Читать книгу Драгоценность - Эми Эвинг - Страница 3

Электрические дилижансы везут нас по пыльным улицам.

Толстые бархатные шторы защищают карету от хлопьев сухой грязи, что носятся в воздухе – когда я была маленькой, они налипали мне на кожу. Я выглядываю в прорезь между шторками, не в силах сдержаться. С двенадцати лет я не покидала пределов инкубатора.

Вдоль улиц тянутся одноэтажные глинобитные домики; у некоторых проржавевшие или вовсе обвалившиеся крыши. Дети бегают полуголые, пузатые мужчины отдыхают в тени или на крылечках домов, потягивая что-то крепкое из бутылок, скрытых в бумажных пакетах. Мы проезжаем мимо богадельни; ставни на окнах закрыты, на двери висячий замок. В воскресенье здесь выстроится огромная очередь за едой, одеждой и лекарствами, которые жертвует несчастным королевская семья. Но сколько бы помощи ни присылали, ее вечно не хватает.

Мы проезжаем еще несколько улиц, и я вижу, как трое ратников отгоняют изможденного мальчика от овощной лавки. Я так давно не видела мужчин, если не считать врачей, которые осматривают нас. Ратники молодые, с большими руками и носами, широкоплечие. Они отвлекаются от мальчишки, когда наш дилижанс проплывает мимо, и вытягиваются по стойке «смирно». Интересно, видят ли, что я подглядываю в окошко? Я тут же задергиваю шторы.

Нас четверо в карете, но Рейвен не со мной. Ее семья живет по другую сторону от Южных Ворот. Болото огибает Одинокий город. Если Великая стена когда-нибудь рухнет, мы первыми уйдем под воду, затопленные грозным океаном, который подступает со всех сторон.

Городские округа, за исключением Жемчужины, разделены крест-накрест на четыре квартала – Север, Юг, Восток и Запад. В каждом квартале Болота свой инкубатор. Семья Рейвен живет к востоку от Южных Ворот, моя – на западной стороне. Наверное, мы бы никогда не встретились, если бы нас не отобрали как суррогатов.

В дилижансе все молчат, и я этому рада. Я почесываю запястье, нащупывая крошечный передатчик, имплантированный под кожу. Нам всем поставили эти устройства перед отправкой домой. Передатчики временные – они растворяются через восемь часов. Так Южные Ворота следят за соблюдением правил. Нам запрещено говорить о том, что происходит в стенах инкубатора. Запрещено рассказывать о заклинаниях. Запрещено обсуждать Аукцион.

Нас высаживают одну за другой. Я последняя в очереди.

Все мое тело дрожит, когда мы останавливаемся возле моего дома. Прислушиваясь, пытаюсь уловить хоть какой-то звук, который подскажет, что моя семья там, ждет меня, но все заглушает стук пульса в ушах. Из последних сил тянусь рукой к латунной задвижке на дверце кареты. Я даже сомневаюсь, что смогу ее открыть. Что, если они меня разлюбили? Забыли меня?

Но тут я слышу голос моей матери.

– Вайолет? – робко зовет она.

Я открываю дверь.

Они стоят рядком, принарядившиеся, наверное, в свою лучшую одежду. Я потрясена тем, как вымахал Охра – ростом он выше матери, у него мускулистые руки и грудь, волосы коротко подстрижены, кожа огрубевшая и загорелая. Должно быть, он устроился работать на Ферме.

Мама заметно постарела, но ее волосы все такие же золотисто-рыжие. Вокруг глаз и рта залегают глубокие морщины.

Что до Хэзел… Ее просто не узнать. Ей было семь лет, когда меня забрали, значит, сейчас одиннадцать. Угловатая, с несоразмерно длинными руками и ногами, она утопает в тусклом драном сарафане, который болтается на ее костлявой фигуре. Но лицом она просто копия отца; и глаза в точности отцовские. У нас с ней одинаковые волосы – длинные, черные, волнистые. Я невольно улыбаюсь. Хэзел жмется к брату.

– Вайолет? – снова произносит мама.

– Здравствуйте, – говорю я и сама удивляюсь своему формализму. Я выхожу из дилижанса, ступая в густую болотную пыль. Хэзел широко распахивает глаза – не знаю, в чем она рассчитывала меня увидеть, но, похоже, не в ночной рубашке и халате. Никто из моих родных не носит обувь. Хорошо, что я тоже босая. Я хочу чувствовать грязь под ногами, такую родную, домашнюю.

Еще мгновение неловкого молчания – и вот моя мама, спотыкаясь, делает шаг вперед и обнимает меня. Она такая худенькая, и, как я успеваю заметить, слегка прихрамывает, чего прежде точно не было.

– О, моя детка, – воркует она. – Я так рада видеть тебя.

Я вдыхаю ее запах – хлеба, соли и пота.

– Я скучала по тебе, – шепчу я.

Она вытирает слезы и слегка отстраняется, разглядывая меня.

– Сколько у нас времени?

– До восьми.

Мама открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но лишь качает головой.

– Что ж, тогда не будем терять ни минутки. – Она поворачивается к остальным. – Охра, Хэзел, подойдите, обнимите свою сестру.

Охра решительно выдвигается вперед – когда он успел так возмужать? Ему ведь было десять лет, когда я уехала из дома. И вот теперь передо мной настоящий мужчина.

– Привет, Ви, – говорит он. И тут же закусывает губу, словно пугаясь столь панибратского обращения к суррогату.

– Охра, какой же ты огромный, – поддразниваю я. – Чем же тебя мама кормит?

– У меня рост метр восемьдесят, – с гордостью говорит он.

– Да ты просто великан.

Он усмехается.

– Хэзел, – говорит мама, – подойди, поздоровайся с сестрой.

И тут Хэзел, моя маленькая Хэзел, которой я пела на ночь колыбельные, таскала с кухни печенье, когда гасили свет, с которой мы играли в принцесс на заднем дворе нашего дома, поворачивается ко мне спиной и бежит в дом.

– Ей просто нужно немного времени, – говорит мама, наливая мне чашку чая из хризантем.

Но времени у меня как раз и нет.

Я отхлебываю чай, изо всех сил стараясь не морщиться. Я уже забыла этот горький, терпкий вкус, давно привыкнув к кофе и свежевыжатому соку. Я глотаю чай вместе с чувством вины.

Мы с мамой сидим за деревянным столом, на стульях, которые сколотил мой отец. Дом меньше, чем я его помнила. Одна комната служит и кухней, и гостиной. Здесь есть раковина, маленький примус, рабочий столик с тумбой под тарелки и столовые приборы. Из мебели лишь кушетка, из которой кое-где вылезает набивка, да кресло-качалка у камина. Моя мама обычно вязала, сидя в этом кресле. Мне интересно, вяжет ли она до сих пор.

– Хэзел забыла меня, – печально говорю я.

– Нет, не забыла, – отвечает мама. – Просто… она помнит тебя другой. Ты ведь стала такой красавицей, Вайолет. Посмотри на себя.

Я опускаю глаза. Неужели я так изменилась? Да, у меня мягкие руки, и кожа светится здоровьем.

– Я о твоем лице, милая. – Мама ласково посмеивается.

Я чувствую, как перехватывает горло.

– Я… я давно не видела своего лица.

Она поджимает губы.

– Хочешь посмотреть?

Мне не хватает дыхания – рука скользит в карман халата, где лежит отцовское кольцо.

– Нет, – шепчу я. Не знаю, почему, но мысль о том, чтобы увидеть свое отражение в зеркале, меня пугает. Я перевожу взгляд на мамины руки, сложенные на коленях: они искривлены артритом, вздутые синие вены выделяются, словно реки на топографической карте.

– А где твое кольцо? – спрашиваю я.

Краснея, она пожимает плечами.

– Мама, – настаиваю я, – что случилось с твоим кольцом?

– Я продала его.

Мои глаза едва не выкатываются из орбит.

– Что? Почему?

Она смотрит на меня с некоторым вызовом.

– Нам нужны были деньги.

– Но… – Я качаю головой, сбитая с толку. – А как же пособие?

Ежегодно семьи суррогатов получают компенсацию за потерю дочери.

Мама вздыхает.

– Пособия не хватает, Вайолет. Как ты думаешь, почему Охре пришлось бросить школу? Посмотри на мои руки; я не могу работать так много, как раньше. Ты хочешь, чтобы я отправила Хэзел на фабрику? Или на плантации?

– Конечно, нет. – Об этом не может быть и речи. Хэзел слишком молода, чтобы выносить тяготы труда на Ферме; на ней и грамма мышц не наберется. И в Смоге она не выживет. Я содрогаюсь при мысли о том, что она будет стоять у станка, глотая тяжелую заводскую пыль.

– Тогда не осуждай меня за то, что я пытаюсь прокормить свою семью. Твой отец, упокой Господь его душу, понял бы меня. Это всего лишь кусок золота. – Она потирает лоб рукой. – Всего лишь кусок золота, – снова бормочет она.

Не знаю, почему я так расстроена. Она права, это же просто вещь. Это не мой отец.

Я в последний раз сжимаю в руке его кольцо, потом достаю из кармана и кладу на стол.

– Вот, возьми. Я возвращаю его тебе. Мне все равно не разрешат оставить.

Когда она берет в руки кольцо, я вижу боль в ее глазах и понимаю, чего ей стоило продать свое.

– Спасибо тебе, – шепчет она.

– Могу я оставить себе твой халат? – спрашиваю я.

Она смеется, и в ее глазах блестят слезы.

– Конечно. Он тебе сейчас впору.

– Может статься, что его выбросят. Но я бы хотела сохранить его, сколько смогу.

Она тянется ко мне и сжимает мою руку.

– Он твой. Удивляюсь, как они еще разрешили тебе поехать к нам в пижаме.

– Мы можем носить все, что хотим. Особенно сегодня.

Молчание давит на меня, душит все, что я хочу сказать. Муха жужжит на окне над раковиной. Мама гладит мою руку большим пальцем, в ее задумчивом лице сквозит тревога.

– Они ведь хорошо о тебе заботятся, правда? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами и отвожу взгляд. Мне совсем не хочется говорить с ней о Южных Воротах.

– Вайолет, прошу тебя, – говорит она. – Пожалуйста, скажи. Ты даже не представляешь, как тяжело это было. Для меня, для Хэзел, Охры. Сначала ваш отец, потом… смотри, как ты повзрослела… а я все пропустила. – Одинокая слеза скатывается по ее щеке. – Ты выросла без меня, детка. Как мне теперь с этим жить?

Ком встает у меня в горле.

– Это не твоя вина, – говорю я, уставившись на ее руки. – У тебя не было выбора.

– Нет, – шепчет мама. – Не было. Но все равно я потеряла тебя. Пожалуйста, утешь меня, скажи, что все это было не напрасно. Скажи, что тебе живется гораздо лучше.

Мне бы хотелось сказать ей, что так оно и есть. Рассказать всю правду, правду о трех курсах Заклинания, о годах боли, бесконечных анализов и визитов к врачу. Мне бы хотелось сказать ей, как сильно я скучала по ней, сказать о том, что в ее пальцах, поглаживающих мою руку, куда больше нежности, чем в заботах всех смотрительниц, вместе взятых. Я бы с удовольствием рассказала ей, как играю на виолончели, как хорошо у меня это получается. Думаю, она бы гордилась мной, если бы узнала об этом. Наверное, ей бы захотелось услышать, как я играю.

Но ком в горле так распух, что я едва могу дышать. Мои мысли возвращаются в тот ужасный день, когда за мной пришли ратники; воспоминания, далекие и путаные, похожи на пазл с недостающими фигурками. Я вижу себя, в слезах, умоляющую не отпускать меня с ними. Вижу широко распахнутые, испуганные глаза Хэзел, ее крошечные ручки, вцепившиеся в подол моего оборванного платья. Холодный отблеск ружья ратника. Вижу свою мать, которая, прижимаясь губами к моему лбу и орошая слезами мои волосы, говорит: – Ты должна пойти с ними, Вайолет. Ты должна пойти с ними.

В комнате вдруг становится нестерпимо жарко.

– Я… мне надо на воздух, – задыхаясь, говорю я и, спотыкаясь, выхожу на задний двор.

Двор – это просто клочок сухой земли и пожелтевшей травы. Но мне становится легче, когда прохладный ветерок щекочет мою кожу, и я слышу шелест листьев лимонного дерева, что растет посреди двора. Оно еще не подарило нам ни одного лимона. Как там поется в любимой песенке отца?

Это была какая-то аналогия с коварной любовью, но всякий раз, когда отец напевал ее, я думала только о том, как мне хочется съесть лимон. И это было первое, что я попробовала, когда оказалась в инкубаторе. Радостная, я откусила его прямо с кожурой, и от кислоты меня едва не перекосило.

– Ты стала другой.

Я резко поворачиваюсь. Хэзел сидит на перевернутом ведре у стены дома. Я даже не заметила ее.

– Мама тоже так говорит. – Я все еще задыхаюсь.

Она изучает меня. Глаза у нее проницательные и умные. Я снова ловлю себя на мысли, насколько она похожа на нашего отца.

– Она сказала, что завтра ты идешь на Аукцион, – говорит Хэзел. – Поэтому тебе разрешили повидаться с нами.

Я киваю.

– Они называют это Днем Расплаты… когда ты расплачиваешься по счетам своего прошлого, чтобы начать новую жизнь. – Сама не знаю, почему я это говорю. Фраза, которую я сотни раз слышала из уст смотрительниц, оставляет горький привкус во рту.

Хэзел встает.

– Вот кто мы для тебя? Те самые счета, по которым надо расплатиться, прежде чем ты уйдешь навсегда, чтобы жить в каком-то дворце в Жемчужине?

– Нет, – ужасаюсь я. – Нет, конечно же, нет.

Ее руки сжимаются в кулаки – в точности как у меня, когда я злюсь или обижаюсь.

– Тогда почему ты здесь?

Потрясенная, я качаю головой.

– Почему?.. Хэзел, я здесь, потому что я люблю тебя. Потому что скучала по тебе. И по маме, по Охре. Я скучаю по вам каждый день.

– Тогда почему ты ни разу не написала мне? – кричит Хэзел, и ее голос обрывается, как обрывается и мое сердце. – Ты же обещала мне писать. «Не важно, что», – сказала ты. Я каждый день ждала от тебя письма, но ты не написала мне ни строчки!

Ее слова сыплются на меня колючим градом. Я думала, что она забыла то обещание. Тем более что оно было заведомо невыполнимым.

– Хэзел, я не могла. Нам не разрешают писать письма.

– Могу поспорить, ты даже не пыталась, – цедит сквозь зубы Хэзел. – Ты слишком дорожила всей этой роскошью, новыми шмотками, свежей едой и горячей водой. Ведь там ты получила все это, я знаю, поэтому хватит врать.

– Да, получила. Но неужели ты думаешь, что я бы не отдала все это обратно, лишь бы снова жить с вами? Чтобы снова укладывать тебя в кроватку, петь тебе колыбельные? Чтобы в дождь мы могли лепить пирожки из грязи и кидаться ими в Охру, когда он не видит? – Картинки оживали перед глазами и ранили душу. Подумать только, какой жизни меня лишили. Да, в бедности, но зато счастливой. – Неужели ты действительно думаешь, что я променяла свою семью на водопровод и тряпки? У меня не было выбора, Хэзел, – говорю я. – Мне не оставили выбора.

Хэзел молчит, но, кажется, мои слова ее не убедили. Я делаю шаг ей навстречу.

– Каждый год я праздную твой день рождения, – продолжаю я. Знаю, что рискую, потому что на мне передатчик, но сейчас меня это не волнует. – Я прошу их испечь торт, шоколадный с ванильным кремом, и они пишут на нем твое имя зеленой глазурью и вставляют свечку, а потом мы с моей подругой Рейвен поем тебе поздравление «С днем рождения».

Мы делаем это и в день рождения брата Рейвен, и в день рождения Охры.

Хэзел прищуривается.

– Правда?

Слеза стекает по моей щеке и падает на уголок рта.

– Иногда я разговариваю с тобой после отбоя. Я рассказываю тебе анекдоты, которые слышала, истории про своих подруг и про то, как мы живем в инкубаторе. Я скучаю по тебе каждый день, Хэзел.

Внезапно она бросается ко мне и обнимает. Я крепко прижимаю ее к себе, чувствуя, как сотрясается в рыданиях ее хрупкое тельце. Потоки слез струятся по моим щекам, скатываясь в ее волосы.

– Я думала, что тебе все равно. – Ее голос звучит приглушенно, утопая в мягких складках халата. – Я думала, ты бросила меня навсегда.

– Нет, – шепчу я. – Я всегда буду любить тебя, Хэзел. Я обещаю.

Я счастлива, что мне достались эти драгоценные минуты. Что бы ни принес завтрашний день, чем бы ни обернулся Аукцион, я благодарна судьбе за то, что, по крайней мере, провела последние мгновения на воле со своей любимой сестренкой.

На ужин в тот вечер – маленькая жареная утка, в которой больше костей, чем мяса, отварной картофель и несколько поникших стручков фасоли.

Я чувствую себя виноватой, вспоминая свои сытные ужины с изобилием свежих продуктов. А для моей семьи эта жалкая трапеза сродни праздничному пиру, которому позавидовала бы сама Курфюрстина.

– Охра принес сливки с молочной фермы, – восклицает Хэзел, дергая меня за рукав. – Мы сможем съесть мороженое на десерт.

– Какое лакомство, – говорю я с улыбкой, передавая Охре миску с картофелем. – Так ты работаешь на ферме?

Охра кивает.

– По большей части – да, – говорит он, накладывая себе на тарелку щедрую порцию картофеля. Мама забирает у него миску, пока он не опустошил ее. – Мне нравится работать с животными. Бригадир говорит, что через год я смогу научиться пахать. – Его распирает от гордости. – Я доволен, что попал на работу в дом Огня. Хозяева хорошо обращаются с нами, дают передохнуть, не задерживают после смены и все такое. У меня был друг – Сейбл Терсинг, помнишь его? Он работает в доме Света и рассказывает всякие страшилки. Бригадиры там ходят с плетками и не боятся пускать их в ход, а еще тебе могут урезать жалованье, если застукают на перекуре или…

– С каких это пор Сейбл Терсинг курит? – строго спрашивает мама. Охра заливается румянцем.

– Нет, я не имею в виду Сейбла, просто…

– Охра, клянусь памятью вашего отца, если я поймаю тебя с сигаретой…

– Мама, – Охра закатывает глаза. – Я лишь хочу сказать, что это несправедливо, когда ты не знаешь, как к тебе будут относиться в том или другом королевском доме. Должны быть закреплены общие правила, и, если их нарушают, работники могли бы обращаться к Курфюрсту.

– О, да, Курфюрсту больше заняться нечем, кроме как выслушивать жалобы каких-то мальчишек, – говорит мать. Но я не могу удержаться от улыбки.

– Ты говоришь, как отец, – подбадриваю я Охру. Он самозабвенно скребет затылок, закидывая в рот сразу несколько картофелин.

– Отец частенько бывал прав, – бормочет Охра с набитым ртом.

Хэзел снова дергает меня за рукав, требуя моего внимания.

– А я в классе одна из лучших учениц, – говорит она с гордостью.

– Конечно, – говорю я. – Ты же моя сестра, не так ли?

Мама смеется.

– С тобой не было таких хлопот, как с этой отличницей. Год только начался, а она уже дважды подралась.

– Подралась? – Я хмурюсь, поглядывая на сестру. – И с кем же ты дерешься, Хэзел?

Хэзел с укором смотрит на мать.

– Ни с кем. Просто попадаются глупые мальчишки.

– Да, и если это повторится, ты снова будешь наказана, и никаких игр целую неделю, – сурово говорит мама.

Хэзел дуется. А меня, которая слушает эти будничные семейные перепалки, гложет зависть. За этим столом столько любви – настоящей, пульсирующей, живой. Я наблюдаю за тем, как пререкаются Охра с Хэзел, как смеется мама, одергивая расшалившихся детей. Я вижу, что мое место здесь, среди них.

Мне так хочется убедить маму в том, что со мной все будет хорошо. Даже если я сама в это не верю, даже если это ложь. Я не хочу омрачать их счастье.

– Вы только не переживайте за меня, – вдруг говорю я. Все замолкают и поворачиваются ко мне – наверное, надо было выразиться более деликатно. – То есть, я хочу сказать… – Я перевожу взгляд на маму. – Я не пропаду. – Она опускает вилку. Я выдавливаю из себя улыбку и надеюсь, что она выглядит искренней. – С завтрашнего дня я буду жить в Жемчужине. Разве это не здорово? Я уверена, что обо мне там будут заботиться. – У Хэзел глаза, как блюдца. – Но… вы помните… пожалуйста, помните всегда, что я вас очень люблю. Всех вас. – Мой голос дрожит, и я делаю глоток воды. В глазах моей матери стоят слезы, и она прижимает руку ко рту. – Если бы была хоть малейшая возможность остаться с вами, я бы осталась. Я… я так горжусь быть частью нашей семьи. Пожалуйста, знайте это.

Их взгляды прожигают меня насквозь, и я чувствую, что силы меня покидают. Огонь затухает в камине, и я встаю из-за стола.

– Огонь гаснет. Я принесу еще дров, – неловко меняя тему, предлагаю я.

Я выскакиваю за дверь, с жадностью глотая прохладный ночной воздух; у меня дрожат руки.

«Не плачь», – говорю я себе. Если я заплачу, они догадаются, что мне страшно. Я не могу позволить им увидеть мой страх. Пусть думают, что я счастлива.

Я прислоняюсь к стене дома и смотрю на ночное небо, сверкающее звездами. По крайней мере, где бы я ни оказалась, мы всегда будем под одним небом. И мы с Хэзел всегда будем смотреть на одни и те же звезды.

Я поворачиваюсь к поленнице, и мой взгляд падает на лимонное дерево, серебристое в лунном свете. Меня озаряет идея.

Третье Заклинание, на рост.

Я подбегаю к дереву и провожу рукой по знакомой коре. Я знаю, будет больно, но меня это не останавливает. Боль стоит того, что я задумала. И я знаю, что у меня все получится, ведь я лучшая в третьем Заклинании.

Я нащупываю узелок на одной из веток и прижимаюсь к нему рукой, мысленно повторяя слова Заклинания.

Первое: увидеть предмет как он есть. Второе: нарисовать мысленный образ. Третье: подчинить его своей воле.

Я рисую мысленный образ – тепло собирается в моей ладони, и в то же время нарастает боль в основании черепа. Я ощущаю жизнь дерева, ее неосязаемое движение, и цепляюсь за нее, вытягивая наружу, как дергают за нити кукол-марионеток. Крошечный комок набухает под моей ладонью, и зеленый листочек пробивается между моими пальцами. Дерево слегка сопротивляется, и у меня перехватывает дыхание, когда пронзающая боль спускается по позвоночнику, а в мозг впиваются сотни иголок. Я выгибаю спину, голова кружится, но за четыре года в Южных Воротах мне доводилось испытывать и не такое, и я готова идти до конца. Я заставляю себя сосредоточиться, закусываю губу, чтобы не плакать, бережно вытягиваю нити жизни одну за другой, сплетаю их тонкие пряди, словно паутину, и бугорок разрастается, уютно размещаясь в моей руке.

Лимон.

Я отпускаю его, и у меня подгибаются колени. Я падаю на землю, упираясь в нее ладонями, тяжело дыша. Кровь капает в грязь, и я вытираю нос тыльной стороной ладони. Прижимаясь лбом к дереву, я отсчитываю назад от десяти, как учила нас Пейшенс, и постепенно боль стихает, оставляя после себя тупую тяжесть за правым ухом. Дрожа всем телом, я поднимаюсь с колен.

Лимон выглядит, как на картинке, свисая с ветки ярко-желтым налитым тельцем. Хэзел он непременно понравится.

Жизнь дерева все еще пульсирует во мне, и я знаю, что отдала ему и часть себя. Это дерево больше не будет бесплодным.

Я набираю дров из поленницы и возвращаюсь домой, к своей семье.