Читать книгу Волки купаются в Волге - Емельян Марков - Страница 2

В квартире этажом выше делают евроремонт. И в душе то же самое. Знаю, надо сегодня сходить на биржу труда, а то не заплатят пособия за месяц. Но я так поглощен евроремонтом в своей душе и раздражен евроремонтом над головой, что не иду на биржу. Только пью кофе, купленный на последние биржевые деньги, чашку за чашкой. Каждый глоток мне, праздному человеку, в укор; я все равно пью, говорю со своей глухой бабушкой о политике, о футболе; горячусь, капаю из чашки на клеенку.

Звонок в дверь. Соседка, Ада Николаевна, председатель совета нашего подъезда. Взволнована до обескровленности.

– Надо коллективное письмо написать, – требует она волглым голосом. – Так они дом разрушат, будут жертвы!

Я смотрю на нее, бормочу:

– Да, письмо хорошо…

Сам думаю: «Знала бы ты, какое у меня разрушение в душе, какой обвал. Не заикнулась бы тогда ни о каком письме».

Она идет к следующей квартире.

«Да… – я машинально закрываю дверь. – Остается лечь и величественно спать, как античные развалины. Спать до вечера». Зато вечером! Когда затихнет – над головой, когда затихнет, притаится демон в душе. Как станет хорошо! Я буду строить дерзкие планы на завтра, ходить из комнаты в комнату, играть гаммы на гитаре, натуральные мажорные и мелодические минорные. Вопьюсь в какую-нибудь нетленную книжку (некоторые не любят зачитанных, засаленных книг, я люблю, в их распадающейся бумажной трухе особенно чувствуется нетленность слова, труха светится), вопьюсь, и – что за мысли придут в голову! Какие вечные вопросы с улыбкой разрешатся в эти часы. Устрою пир, достану всё содержимое холодильника, то есть луковицу и пакетик майонеза, и вознагражу себя за дневные мучения. Потом заберусь в ванну, буду говорить сам с собой и смеяться собственным шуткам (в чем, кстати, заключается главная прелесть одиночества). После ванны – в кровать, запрокину голову и под бабушкин храп усну для сладких снов.

Только вот сны… Да, ночь мне покажет кузькину мать. Это будут такие сны, что их и снами-то не назовешь. Прихожая, здесь мои друзья, но никого из них я толком не узнаю в лицо. Они шумно собираются на зимнюю прогулку, собирается с ними и она, та, которую я люблю лишь во сне, наяву я о ней не думаю, было бы слишком мучительно наяву о ней думать. Она, беспокойно морщась, поглядывает по сторонам, ищет взглядом меня. Я выхожу из тени, голый, в одних валенках, становлюсь на четвереньки, потому что только на четвереньках можно убежать. Ползу очень медленно. Друзья тоже все на четвереньках, но не голые же. Или вдруг долгожданная свобода и счастье. Набережная, возле парапета. Солнце румянит небо и воду, да, именно так должно быть в жизни. Лицо девушки ближе и ближе, она улыбается и предлагает для поцелуя свои усы. Но всё, всё, нет усов! Такие глупые сны допустимы только у очень глупого бездарного человека. Теперь она такая же, как наяву, та же повергающая в прах обольстительность, наверное, это и есть явь. Но она, эта девушка… Она изменяет мне с моим другом, и его-то я сразу узнаю в лицо. Друг виновато хлопает меня по плечу и убегает в ночь. Я плачу, просыпаюсь в слезах.

Раннее-раннее утро. В голове проносится: если немедля встать, то наступит новая эпоха. Главное, не заспать желание жить, для чего надо встать именно сейчас, на рассвете. Но я не встаю. Зачем вся эта суета, когда меня ждет блаженство? Смежаю глаза и засыпаю счастливым. Я счастлив тем, что сон оказался сном. Тогда мне снится, что она, прекрасная, тихая, невысокая, выходит ко мне из густой серой мглы и говорит: «Согрей меня, неужели тебе трудно, я озябла». Я обнимаю ее, но так неловко, что не могу ее согреть, но она и без того затихает, успокаивается…

В общем, все так и происходит: и майонез, и сны. Просыпаюсь часов в одиннадцать от стука над головой. Евроремонт. И в душе то же самое. Звонок в дверь. Взъерошенный, открываю. Опять соседка. Ее лицо ходит ходуном. Хочу спросить: «Позвольте, сейчас сегодня или вчера?» Понятия эти перепутались в голове.

– Подпишите, – тычет она в меня листом бумаги.

Прежде чем подписать, прочитываю. Ада Николаевна обижается, что я ей не доверяю. Ее обида отвлекает от чтения.

«На имя депутата…» так-так… «В квартире №… нашего подъезда производится так называемый евроремонт. На лестничных клетках проломлены полы и через них проведены какие-то трубы. Что это за трубы? Неужели жильцы квартиры решили устроить у себя бассейн? Что же тогда будет? Штукатурка падает кусками… У одного жильца (он из дворян) рухнула стена. Появились странные запахи, таких запахов мы не помним. А между тем, из вышеназванной квартиры рабочие выносят в бумажных мешках тонны обломков железобетона и арматуры. К пианистке из квартиры №… приезжала карета “скорой помощи”, пианистка просилась в сумасшедший дом, ей теперь все равно, она доведена до отчаянья. Муж ее бросил работу, сидит дома и прислушивается к евроремонту (прям как я!). Среди нас пожилые люди, ветераны войны. Иван Гаврилович выходит во всех орденах и молча смотрит на хозяев квартиры. А они проходят мимо него к своей “Вольво” и не понимают, или не хотят понимать, смысла его молчания. Жизни жильцов подъезда находятся под угрозой. Народный избранник должен протянуть нам руку!» М-да… Красиво – избранник.

Делаю значительное лицо, подписываю. Пальцы не слушаются, влажнеют. Волнуюсь. Как же? Ведь как-никак и о моей душе идет речь. Хотя, что это я? Ада Николаевна вырывает листок и протягивает другой, говорит:

– У нашей уборщицы завтра день рождения.

– Сколько? – спрашиваю.

– Сколько лет?

– Нет, сколько денег.

– Сколько можете! – чуть не рыдает соседка, смотрит уничтожающе.

Даю какую-то мелочь.

– Вообще, – окончательно зарывается соседка, – я, наверное, уйду из председателей совета подъезда. Поставлю этот вопрос ребром. Я пожилой, больной человек, а ни малейшего уважения!

– Что вы, Ада Николаевна, – говорю, стыдливо улыбаясь, – как мы без вас?

И вежливо закрываю дверь. Сам думаю: никуда вы, дорогая моя, не уйдете. Так что никуда мы с вами не денемся, кирпичи мироздания.