Читать книгу Девушка жимолости - Эмили Карпентер - Страница 3

15 сентября 2012, суббота

Мобил, Алабама

Весь этот бесконечно долгий год я жила точно под землей. Вначале меня подавляли таблетки, потом – люди, пытавшиеся помочь мне в борьбе с зависимостью. Но, повернув на извилистую, посыпанную ракушками дорогу к дому отца, я почувствовала, что, продравшись ногтями сквозь кости и окаменелости, корни и камни, я наконец-то вырвалась на свободу и выбралась на свет.

И он был офигенно ярок!

Солнце Алабамы слепило меня, отражаясь от бесконечной вереницы автомобилей, припаркованных по обеим сторонам дороги. Я изо всех сил вдавила изношенные тормоза, и моя древняя колымага дернулась и остановилась. Прикрыв ладонью глаза от резкого света, я смотрела на дом в конце улицы. Может, Молли Роб приютила тут свой клуб садоводов? Поскольку меня убрали с глаз долой и стесняться стало больше нечего, то почему бы ей не собирать клуб здесь вместо не слишком фешенебельного кирпичного дома в стиле ранчо, который они делили с моим братом Уинном.

Или, может, они устроили тут сбор средств для кампании Уинна. Я знала, он собирался на следующий год баллотироваться в губернаторы, пока отец имеет хоть какое-то политическое влияние.

Но собирать публику в доме отца, когда он в таком состоянии? Вряд ли ему теперь до гостей. Врач сказал, что на этой стадии Альцгеймера ремиссия уже невозможна: болезнь неуклонно продолжает свое разрушительное движение, пока не сотрет в человеке все до последней узнаваемые черты.

А вдруг все эти люди собрались в честь моего возвращения? Исключено. После этого года никакого праздника в мою честь не будет. Не говоря уже о том, что я вернулась на полторы недели раньше рекомендованного врачами срока выписки, поэтому никто меня не ждет.

Я подъехала как можно ближе к дому и втиснула машину в зазор между «кадиллаком» и «ренджровером». Отсюда дом был виден уже отчетливо: белые доски и черные ставни, шелушащиеся в полуденном мареве. Невысокий загородный коттедж, построенный работниками отца в начале ХХ века, был надежно защищен километрами болот и лесов на восточном берегу мутной и широкой Дог-Ривер. Сквозь вентиляционные клапаны в машину натягивало соленый влажный воздух, и, пока я сидела в ней, солнце скрылось за облаком.

На этих нескольких акрах я выросла. Здесь жила после школы – когда мы ладили с отцом и когда я бывала в завязке. В остальное время я тут не жила. Но всегда считала этот дом родным, поэтому сейчас, сидя в машине у самой подъездной дорожки, чувствовала, как все во мне переворачивается. Уинн и Молли Роб все тут запустили. В пасмурном свете дом, окруженный бурьяном и разросшимися азалиями, выглядел даже зловеще.

Я надеялась, что они лучше присматривают за папой.

Выбравшись из старенькой «джетты», я захлопнула дверцу. Плотная приморская жара Мобила обхватила меня своими влажными руками, приветствуя на родной земле, приглашая в отчий дом. Я глубоко вдохнула запах реки.

Я справилась. Пусть я слаба, пусть меня шатает, но я уже не та девица, которую почти год назад упекли в наркологическую клинику. Приходится смаргивать всплывающую перед глазами картинку: в желтом свете натриевых ламп – составленные в кружок железные стулья на ковре в кофейных пятнах. Входящие гуськом сломленные, изможденные женщины. Отупевшие от собственной беспомощности. Видимо, в тот раз я здорово напугалась, увидев в их лицах свое будущее.

Я направилась к дому, стараясь ступать на цыпочках, чтобы каблуки новых сапожек не вязли в ракушках. Я купила их в аутлете на подарочную карту, которую получила на прощание от женщин в реабилитационном центре, и, едва примерив их, ощутила больше уверенности в себе. Я напрочь забыла про эти чертовы ракушки.

Не пройдя таким манером и двадцати шагов – не фигуральных, в духе клуба анонимных алкоголиков, а реальных, в новенькой обуви, – я в какую-то долю секунды увидела то, что вернуло меня в детство, на двадцать пять лет назад.

Красный ворон.

Огромная, с двух обычных ворон, чуть ли не с ястреба, птица взгромоздилась на стойку балюстрады, тянущейся по обе стороны широких ступеней. Блестящие черные перья хвоста были опущены, кривой клюв устремлен в небо. Ворон то и дело расправлял крылья, и я видела алые всполохи на его перьях, сверкающих на солнце.

Сжав кулаки и зажмурив глаза, я сделала глубокий вдох – в голове стучало от жары, влажности и запахов реки.

Я не моя мама.

Никаких жимолостниц не существует.

У меня на пальцах нет золотой пыли.

Красных воронов не бывает.

Я проговорила слова вслух в горячий воздух, так, для верности, ведь я твердила их долгие месяцы, пока была на реабилитации. Уверенно и отчетливо, так, будто в них не сомневалась. Потом открыла глаза и выдохнула. На вороне больше не было ни единого красного пятнышка: на столбике сидела обычная черная птица и следила за мной блестящими черными глазами.

Я разжала кулаки, еще раз вдохнула. Возвращение может оказаться не таким простым, но я справлюсь с этим без своих приемчиков. Мне они больше не нужны – ни красный ворон, ни золотой; ни другие вещи, которые я раньше якобы видела. Отогнать эти видения было не так легко – они изменили свою природу и зажили отдельной жизнью – но теперь у меня появилась установка. Мне больше не нужно играть в эти детские игры. Я могу жить настоящим, реальной жизнью, быть ее хозяйкой, нормальным человеком.

Птица снова расправила крылья и взлетела с перил, а я подошла к ступеням и прикоснулась к тому месту, где она только что сидела. Потом внимательно рассмотрела пальцы – вдруг там осталась золотая пыль. Ничего – ни золота, ни ворона. Все будет теперь в порядке, нужно только верить в себя и собственные установки. Продолжать двигаться вперед. А это движение само будет мне помогать.

Я поднялась по ступеням и остановилась: постучать или просто войти? Всего год назад я покинула эти стены, однако… Это был очень долгий год – долгий, изнурительный, безнадежный. Три месяца незабываемого выхода из-под оксидона, перкоцета и других таблеток того же спектра действия. Три – в наркоклинике, еще почти полгода в реабилитационном центре. Жуткий год.

Чудо, что мне слоны не мерещатся. Сиреневые в крапинку.

Я открыла входную дверь и зажмурилась от яркого света. Иллюминация была полная: ослепительно горела хрустальная люстра, а также каждая лампа и бра в пределах видимости. Странно! Ведь яркий свет плохо действовал на отца, раздражал и приводил в замешательство. Я остановилась, тяжелая дубовая дверь захлопнулась позади; я выключила некоторые лампы, и комната погрузилась в полумрак. Бросила сумку на старинную вышитую козетку.

Из другой части дома доносились негромкие голоса. Если тут и была вечеринка, то спокойная, без музыки и смеха. Во мне поднялась волна страха: а вдруг он уже умер, и никто мне не сказал?! Я вышла в длинный центральный коридор и увидела на столике с мраморной столешницей аккуратно расставленные букеты роз, лилий и гортензий. «На похороны», – подумала я, не в силах отвести от них взгляда.

Из гостиной в другом конце коридора вышла моя невестка Молли Роб и застыла в изумлении. На ней был бежевый брючный костюм свободного кроя – такие носят после пятидесяти, а ей только тридцать четыре. Это вместо обычных лосин и майки-алкоголички. Она явно только что постриглась и волосы распрямила. Молли двинулась в мою сторону, раскинув руки.

– Алтея, как ты здесь оказалась? – и заключила меня в костлявые объятия. Меня едва не стошнило от ее незнакомых духов в смеси с запахом цветов.

– Я оставляла сообщение… – Я запнулась. Последнее время я иногда звонила отцу, но он никогда мне не перезванивал. Тогда меня это не удивляло: бывали дни, когда он категорически не желал со мной разговаривать. – Он… он умер? – еле выговорила я.

Конечно, Молли Роб позвонила бы, если бы что-то случилось. Знаю, что, когда я уезжала отсюда, она была, конечно, очень зла на меня, но, в конце концов, мы же все одна семья.

Молли отпрянула назад, губки сложились в идеальный напомаженный нолик:

– Дорогая, нет, что ты, нет!

Она снова обняла меня, на этот раз крепче; огромное облегчение охватило меня, и я тоже прижалась к ней.

– Боже, вы напугали меня, – выдохнула я.

Роб не улыбнулась в ответ, высвободилась из объятий, пристально заглянула в зрачки – обычный детсадовский тест на вшивость, я уже привыкла к этому. Потом смерила меня взглядом сверху донизу, инспектируя мой внешний вид – вылинявшие черные джинсы и мешковатую серую футболку – и нахмурилась:

– Многое поменялось с тех пор, как ты уехала, Алтея.

– Что именно?

Она сгребла мою ладонь своими птичьими лапками:

– Ему хуже, Алтея, поэтому мы с Уинном переехали сюда. Мы думали дать людям возможность… – Она оглянулась на гостиную. – Он никого не узнает, совсем никого.

– Могли бы мне позвонить.

– Мы были уверены, что тебе лучше спокойно закончить…

Не дослушав объяснений, я вырвалась из ее объятий и двинулась дальше по коридору. Вошла в гостиную и остолбенела от количества собравшегося народа. Люди были везде! Некоторых я помнила с детства или со старшей школы. Были там и папины друзья, не заходившие в наш дом уже тысячу лет. Старика с желтоватой крапчатой кожей, испещренной пятнами, который опирался на трость с набалдашником из оленьего рога, я узнала, – это был друг отца мистер Норткат.

Он был на добрых двадцать лет старше отца и всегда был для него кем-то вроде наставника. Причем богатого наставника – он финансировал кампанию, когда отец баллотировался на пост генерального прокурора. Мне мистер Норткат никогда не нравился: от него веяло характерной надменностью старого Юга, для меня он находил от силы пару слов.

Он кивнул мне, но я предпочла отвернуться и посмотреть вокруг. И тотчас меня охватила тревожная дрожь. Я оказалась в водовороте имен и лиц, принадлежащих разным местам и разным периодам моей жизни. К такому я готова не была.

И тут меня словно ударило: я узнала в толпе совершенно неожиданное лицо, которое не видела… Лет десять уж точно. Ласковые глаза, неотразимая улыбка. Вечно обгоревший нос, как у большинства мужчин в округе, проводящих три четверти своей жизни на воде.

Джей.

Он разговаривал с нашей соседкой, пожилой миссис Кемпер, кивал и смеялся, а я смотрела на него как зачарованная. Он ничуть не постарел за эти десять, нет, одиннадцать лет. Шарма, пожалуй, стало даже больше. Меня всегда влекло его лицо – с того первого раза, когда я увидела его в переполненном классе мисс Хаффман, но не потому, что он был самым красивым. Речь скорее об идеальном сочетании черт, о шедевре эволюции, какие встречаются один на миллион. Мне было семь, когда он сразил меня наповал, – еще десять ушло на то, чтобы это признать. И сейчас я чувствовала то же самое.

Черт! Увидев его снова, я почувствовала, как мое сердце разрывает стая диких собак – ощущение, мягко говоря, малоприятное. После школы мне удалось освободиться от его власти, потом он, как я слышала, перебрался куда-то на север. А теперь, видимо, приехал навестить родителей. А может, вернулся насовсем? С ума сойти! Я тотчас отвела взгляд и поспешила слиться с толпой.

Наконец я увидела отца: он сидел в кресле с подголовником в простенке между окнами, которые выходили на крыльцо и пологий травяной берег реки. Кто-то, возможно Молли Роб, одел его в свежую белоснежную рубашку и синий блейзер; однако лицо его, хоть и тщательно выбритое, казалось обмякшим, голубые глаза смотрели бессмысленно, и выглядел он куда старше своих семидесяти трех. Чтобы он не упал, с обеих сторон в кресло были подоткнуты ситцевые подушечки, а на коленях у него примостилась маленькая собачка, не то померанский шпиц, не то чихуахуа.

Собачонка меня поразила. Отец всю жизнь был заядлым лабрадорщиком: сколько себя помню, у нас были псы шоколадной масти, все по кличке Глупыш. До сих пор перед глазами маячила картина годичной давности: отец стоит на крыльце и смотрит, как я уезжаю. Он так и не обнял меня на прощание, рассеянно водя рукой по макушке последнего Глупыша.

Собачонка стала для меня тревожным сигналом.

Я присела на корточки перед креслом: отец смотрел на меня сверху вниз, глаза его были пусты и безучастны, губы дрожали, я приготовилась улыбнуться. Шавка тоже уставилась на меня глазами навыкате, которые почему-то наводили на мысль о Молли Роб.

– Пап.

В его лице ничего не изменилось.

Я положила руку ему на колено. Собачонка зарычала.

– Я вернулась, – сказала я.

Он ничего не ответил, однако и не отвел взгляда, поэтому я продолжила:

– Я так рада, что вижу тебя.

Зрачки сузились, в глазах блеснуло узнавание.

– Алтея. – Он произнес мое имя наспех, как будто оно было противным на вкус и он хотел поскорее его выплюнуть.

– Все правильно, – бодрым голосом подтвердила я. Гладя отца по колену, я заставляла себя смотреть на него, а не на кончики собственных пальцев – не оставляют ли они золотой пыльцы на его брюках?

– Убирайся вон, – сказал он.

Мое сердце сжалось, я схватила ртом воздух. Заглянула ему в глаза, чтобы поймать его взгляд, через силу улыбалась, пытаясь напомнить ему, кто я. Я ведь твоя дочь, я – Алтея. Я не Трикс. Я – не моя мать…

– Убирайся, – повторил он, настолько тихо, что я едва расслышала.

Я качнулась на каблуках, опустив голову и напоминая себе, что он уже говорил мне это, и не единожды, прежде чем отправил меня собирать вещи. Он болен – и не помнит всех наших разговоров, не знает, что я прошла через все, что обещала ему. Не помнит, как давал мне слово, что я могу вернуться и оставаться в его доме столько, сколько понадобится, пока не найду работу и не скоплю немного денег. Я сделала еще один глубокий вдох и напомнила себе, что сидящий передо мной человек не в полном смысле слова мой отец.

– Папа, я вернулась. – Я не добавила «из наркоклиники»: если он забыл, так и незачем напоминать. Снова улыбнулась: – У меня все хорошо, правда хорошо.

– Сегодня твой день рождения? – спросил он.

– Нет, это вечеринка в твою честь.

– Тебе уже тридцать.

Я помотала головой, все еще пытаясь улыбаться. Это становилось все труднее. Слезы, которым я не давала волю в реабилитационном центре, грозили вырваться наружу.

– Мне будет тридцать через пару недель. Тридцатого сентября. Помнишь? Тридцать тридцатого?

От этих слов холодок пробежал по спине. Несмотря на то что все психологи и психиатры уверяли меня, что мать была больна и не имела права так пугать пятилетнего ребенка, я и двадцать пять лет спустя помнила все, что она сказала мне в ночь своего юбилея, в ту ночь, когда ей исполнилось тридцать и я в последний раз видела ее живой.

– Дождись ее, дождись девушки-жимолостницы. Думаю, она найдет тебя. А если нет, найди ее сама.

Отец скинул мою руку с колена и вжался в спинку кресла:

– Убирайся!

А собачонка дважды гавкнула на меня, коротко и пронзительно. Мерзкая шавка. Хотелось швырнуть ее через всю комнату. Отец смотрел сквозь меня, одной рукой отчаянно отмахиваясь:

– Уберите ее от меня! Уберите от меня эту сумасшедшую суку!

Наступила тишина, и я почувствовала, как все отшатнулись от кресла с подголовником. Я не поднимала взгляда, однако знала, что все гости, включая Джея, не сводят с нас глаз. Лицо пылало, и удержать слезы все-таки не удалось. Отец, родной отец кричал, чтобы я убиралась из его дома. Но я не могла этого сделать. Не могла сдвинуться с места. Просто съежилась на полу.

Вдруг у кресла появился мой брат Уинн, с гладко зачесанными темными волосами и в таком же, как у отца, синем блейзере. Взглянув на него, я замотала головой, забормотала, что не говорила отцу ничего такого, что могло бы его расстроить. Но его глаза потемнели, как всегда при виде меня, – и он протянул вперед руку.

– Ты рано вышла, – заметил он с ледяной улыбкой.

– Всего на десять дней раньше, Уинн.

Между нами неожиданно возник Джин Норткат, и я сразу замолчала.

– Прошу простить нас, – обратился Уинн к гостям.

Лица гостей разом повернулись на его голос, как цветы к солнцу, и на его лице засияла неотразимая белоснежная улыбка. Это он умел. Еще как.

– Мой отец желает всем вам спокойной ночи, мы с сестрой пойдем наверх и уложим его. Пожалуйста, продолжайте. Мы ненадолго, правда, Алтея?

Под бдительным взглядом Нортката Уинн одной рукой поднял отца и повел его из комнаты. Я за ними не пошла.

Откуда-то из толпы вынырнул Джей:

– Привет, Алтея. Что с тобой?

Мне было холодно. Неловко. Все смотрели на меня сочувственно и озабоченно. И осуждающе, чего уж там. За последний год обо мне расползлись слухи: было бы наивно полагать, что никто ничего не знает. Теперь еще и это. Вернуться домой и окунуться в дерьмо. Я не могла пошевелиться. Не могла говорить.

– Может, тебе принести попить? Воды или чего-нибудь еще?

– Милая. – Молли Роб подошла и тронула меня за локоть. – Пойдем.

– Был рад тебя увидеть, – сказал Джей.

Я не ответила, просто позволила Молли Роб увести меня из гостиной в коридор. Уинн с отцом уже были на верхних ступенях лестницы. Я бросилась за ними.

– Алтея, – окликнула она, но я не слушала, продолжая бежать вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки.

В конце холла второго этажа мелькнула и исчезла в отцовской спальне идеально причесанная голова Уинна, дверь за ними аккуратно защелкнулась. Я добежала до двери и дернула ручку, но она не поддавалась. Он запер дверь – мой родной брат запер от меня отца в спальне. Я постучала.

– Уинн, – я старалась не повышать голоса, – впусти меня.

За спиной появилась Молли Роб:

– Алтея, милая, не надо устраивать сцен.

– Я ничего не устраиваю. Просто хотела увидеть его.

Она сочувственно посмотрела на меня:

– Тебе правда лучше уйти.

– Я хочу увидеть отца.

– Сейчас он не хочет тебя видеть, голубушка. Не понимаю, чему тут удивляться. После всего, что ты вытворяла и во что втянула эту семью. – Она понизила голос: – И хватает же наглости.

Я отвернулась от нее, закрыла глаза и надавила пальцами на веки. «Дыши», – уговаривала я себя.

Да, год выдался не из лучших. Я крала деньги у отца и у других, проводя девяносто процентов времени в перкоцетовом дурмане. Ну и естественно, отец отправил меня в клинику. И я в самом деле сопротивлялась как могла. Но спустя некоторое время, недели через две, я сломалась. Начала посещать встречи и рассказывать о себе, прошла всю программу. Мы с отцом перезванивались, он слал мне смешные открытки. Когда меня перевели в реабилитацию, он присылал туда капкейки из моей любимой пекарни.

Может, он просто от меня отвык? Женщины из моей группы рассказывали, как трудно для семьи снова принять тебя после длительного периода реабилитации, трезвым и в завязке. Ты вроде здоров, но ты чужой.

– Ты очень осложнила жизнь Уинну, – продолжала Молли Роб. – И мне. Даже не представляешь себе, на какие вопросы приходится отвечать.

– Ладно, я буду держаться подальше от вас, но я хочу увидеть отца.

– У него Альцгеймер, Алтея, – прошептала она в двух дюймах от моего лица.

– Я в курсе.

Только не плакать!

– Сейчас состояние намного хуже, чем когда ты уезжала. – Молли Роб выдержала паузу. – Ему недолго осталось.

Хотя я уже знала это, едва увидев вереницу припаркованных у дома машин, ее слова были как удар под дых. Сначала мать, теперь отец: ярость, смешанная с отчаянием, отдавалась дрожью в руках и ногах.

– То есть вы хотели держать меня под замком, пока он не умрет? – Ростки гнева окрепли и превратились в лианы, которые теперь сжимали мои внутренности. – Вы даже сообщить мне не собирались?

– Мы не хотели прерывать твое лечение. Мы были уверены, что так лучше. Если бы ты сказала, что возвращаешься, мы бы подготовили его. А теперь, как видишь, твой приезд его расстроил.

– Но он не в себе, Молли Роб. Вы с Уинном должны были сказать мне об этом и позволить вернуться. – Я осеклась. – Я же его дочь.

– Алтея, возьми себя в руки. У нас полон дом гостей, мы собрали их в честь твоего отца. И… – Она понизила голос и начала торопливо шептать. – Поддержать кампанию Уинна. Джин Норткат – практически единственный спонсор.

– Плевать я хотела и на Джина Нортката, и на кампанию Уинна.

– Что лишний раз свидетельствует о твоем невероятном эгоизме. Семья положила все силы и средства на кампанию Уинна, все без остатка. И ты знаешь, насколько это важно для твоего отца. Он готовил Уинна к этому с детства.

Она была права: все надежды отца всегда были связаны с сыном – и никогда с дочерью. Максимум, чего ждали от меня, – не портить своими выходками политическую карьеру «золотому мальчику» Уинну.

– Мне нет до этого никакого дела. Я хочу видеть отца, – повторила я.

– Почему ты такая жестокая? – Она возмущенно мотнула головой. – Он боится тебя.

Я пыталась представить, как мой папаша ростом в шесть футов и три дюйма трепещет передо мной, но тут из-за запертой двери спальни донесся его зычный голос. Мощный и уверенный, как прежде.

– Передай ей, – кричал он, – передай этой девке, я сказал, «тридцать – сучий возраст»! Будь ее мать здесь, она бы сказала то же. Тридцать, на хрен, сучий возраст! – И разразился хохотом.