Читать книгу Драгоценность - Эми Эвинг - Страница 4

Все воспитанницы стоят на платформе, провожая нас в дорогу.

В Южных Воротах, как и в Северных, Восточных и Западных, есть собственный железнодорожный вокзал. Наша станция конечная в Болоте – поезда дальше не ходят. Станции, с которых рабочие разъезжаются по округам, находятся ближе к стене, которая отделяет Болото от Фермы. Помню, как в детстве я провожала отца на работу и страшно боялась большого черного паровоза с пронзительным свистком и трубой, из которой валили клубы белого дыма.

Мы уезжаем ранним утром, сразу после рассвета, и многие младшие девочки с заспанными глазами украдкой подавляют зевоту. Но церемония является обязательной. Я вспоминаю свою первую церемонию – мне было холодно, я устала, и девушки, которых мы провожали, были мне незнакомы. Я просто хотела поскорее вернуться в постель.

Мне непривычно стоять по эту сторону платформы. Мы еще не знаем, какие наряды нам приготовлены в гримерных Аукциона, и пока одеты одинаково – все в коричневых форменных платьях до колен с эмблемой ЮВ и номером лота на левой стороне груди.

Я теперь – лот 197. Вайолет Ластинг осталась в прошлом.

Представитель Жемчужины – крупный мужчина в очках в тонкой металлической оправе и парчовом жилете – поднимается на трибуну и произносит дежурную речь. На левой руке у него кольцо – рубин, похожий на спелую переливающуюся вишню, утопает в россыпи крошечных бриллиантов. Я не могу отвести глаз от этого кольца. Оно могло бы прокормить три семьи Болота в течение года.

Он говорит скучным, занудным голосом, и ветер подхватывает его слова и уносит их прочь. Я все равно его не слушаю; из года в год нам говорят о благородной традиции суррогатного материнства, о нашей великой миссии продолжения королевского рода, о почете и уважении к нам со стороны всех жителей города.

Не могу ничего сказать о Банке и Жемчужине, но уверена, что остальным горожанам нет никакого дела до суррогатов, если только вы не живете в Болоте и у вас не отбирают дочь. Никому из жителей низших округов – Смога, Фермы и Болота – не позволено иметь суррогатов. Иногда родители пытаются спрятать своих дочерей или дать взятку врачам, которые проводят осмотр. Анализ крови на суррогатное материнство является обязательным для каждой девушки Болота, как только она достигает половой зрелости. Никто не знает, почему только девушки из беднейшего округа имеют странную генетическую мутацию, которая наделяет их способностями к Заклинаниям, но королевская семья строго следит за тем, чтобы никто не ускользнул от повинности. Того, кто попытается избежать медицинского осмотра, ожидает суровый приговор – смертная казнь.

Я с содроганием вспоминаю первую публичную казнь, проходившую на моих глазах. Это было семь месяцев назад. Девушку, которая скрывалась три года, все-таки поймали. Ее привели на площадь перед Южными Воротами – нас держали за тонированными экранами, так что мы видели все, а нас не видел никто. Я искала в толпе свою мать, но ее там не было. Площадь находится в часе ходьбы от нашего дома. Наверное, мама хотела оградить и Охру с Хэзел от этого жуткого зрелища. Они с отцом никогда не посещали публичные экзекуции – папа называл это «чудовищным». Но я помню, что мне было любопытно, хотелось знать, на что это похоже.

Впрочем, увидев все своими глазами… я поняла, что он имел в виду.

Девушка казалась одичавшей, ее длинные черные волосы спутались вокруг лица, на котором выделялись сияющие яркой синевой глаза. Было в ее облике что-то свирепое и неукротимое. На вид она была старше меня всего на несколько лет.

Она не оказывала никакого сопротивления двум ратникам, что держали ее. Не плакала и не умоляла о пощаде. Она выглядела на удивление спокойной. Когда ее голову положили на плаху, могу поклясться, она улыбнулась. Судья спросил, хочет ли она произнести последнее слово.

– Вот как это произойдет, – сказала она. – Я не боюсь. – Ее лицо стало грустным, когда она добавила: – Скажите Кобальту, что я люблю его.

А потом ей отрубили голову.

Я заставляла себя смотреть на ее изуродованное тело, не морщиться и не отворачиваться, как это делали Лили и многие другие девочки. Я думала о том, что она заслуживает, чтобы хоть кто-то был таким же храбрым, как она, как будто тогда ее жизнь и смерть не будут напрасными. Наверное, это была глупая идея – всю неделю меня мучили ночные кошмары, – но я все равно рада, что поступила так.

Всякий раз, когда я думаю о ней, мне хочется узнать, кто такой Кобальт. Интересно, знает ли он о том, что с его именем на устах она приняла смерть?

Я снова переключаю внимание на человека из Жемчужины, который заканчивает свою речь и протирает очки шелковым носовым платком.

В этом году от Южных Ворот на Аукцион едут только двадцать два суррогата. Гораздо больше присылают инкубаторы Северных и Западных Ворот. Наш поезд – паровоз цвета спелой сливы с тремя вагонами – выглядит намного меньше и дружелюбнее, чем тот, что увозил моего отца на работу.

Наш главный врач, доктор Стил, жмет толстяку руку и обращается к нам. Все в докторе Стиле длинное и серое – длинный подбородок, длинный нос, длинные руки, седые волосы и брови, серые глаза. Даже кожа у него с сероватым оттенком. Лили как-то сказала мне, что, по слухам, доктор Стил увлекается опиатами, которые как раз и вымывают естественный цвет кожи.

– А теперь, юные леди, – произносит доктор Стил своим слабым голосом, почти шепотом, – пора в путь.

Он взмахивает длинными пальцами рук, и с громким шипением открываются двери вагонов. Суррогаты садятся в поезд. Я оглядываюсь назад и вижу, как Мёрси вытирает слезы, а Пейшенс привычно невозмутима и спокойна. Я вижу витые решетки на окнах дортуара, здания из бледно-розового камня. Вижу лица других суррогатов – девочек, которые вернутся в инкубатор, как только наш поезд тронется, и больше никогда не вспомнят о нас. Мой взгляд останавливается на двенадцатилетней малышке с выпученными карими глазами. Она такая худенькая, явно недоедает; должно быть, новенькая. Наши глаза встречаются, и она скрещивает пальцы на правой руке и прижимает их к сердцу.

Я захожу в вагон, и двери закрываются за мной.

Вагоны такие же безликие, как наши спальни в Южных Воротах.

Окна затянуты фиолетовыми шторами; вдоль стен скамейки, обложенные мягкими подушками сливового цвета. В вагоне нас всего семеро, и поначалу мы неловко переминаемся в просторном купе, не зная, что нам делать.

Но вот поезд трогается, и мы рассаживаемся. Мы с Рейвен и Лили занимаем место в углу. Рейвен раздвигает шторы.

– А нам можно их открывать? – еле слышно спрашивает Лили.

– И что они с нами сделают? – ухмыляется Рейвен. – Расстреляют?

Лили закусывает губу.

Дорога до Жемчужины занимает два часа. Определенности в моей жизни становится все меньше. Пока еще я точно знаю, что поезд повезет нас через Ферму, Смог, Банк и доставит в Аукционный дом в Жемчужине. Я знаю, что там нас поведут в подготовительную комнату, потом в зал ожидания, откуда мы попадем на Аукцион. И все. Что будет дальше – мне уже неведомо. Неизвестность как бескрайний чистый лист бумаги.

Я смотрю в окно, за которым мелькают глинобитные домики, темно-коричневые на фоне бледно-серого неба.

– Смотреть-то на самом деле не на что, согласна? – говорит Рейвен.

Я скидываю туфли и поджимаю ноги под себя.

– Да, – бормочу я. – Но все-таки это наш дом.

Рейвен смеется.

– Ты такая сентиментальная.

Она играет, но я слишком хорошо ее знаю. Она тоже будет скучать по родным местам.

– Как прошел твой День Расплаты? – спрашиваю я.

Она пожимает плечами, но ее губы плотно сжаты.

– О, прекрасно, моя мама в восторге от того, какой здоровой я выгляжу, какой стала высокой. И думает, что я счастлива в предвкушении поездки в Жемчужину. Как будто я собираюсь на каникулы или что-то в этом роде. А твои?

– А как Кроу? – вместо ответа спрашиваю я. Кроу – это ее брат-близнец.

Она вытаскивает волосы, заправленные за ухо, позволяя им упасть на лицо.

– Мы едва перекинулись парой слов, – бормочет она. – Я думала… вернее, я не думала… – Она снова пожимает плечами. – Похоже, он растерялся, не знал, как разговаривать с суррогатом.

Я пытаюсь вспомнить, что сама думала о суррогатах, когда еще не догадывалась о своей участи. В моем представлении они были какими-то другими, особенными. Сейчас я чувствую себя кем угодно, только не особенной.

И тут Лили начинает петь. Она сжимает мою руку, и ее глаза загораются, когда она смотрит на проплывающее за окном Болото. У нее приятный голос, и она поет популярную в Болоте песенку, всем нам хорошо известную.

Песню подхватывают две другие девочки. Рейвен закатывает глаза.

– Тебе не кажется, что сейчас это не к месту? – ворчит она.

– Да, пожалуй, – тихо отвечаю я. Песенки Болота чаще всего о девушках, которые умирают молодыми или бывают отвергнуты своими любимыми, хотя к нам это не относится. – Но все равно приятно послушать.

Густая тишина повисает в вагоне, нарушаемая лишь ритмичным стуком колес. Лили смеется, но это, скорее, смех сквозь слезы. Я вдруг ловлю себя на мысли, что, наверное, больше никогда не услышу ни одной песенки из Болота.

Поезд замедляет ход, слышен противный скрежет массивных железных решеток, которые убираются в стену, разделяющую Ферму и Болото. Я много чего знаю про Ферму – мы изучали все округа на уроках истории, – но увидеть ее воочию – совсем другое дело.

Первое, что поражает меня, так это цвета. Я никогда не думала, что в природе существует столько оттенков зеленого. И не только зеленого, но и красного, и бледно-желтого, ярко-оранжевого и сочного розового.

Я думаю об Охре – он сейчас должен быть на одной из молочных ферм. Надеюсь, он сможет и дальше работать в доме Огня. Как это несправедливо, что он в одиночку вынужден кормить нашу семью.

Что еще поражает меня – так это ландшафт Фермы. В Болоте все плоско; здесь же кажется, будто ты все время катишься по земле то вверх, то вниз. Поезд пересекает мост через реку, разделяющую два холма. По их склонам спускаются ровные ряды виноградных лоз, закрепленных палками и кусками проволоки. Я помню, что это называется виноградник, где выращивают виноград для вина. Пару раз я пробовала вино – смотрительницы разрешают нам выпить по бокалу в день рождения и по случаю празднования самой длинной ночи.

– Она такая огромная, – говорит Рейвен.

Она права. Ферма тянется бесконечно, и я почти забываю, что есть еще Болото, Жемчужина или Аукцион. Мне кажется, что нет ничего, кроме этих бескрайних просторов, где буйствует природа.

Как только мы проезжаем через железные ворота на границе Фермы и Смога, свет тускнеет, и солнце будто сияет вполсилы.

Поезд медленно тащится по приподнятой колее через лабиринт чугунных гигантов; повсюду возвышаются фабрики, из их труб валит дым самых разных цветов – темно-серый, белый, зеленовато-фиолетовый, темно-красный. Улицы кишат людьми – с изможденными лицами, согнутыми спинами. Я вижу мужчин и среди них немало женщин и детей. Раздается пронзительный свисток, и толпа рассасывается по мере того, как рабочие разбредаются по своим фабрикам.

У меня замирает сердце при мысли о том, что еще один округ, и мы прибудем на место. Как долго ехать до Жемчужины? Сколько минут свободы мне осталось?

– О-о, – Лили вздыхает, когда мы въезжаем в Банк. – Какая красота.

Солнечный свет снова яркий, маслянисто-желтый, и мне приходится щуриться, потому что он слепит глаза, отражаясь от фасадов магазинов и улиц, вымощенных светлым камнем. Арочные окна с серебряными ставнями и причудливыми орнаментами из кованого золота здесь сплошь и рядом. Деревья с тонкими стволами и идеально подстриженными кронами высажены ровными рядами вдоль тротуаров, и повсюду электрические дилижансы. Мужчины в шляпах-котелках и тщательно отутюженных костюмах сопровождают женщин в платьях из цветного шелка и атласа.

– Похоже, Пейшенс была права, – говорю я. – Брюки здешние женщины не носят.

Рейвен ворчит что-то неразборчивое.

– Разве это не чудо? – Лили прижимается лицом к стеклу. – Только представьте себе: Курфюрст встретил Курфюрстину в одном из этих самых магазинов.

Рейвен медленно качает головой.

– Какое-то безумие. Все это… я хочу сказать… нам, конечно, показывали картинки, но… сколько же у них денег.

– Это мы еще не видели Жемчужину, – бормочу я.

– Всё, девочки, рассаживайтесь по местам. – Старшая смотрительница по имени Черити заходит в вагон, следом за ней плетется доктор Стил. У нее в руках серебряный поднос с аккуратно разложенными разноцветными таблетками. Я перевожу взгляд на Рейвен.

– Что еще за таблетки? – шепчу я, но она лишь пожимает плечами.

– Закройте шторы, пожалуйста, – говорит Черити. Лили тотчас повинуется, но я вижу, что другие девушки нервно переглядываются, зашторивая окна. Тусклый фиолетовый свет в вагоне усиливает зловещую атмосферу.

– Ладно, ладно, не тревожьтесь, – успокаивает доктор Стил. Его пресный голос вряд ли может утешить. – Это просто лекарство, которое поможет вам расслабиться перед важным событием. Просьба оставаться на своих местах.

Мое сердце учащенно бьется, и я хватаюсь за руку Рейвен. Доктор спокойно обходит купе. Таблетки кодируются по номеру лота, и каждая девушка высовывает язык, а доктор Стил крошечными серебряными щипцами кладет ей в рот таблетку. Некоторые девочки кашляют, кто-то облизывает губы и морщится, но ничего более драматичного не происходит.

Он подходит к Рейвен.

– 192, – произносит он, выбирая светло-голубую таблетку. Рейвен смотрит на него глубокими черными глазами, и я почему-то думаю, что она откажется от лекарства. Но вот она открывает рот, и доктор бросает ей на язык таблетку. Она продолжает буравить его взглядом. Единственное, как она может протестовать.

Доктор Стил даже не замечает этого.

– 197, – говорит он, обращаясь ко мне. Я открываю рот и получаю фиолетовую таблетку. Жгучая и кислая на вкус, она напоминает мне о том, как я впервые откусила лимон. Уже в следующее мгновение она растворяется во рту. Я провожу языком по зубам и сглатываю. После таблетки немного щиплет во рту.

Доктор кивает головой.

– Спасибо, юные леди.

Черити спешит за ним в следующий вагон.

– Что это было? – спрашивает Рейвен.

– Что бы это ни было, на вкус все равно мерзость, – отвечаю я. – В какой-то момент мне показалось, что ты не будешь ее глотать.

– Я подумывала об этом, – говорит Рейвен. – Но решила, что это бессмысленно, согласна? Я хочу сказать, они бы все равно…

Но я уже не слышу, что говорит Рейвен, потому что проваливаюсь в черную бездну беспамятства.