен бы вернуться…

Вместо этого я прячусь у берега, за грудой мелкого, выброшенного бурей топляка, и смотрю на него. Я стараюсь дышать тихо, почти не выпуская фонтанчиков.

Почему меня так тянет к этому двуногому? Сам не знаю. Пламя его жизни способно скорее оттолкнуть, чем привлечь – темное, цвета грозового облака, с легкими проблесками багрянца и серебра. Он живет здесь давно, этот убийца убийц, и воды Матери покорились ему. Я видел, как он охотился на черных кайманов, воровавших рыбу из его ловушек…

В канун новолуния старик встретил у водопоя большую самку йавы. Она только что дожрала пекари и отмывалась. Гром, вспышка, визг, струйка ее крови, расплывающаяся в белой воде… Я боялся этой кошки, очень боялся – однажды она напала и преследовала меня в воде до тех пор, пока я не обманул ее, нырнув так глубоко и так надолго, что от нехватки воздуха легкие мои почти разорвались. И обрадовался ее смерти.

Но я не из-за нее приплыл. Быть может, старик привлекает меня своим упрямым одиночеством? Да, это правда… рядом с ним нет двуногих, ни самца, ни самки. Нет даже молодняка.

У меня тоже никого нет. Мамита и Тонто не в счет, они не моя семья. Мы просто стали на время стаей ради охоты. Когда начнется сезон дождей, они уйдут по разливу, и я останусь совершенно один…

Один…

Светловолосый парень, который ведет катер – Энди, что ли? – уже в который раз оглядывается на меня и подмигивает. Я не реагирую. Его улыбочка бледнеет, он вновь смотрит вперед, и по его плечам и затылку я понимаю, какими эпитетами он награждает меня сейчас. Пожалуй, я даже могла бы подсказать ему пару-тройку новых выражений. Но лучше не надо, это провинция, а не шальной Рио, где парни на любую подколку могут тебя шутливо отбрить и при этом не обидеться за свою драгоценную мужскую честь.

Энди… нет, все же его зовут иначе… прибавляет скорость, хотя необходимости в этом нет. Моя прическа погибает бесславной смертью, дышать нечем – ветер бьет в лицо. Прекрасно. Он уже начал мне мстить за пренебрежение.

– Потише, друг!

Он делает вид, что не слышит. Я тянусь вперед и хлопаю по правому плечу, потом ору, что есть сил:

– Сбрось скорость!

Он выполняет мой приказ буквально, и я едва успеваю упереться ладонями в спинку переднего кресла. Поганец сделал это намеренно. И знает, что я это знаю. И ждет от меня соответствующей реакции.

Низко над водой пролетает цапля, торопясь к гнезду. Откуда-то доносятся голоса поющих сомиков. Сельва смотрит на нас тысячью глаз и ждет.

Я спокойно выпрямляюсь и вздыхаю. Потом потягиваюсь, словно ленивая сытая кошка, разводя руки и закидывая их за голову. Он опять оборачивается, и глаза у него лезут на лоб. Я намеренно замираю секунд на десять в этой провоцирующей позе, потом, словно очнувшись, поправляю одежду, застегиваю рубашку на все пуговки, до самого верха, и нежно-нежно улыбаюсь возничему:

– Ой, как хорошо, что ты остановился. Забыла предупредить, меня на большой скорости укачивает. Слабый вестибулярный аппарат. Ты настоящий джентльмен, Э… Энрике.

Фу, вспомнила, наконец, его имя.

Он бормочет нечто маловразумительное, сплевывает за борт и запускает мотор на малые обороты:

– Так пойдет, сеньорита Ривалду?

Ну и ну, мы можем быть вежливыми. Я улыбаюсь, сладкая, как сто кило сахара:

– Ага. Спасибо тебе, ты просто чудо. Никогда не встречала такого заботливого парня, даже в Рио.

Я наблюдаю за тем, как из-за воротничка его рубашки выползает предательская краснота. Каменное лицо – довольно симпатичное, кстати – оттаивает. Давно бы так…

…а все-таки у президента транснациональной компании «Регент Лодж Инкорпорейтед» и крупнейшего спонсора нашего факультета Мануэла Келадо мог бы быть более воспитанный сын. Видно, природа действительно отдыхает на детях сильных мира сего. И Мануэл не без причины отправил сына работать простым помощником управляющего в один из своих самых отдаленных отелей на берегу Амазонки.

Последнюю часть пути мы с Энрике преодолеваем в мирном молчании. Он помогает мне выбраться из катера, выносит вещи и коробки с продуктами и по-джентльменски прощается.

– Я завезу вам воду и еду через шесть дней. Не беспокойтесь.

– Я и не беспокоюсь, ты человек ответственный и надежный.

Эх, переборщила с лестью. В его глазах появляется хорошо мне знакомое выражение восхищения, смешанного с примитивным желанием. Я торопливо добавляю:

– Мой жених такой же. Думаю, вы понравитесь друг другу.

Энрике мрачнеет и торопливо запрыгивает обратно. Через пару минут стук мотора раздается уже с середины медленно текущей реки, а еще через минуту в него вплетается песенка:

Хижина на сваях кажется пустой, но это лишь видимость. На самом деле Джофре давно уже сидит за прикрытыми ставнями и разглядывает меня и мои пожитки. Бьюсь об заклад, в нем сейчас борются противоположные желания – стремление вытолкать меня отсюда пинками и тяга к человеческому общению.

Я прикладываю руки ко рту и громко зову:

– Джофре! Э-эй! Где ты, отшельник? Я вернулась!

Я прямо чувствую, как старый угрюмец пыхтит там, за ставнями, пытаясь придумать благовидный предлог, чтобы выпроводить меня восвояси. Не придется ли переживать такую же войну, как прошлым летом, когда я впервые приехала сюда? Если да, это поможет мне отвлечься от мыслей о Кристобале.

…о, будь оно все неладно. Даже в мыслях нельзя, нельзя мне произносить его имя. Там, где был свет, теперь только темнота, запах его смазанных какой-то блестящей гадостью волос, нарумяненные щеки, плотно сомкнутые тонкие губы, судорожные всхлипы его многочисленных братьев, сестер, дядюшек, тетушек, и я – сидящая на задней скамье в старинной душной церквушке, и мерный речитатив одетого в лиловую сутану священника… Темнота, ничего, кроме темноты.

И мой последний поцелуй, остывающий на его ледяном лбу.

Дверь хижины распахивается, старик спускается по грубо сколоченной лестнице, подходит. Он без шляпы, потемневшая от пота майка сползла с одного плеча, на левой брючине полосы подсохшей крови. Цепкие серые глаза ощупывают меня с ног до головы.

– А, это ты. Явилась.

Я крепко жму вроде бы нехотя протянутую навстречу широкую сухую ладонь и киваю на вещи:

– Как обещала. Поможешь?

Он хмыкает, легко вскидывает на плечо здоровенный ящик с бутылками питьевой воды и идет обратно. Бросает через плечо:

– Сумку свою тащи в дом сама. Не надорвешься.

Я так и делаю.

Свист Мамиты прерывает мою дремоту. Малыш Тонто радостно толкает меня носом в бок, я отвешиваю ему легкого пинка и здороваюсь с его родительницей.

«Рада, Молодой»

«И я рад, Мамита. Ты кормила его?»

«Да. Можем отправляться на охоту. В реке появились новорожденные черепахи»

Я издаю возбужденный свист и хлопаю грудными плавниками. Мамита выразительно прищелкивает и делает пируэт.

«Самая вкусная еда. Вкуснее только пираньи, но сейчас не их время. Так, Мамита?»

«Так, Молодой. Идем, это недалеко от перекрестка»

Мы выплываем из пещерки, жмурясь и отворачиваясь от косых, жгучих солнечных лучей. Мамита оборачивается и велит Тонто остаться в убежище. Он капризничает, бодает ее хвост, возмущенно свистит и хнычет. Она мгновенно принимает позу строгого запрета, и малыш возвращается.

Она плывет рядом, всплывает одновременно со мной, вдыхает, ныряет и уже под водой выразительно поводит головой.

«Я избаловала его. Наверное, я плохая мать…»

«Ты отличная мать, Мамита. Лучшая из всех, что я видел»

«Много ты матерей повидал на своем веку, Молодой»

И она стреляет в мою сторону такой яркой мыслеволной, что я захожусь в беззвучном свисте-смехе.

«Эй, хватит. Мне надо сосредоточиться. Кто загонщик сегодня?»

«Ты. Я буду хватать»

Мы следуем по протоке мимо островка, доплываем до перекрестка – места, где Великая Мать бросает в сторону приток-руку, видим плывущих вдоль берега маленьких черепах с зелеными, еще не затвердевшими панцирями. Мой рот наполняется слюной, я набираю запас воздуха, ныряю на большую глубину и разгоняюсь. Миг – и черепашата остались позади, еще миг – я мчусь к поверхности и выпрыгиваю из воды. Они пищат и бросаются в противоположную сторону… где уже поджидает голодная Мамита. Она изящно убивает их меньше чем за полминуты.

Пока она лакомится своей долей добычи, откусывая маленькие кусочки, я наспех проглатываю свою. Мамита косится на меня, но не делает обычных замечаний насчет дикости и невоспитанности. Вот и хорошо.

В конце концов, я не виноват, что никогда не жил в семье. Некому было учить меня манерам…

Попрошу Мамиту рассказать легенду Начала о битве Высоких и Низких богов. Может, это ее отвлечет.

Мы не воюем, а мирно ужинаем в большой комнате. Мотыльки бьются об оплетенную металлической сеткой керосинку, подвешенную к потолку, падают на пол, неуклюже ползают по выскобленным доскам. Похоже на Джофре. Сам может ходить в грязном неделю, но дом содержит в чистоте и порядке. Зачем? Ради Марии. Ради женщины, погибшей давным-давно у водопада Сороре.

Ее фотография висит на стене – старая, выцветшая, в рамке, украшенной кусочками халиотиса и мелким речным жемчугом. Под ней стоит столик, на котором пылает неугасимая свеча. Прошлым летом возле свечи стояло старое бронзовое распятие. Теперь его нет.

Джофре ловит мой взгляд и усмехается.

– Я его не убирал. Так уж случилось…

– Все нормально, Джофре. Это твой дом.

Он прожевывает кусок рыбы, стирает соус с губ куском лепешки и облизывает пальцы. В который уже раз я поражаюсь величине его рук. Руки, плечи, голова старика могли бы принадлежать библейскому исполину. Но ростом он не вышел. Все вместе смотрится странно… но ни в коем случае не смешно.

Даже не знаю, найдется ли в Бразоамерике человек, достаточно смелый для того, чтобы посмеяться над Черным Джофре.

– Я, правда, не убирал. Я его швырнул.

Его серые холодные глаза не мигают. В них ни искорки смеха.

– То есть как… швырнул?

– В паршивую акулу. Она вздумала охотиться прямо у меня перед носом. Гнала рыбу и шумела. Целый концерт. Я крепко выпил и был зол, как вся преисподня.

– И швырнул распятием в акулу, – я кладу вилку и нож и облизываюсь. – Ты страшный грешник, Черный. Мне придется усилить молитву за тебя.

– Усиль, девочка. На том свете мне понадобится пропасть молитв, чтобы добраться хотя бы до порога чистилища.

– Прекрати ругаться на ночь глядя. И вообще… неужели ничего другого не нашлось?

– Сказал же, пьян был. Купил хорошей кашасы, чистое «сердце».

Мы молча смотрим друг на друга. Я сдавленно фыркаю и утыкаюсь в ладони. Меня просто распирает изнутри.

Его твердые, перечеркнутые шрамом губы слегка растягиваются. Для Джофре это равнозначно нормальному человеческому смеху.

Вытерев слезы, я иду на кухню и залезаю в шкафчик со спиртным. Ни следа кашасы или рома. Ясно. У старика покаянный период, наступающий сразу после очередного запоя. Скорее всего, через пару недель шкаф будет полон. А пока придется довольствоваться своими запасами.

При виде бутылки шардоне Джофре поднимает бровь. Протягивает лапу и нежно сворачивает стеклянную шею. Наливает в подставленные мной рюмки и делает первый глоток. Выражение его лица становится почти благоговейным.

– Попка младенца.

Я давлюсь своей порцией и кашляю.

– Перестань, Черный. Просто пей и дай выпить мне. Сегодня мой первый день на Реке.

– Свежескошенная трава, – он задумчиво побалтывает жидкость в рюмке и делает еще глоток. – Коровы со сливочно-гладким выменем, позванивающие большими колокольцами. Снег и огонь в очаге.

Он отхлебывает еще.

– За тебя, девочка. За Реку. И снова за тебя.

Я улыбаюсь и чокаюсь с ним.

– Старый вредный романтик. Твое здоровье.

После трех рюмок я плотно затыкаю пробку и уношу пузатенькую искусительницу в свою комнату. Джофре провожает ее мечтательным взглядом.

– Франкары не дураки. Одно время я думал поселиться там, а не в Бразоамерике.

– Отчего же не поселился?

Джофре перебирается на свой любимый продавленный диванчик, устраивается со вкусом. Я отказываюсь от предложенной сигареты и делаю разрешающий жест. Он закуривает и прищуривается на меня.

Говорить он не расположен и всем своим видом показывает это. Джофре – это Джофре. Старая устрица, не желающая раскрывать свои каменные створки. Чуть-чуть приоткрылись они год назад, в мой первый приезд, и сразу захлопнулись.

Я не лезу никому в душу против воли. Друзья говорят, это одна из моих самых привлекательных черт. Кристобаль всегда добавлял – после глаз.

…проклятье! Забылась, расслабилась, отвлеклась – и вот результат…

Я желаю ему спокойной ночи и иду к двери в спальню.

– На твоем месте я бы не пил ночью.

Его негромкие слова ударяют мне в спину, как выстрел. Я потрясенно оборачиваюсь.

– А если захочется, тогда лучше разбуди меня.

Я заставляю себя захлопнуть рот и отправляюсь спать.