Читать книгу Неправильное воспитание Кэмерон Пост - Эмили М. Дэнфорт - Страница 4

У мамы была только одна сестра, поэтому, не считая бабули Пост, других близких родственников, кроме тети Рут, у меня не было. Она объявилась на следующий день после того, как родители врезались в ограждение на узкой дороге, которая взбиралась все выше и выше над озером Квейк. Мы с бабулей сидели в зашторенной гостиной и смотрели дневной повтор «Кегни и Лейси». В комнате было очень тихо, не считая выстрелов и оживленной болтовни, доносившейся с экрана. На столе между нами стоял запотевший кувшин холодного чая, в котором было слишком много сахара.

Я забралась в большое кожаное кресло, в котором папа обычно читал газеты, подтянула ноги к груди и обхватила их руками, а голову положила на темные ободранные коленки. В этой позе я провела несколько часов, не отрываясь от экрана, на котором один сериал сменял другой. Мои ногти со всех сил вонзались в кожу, пока на ногах не появлялись четкие белые отпечатки; когда же от них не оставалось ни следа, я бралась за дело с удвоенной энергией.

Услышав, как хлопнула входная дверь, бабуля подскочила на месте. Она торопливо бросилась в прихожую – узнать, кто пришел. Соседи целый день несли нам какую-то еду, но все они звонили в звонок. Бабуля разговаривала с ними на крыльце и ко мне никого не пускала, даже если это были родители одноклассников. Я была ей за это благодарна. Она говорила всем одно и то же: «Да, это ужасно, такой кошмар. Кэмерон дома, со мной. Сейчас ее лучше не тревожить. Скоро приедет Рут, сестра Джоан. Да что тут скажешь. Просто нет слов».

Потом она благодарила их за то, что заглянули, и тащила на кухню новое подношение: рагу, запеканку из брокколи с сыром, пирог с ревенем и клубникой, пластиковую миску фруктового салата, залитого сливками, – еще одну порцию того, что ни одна из нас не попробует, хотя бабуля без устали наполняла тарелки этой снедью, на радость жирным черным мухам, которые все кружили и кружили над кофейным столиком, то приземляясь, то взлетая, и жужжали, жужжали без конца.

Я ждала, что и на этот раз она понесет на кухню какую-то стряпню, но бабуля, похоже, не торопилась выпроваживать нового гостя за дверь. Слова, долетавшие до меня из прихожей, смешивались с фразами, которыми обменивались герои на экране: «Несчастный случай», – сказала бабуля, «Двойное убийство», – отозвалась в телевизоре Кегни. «Где она?» – спросил бабулин собеседник. Я не пыталась разобраться в этих звуках, пусть себе льются единым потоком. Проще думать, что все это лишь реплики героев сериала. Тетя Рут вошла в комнату в тот самый момент, когда Кегни сообщила другому детективу, что Лейси – просто чемпионка по поцелуям взасос.

– Ох, милая, – сказала тетя, – бедняжка ты моя.

Рут была стюардессой на линиях «Уиннерз Эйрлайнс». Она работала на «Боингах-757», обслуживала регулярные рейсы из Орландо в Лас-Вегас для всякого старичья, которому захотелось гульнуть. Я никогда не видела ее в униформе, только в обычной одежде, но и эта одежда всегда выглядела так, словно только из химчистки, – ни пятнышка, ни морщинки. В этом была вся тетя Рут. Женщина, рыдавшая на пороге и называвшая меня бедняжкой, выглядела ее карикатурой. На ней были зеленая форменная юбка и блузка точь-в-точь такого оттенка, как у сукна, которым покрывают игорные столы в казино. За время путешествия одежда на ней измялась. Брошь на лацкане, напоминавшая арку, сложенную из покерных фишек, сквозь которую летел самолет компании весь в сиянии золота, была приколота криво; прическа – в беспорядке; волосы с одной стороны примяты; веки покраснели и опухли, превратившись в подобие заляпанных тушью подушечек.

В отличие от бабули Пост, я не очень хорошо знала тетю Рут. Обычно мы виделись не чаще раза в год, и встречи всегда проходили гладко: она дарила мне одежду, которую я вряд ли бы решилась надеть, и рассказывала смешные истории про пассажиров, у которых винтиков в мозгу не хватало. Для меня она была лишь маминой сестрой из Флориды, которая не так давно родилась заново – что это значило, я не очень хорошо понимала, это как-то было связано с ее религией. Родители вечно закатывали глаза, стоило им об этом заговорить, но, конечно же, когда тети Рут не было поблизости. Даже миссис Клоусон я знала лучше, однако с тетей Рут мы были связаны родством, и вот она приехала, а я… Кажется, я даже обрадовалась. Во всяком случае, когда она вошла в комнату, я решила, что так и надо, все правильно.

Она заключила меня в объятия вместе с креслом, в котором я сидела, и я почувствовала, как мои легкие заполняются ароматом «Шанель номер 5». Сколько себя помню, тетя Рут всегда – всегда пользовалась этими духами. По правде сказать, я знала о существовании «Шанель» только благодаря ей.

– Кэмми, это такой ужас, – шепнула она, и я почувствовала, как ее слезы заливают мне лицо.

Я терпеть не могла, когда она называла меня Кэмми, но подавила раздражение. Момент был неподходящий.

– Бедная, бедная малышка! Но мы должны ввериться Господу. Должны положиться на Него, Кэмми, просить Его помочь нам узреть истину. Больше мы ничего не можем. Сейчас мы больше ничего не можем сделать. – Она все твердила это, а я попыталась обнять ее и тоже заплакать, но у меня не получилось. И еще я ей не верила. Ни единому слову. Если бы она только знала, что все из-за меня…

* * *

После того как своим стуком в дверь он положил конец моим ночевкам у Ирен, мистер Клоусон подхватил мои сумку и подушку и, приговаривая, что мне надо домой, взял меня за руку и потащил на улицу мимо миссис Клоусон, которая рыдала, стоя у коричневой плиты на кухне, и прочь от немого крика своей дочери: «Почему она уходит? Почему, пап?» Я уже знала: случилось что-то ужасное.

Поначалу я решила, что бабуля упала или кто-то прознал про мое воровство в магазине. Но потом, когда мы тряслись сорок миль до города, а он только повторял, что бабушке нужно мне сказать что-то очень важное, что в такое время я должна быть с ней рядом, я поняла: нас с Ирен застукали. В этом не оставалось ни малейшего сомнения. Мне ведь даже пижаму не дали снять, так я в ней и ехала.

Время тянулось бесконечно, а мистер Клоусон все молчал и вздыхал, то и дело на меня поглядывая. Еще он как-то по-особому кивал, словно в подтверждение своих мыслей. И эта его манера, и тишина, которую прореза́л лишь глуховатый шорох шин по неровному асфальту, убедили меня в том, что я права. Я была ему противна. Ему было противно то, что мы с Ирен сделали, то, о чем он каким-то чудом узнал. И он хотел, чтобы я ни секунды более не оставалась в его доме. Я просидела всю дорогу, прижавшись к дверце, стараясь держаться от него как можно дальше. Интересно, что скажет бабуля? А родители? Что они скажут, когда вернутся? Может, они уже дома. Какой-нибудь егерь отыскал их, чтобы сообщить, какая у них ненормальная доченька. Я прокручивала в голове всевозможные сцены, но выходило плоховато. Всего-то поцеловались несколько раз – так я это представлю. Пробовали, как это делается. Просто валяли дурака.

Поэтому, когда бабуля встретила нас на пороге в лиловом халате, когда обняла замершего мистера Клоусона в свете фонаря, вспугнув этим неловким объятием камышовок, закруживших над ними, когда усадила меня на диван, вручив чашку горяченного, очень сладкого чая, теперь уже остывшего, когда взяла мои руки в свои и принялась рассказывать, как она смотрела телевизор, и вдруг позвонили в дверь, и это оказался патрульный, и что случилось несчастье и мама с папой погибли, что моих мамы с папой больше нет, первое, о чем я подумала, было: она не знает. Никто не знает. И даже когда она замолчала и я поняла, что родители умерли, по крайней мере услышала ее слова, я все равно думала о другом. Мне бы понять тогда, что это значило, как это известие перевернет всю мою жизнь, но я лишь твердила себе: уф, родители ничего о нас не знают. Им ничего неизвестно, так что можно не бояться – хотя их уже не было на свете. Некому было узнать.

Пока мы ехали, я готовилась к тому, что бабуля примется стыдить меня, но вместо этого застала ее всю в слезах. Я никогда не видела, чтобы она так плакала. Да и вообще впервые видела, чтобы кто-то так рыдал.

Она все говорила и говорила о какой-то автомобильной аварии, о сообщении в новостях, о погибших родителях, все называла меня храброй девочкой, гладила по голове и прижимала к бесформенной груди, и я чувствовала запах детской присыпки и химический аромат ее лака для волос. В мое тело словно впивались раскаленные иглы, а потом к горлу подкатил ком. Приступ был очень сильный, словно с каждым глотком воздуха в меня проникала какая-то отрава и мое тело отторгало ее, в то время как мозг отказывался реагировать правильно. Как могла я теперь, зная, что родители погибли, испытывать облегчение от того, что меня не поймали?

Бабуля, всхлипывая, еще крепче прижала меня к себе, и я вывернулась, бросилась прочь от душившего меня запаха, которым был пропитан ее халат. Я прикрыла рот рукой, но, добежав до ванной, так и не успела поднять крышку унитаза. Меня вырвало прямо в раковину, я сползла на пол и прижалась лицом к синему с белым кафелю, остужая пылающие щеки. Тогда я еще не понимала, но тошнота, раскаленные иглы, чувство, что я плыву сквозь какой-то невообразимый мрак, все, что я делала с тех пор, как в последний раз видела родителей, – поцелуи, кража в магазине, Ирен, Ирен, Ирен, все эти вспышки, прорезавшие темноту, – было не чем иным, как чувством вины. Настоящей, всепоглощающей вины. И, лежа на полу, я погружалась все глубже и глубже, пока мои легкие не обожгло, как бывало, когда я уходила под воду, спрыгнув с трамплина.

Бабуля захотела отвести меня в кровать, но я не пошевелилась.

– Ох, деточка моя, – сказала она, заметив грязную раковину. – Тебе надо скорее лечь – станет лучше. Принесу тебе стакан воды.

Я не двигалась и ничего не отвечала, мечтая, чтобы она поскорее оставила меня в покое. Она вернулась и поставила стакан рядом со мной на пол, потому что я отказалась его брать. Вернувшись в следующий раз, она принесла банку «Комета» и тряпку. После всего случившегося она собиралась помыть раковину, убрать за мной. И тут я не выдержала. Я смотрела, как она входит в ванную с этой зеленой банкой, видела покрасневшие от слез глаза и подол ее ночной рубашки, выбившийся из-под халата, сгорбившуюся над раковиной спину, а потом наблюдала, как она, только что потерявшая сына и невестку, бабушка воровки, целующейся с другими девчонками, о чем она даже не подозревала, – убирала за мной грязь желтой тряпкой и пахучей жидкостью, тотчас окутавшей нас обеих химическим ароматом мяты. И я зарыдала.

Услышав, что я плачу наконец-то без всякого притворства, она опустилась на пол, что было не так-то легко, учитывая больные суставы, положила мою голову себе на колени и тоже заплакала, поглаживая мои волосы, а я совсем лишилась сил и не могла сказать ей, что ничего этого не заслуживаю.

* * *

До похорон, сначала с матерью, а потом и сама, Ирен несколько раз подходила к нашему крыльцу и просила позвать меня, но я не хотела, и тетя Рут говорила, что я только задремала. Соседи нас по-прежнему не забывали, и я понимала, что, как бы я ни избегала Ирен, это лишь вопрос времени – рано или поздно она тоже обязательно что-то мне пришлет. Так оно и вышло. В тот день я получила большой букет подсолнухов, печенье и открытку, подписанную всеми пловцами из моей команды. Тед, наверное, пустил открытку по рукам сразу после тренировки, потому что она была вся в кляксах там, где ребята хватали ее мокрыми пальцами. Кто-то написал «Соболезную», но остальные просто вывели свои имена. Интересно, что бы я написала, стой я там после тренировки, вся мокрая, с полотенцем на бедрах, жуя батончик гранолы и дожидаясь своей очереди подписать открытку девчонке, которая потеряла обоих родителей? Наверное, тоже только имя.

Все, что нам передавали, тетя Рут складывала на обеденный стол в столовой, но даже после того, как он был полностью разложен, места не хватало. Тогда она начала ставить подношения куда придется. Внизу пахло как в цветочном магазине. И от жары – ставни на окнах были закрыты – аромат всех этих бесконечных роз, ирисов и гвоздик становился таким тяжелым, словно кто-то открыл газ. Я старалась не дышать.

Букет розовых, чуть раскрывших бутоны роз вместе с конвертом, на котором значилось «Для Кэм», лежал на деревянном буфете. Лак на нем был свежий, отец только недавно его заново отделал. То, что конверт от Ирен, я могла сказать, не глядя на подпись. Я это чувствовала. Поэтому отцепила его от букета и поднялась к себе. Двери были закрыты, и в комнате сделалось невыносимо жарко; невесомая открытка тяжелым камнем лежала у меня на коленях, и я чувствовала, что мое прегрешение ничуть не меньше, чем если бы рядом со мной на кровати сидела Ирен.

На открытке было изображено ночное небо с россыпью звезд, а внутри говорилось, что наши воспоминания – это звезды, которые рассеивают мрак горя. Сразу стало понятно, что выбирала ее мама. Но внизу я увидела приписку и узнала почерк Ирен:

Кэм, жаль, что ты не вышла ко мне и не ответила, когда я звонила. Жаль, что я не могу зайти поговорить с тобой, вместо того чтобы писать эти строчки. И больше всего мне жаль, что приходится отправлять тебе открытку по такому поводу. Мне очень грустно, и я тебя люблю.

Она не подписалась, но мне это даже понравилось.

От этих ее слов кровь бросилась мне в лицо; я перечитывала их снова и снова, пока голова не начала кружиться. Я водила пальцем по буквам, складывавшимся в «я тебя люблю», и мне было стыдно. Со мной точно что-то не так, раз я не могу успокоиться даже сейчас, потеряв родителей. Я похоронила открытку на самом дне мусорного бака за домом, под кучей уже гниющих запеканок, принесенных нам в утешение соседями. Крышка бака так раскалилась, что я обожгла большой палец – внутри была словно духовка, и воняло оттуда страшно. Мне сразу полегчало, но я и без открытки помнила каждое слово, написанное Ирен.

Бабули с тетей Рут не было дома. Они метались между похоронным бюро и церковью, столько всего еще надо было успеть. Хоть я и отказалась пойти с ними, так уж вышло, что этот вечер я тоже посвятила подготовке к похоронам, только на свой лад. Перво-наперво я перетащила телик с видеомагнитофоном из родительской спальни, где теперь обитала тетя Рут, к себе. Понятно, разрешения я ни у кого не спрашивала. Да и кто бы стал мне запрещать? Лестница у нас крутая, поэтому работка оказалась нелегкая: пожалуй, за все последние дни я так не напрягалась ни разу. Начнем с того, что чертов видик, покрытый ровным слоем пыли, чуть не выскользнул у меня из рук. К тому же, пока я с трудом волокла телевизор вверх, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы немножко перевести дух, его острые углы впивались мне то в живот, то в пах.

Когда наконец я взгромоздила телевизор с магнитофоном на комод и все было готово – провода соединены, вилка засунута в розетку, – я вернулась в родительскую спальню и нырнула в нижний ящик комода, где аккуратными стопками были сложены папины белые трусы и черные носки с золотым мыском. В глубине ящика лежали свернутые в тугую трубочку купюры – десятки и двадцатки, – и, хотя в доме никого не было, я все равно тут же сунула добычу за пазуху, подальше от любопытных глаз. А потом взяла кое-что еще. Одну очень дорогую вещь. Фотографию в оловянной рамке, которая всегда стояла у них на крышке комода, заставленной в основном моими снимками.

С фотографии мне широко улыбалась девочка лет двенадцати в коротких шортах. У нее была стрижка «паж» и острые коленки. Солнце словно бы выхватило ее фигурку из гущи деревьев, которые ее окружали. Это была мама. Я знала историю этой фотографии, сколько себя помнила. Дедушка Уинтон сделал снимок семнадцатого августа 1959 года на том самом месте, которое меньше чем через сутки будет уничтожено сильнейшим землетрясением за всю историю Монтаны, а потом затоплено водой, прорвавшейся из реки, там, где находится теперь озеро Квейк.

Фотографию я поставила на телевизор, чтобы не потерять, а деньги запихнула в полое основание кубка, полученного на соревнованиях дивизионного этапа прошлым летом. Оставила только одну десятку, которую припрятала за лентой с внутренней стороны бейсболки «Майлс-сити Мэверикс». Бейсболка была такая древняя, что ее всю покрывали пятна пота. Мы с отцом любили ходить на стадион и, закусывая подкопченными колбасками, смеяться, глядя, как парни переругиваются с судьями. Я едва не передумала, когда увидела затвердевшую соленую корку на темно-синей ткани, но тут же взяла себя в руки, напялила ее на грязные волосы и вышла.

За исключением похода к мусорному баку я ни разу не была на улице с тех пор, как мистер Клоусон привез меня домой. Солнце жарило вовсю, и сначала было даже неплохо, но потом стало слишком припекать. Я чувствовала, что заслужила это. Велосипед стоял на своем месте, прислоненный к гаражу на самом пекле, и, когда ноги коснулись его металлического бока, по ним словно огнем полыхнуло. Я так разогналась, что едкий пот залил мне глаза, на несколько секунд едва меня не ослепив. Я свернула на боковую улочку и сосредоточилась на шуршании шин по гравию, на шорохе цепной передачи. Вывернув на Хейнс-стрит, я оставила велосипед перед видеопрокатом.

В тот день, второго июля, на парковке перед «Золотым драконом», где торговали фейерверками, было не протолкнуться. Магазинчиком заведовали «лоси»[2], отец всегда работал там смену-другую. И как только они теперь без него справятся? – думала я, прокладывая себе путь. Я надеялась, что бейсболка станет моей шапкой-невидимкой, хотя и так уже чувствовала себя призраком.

Я точно знала, что мне нужно: фильм «На пляже». Он должен стоять на полке с новинками. В прошлом году мы посмотрели его в кино вместе с мамой и прорыдали до самых титров. А на следующий день пошли и купили кассету с саундтреком. Потом я еще раз его посмотрела, но уже вместе с Ирен. Мы спорили, кто из нас будет Бетт Мидлер, а кто – Барбарой Херши (обеим хотелось быть Бетт).

Почти в самом конце героиня Барбары Херши умирает. Ее дочь Виктория остается одна, совсем как я. На похороны она надевает черное бархатное платье и белые колготки и во время церемонии держит Бетт Мидлер за руку. Ей вроде как было года на четыре поменьше, чем мне, и на самом деле она потеряла только мать (отец хоть и бросил ее, но был вполне жив и здоров), к тому же это вообще происходило понарошку – она ведь только играла роль, – и все же. Мне явно нужно было какое-то руководство, чтобы понять, как себя чувствовать, как вести и что говорить. Пусть это всего лишь тупой фильм и никаких настоящих правил на этот счет нет.

За прилавком стояла миссис Карвелл, в прошлом мисс Хаузер. Она учила четвероклашек, а летом подрабатывала в видеопрокате (это был семейный бизнес ее родителей). Я оказалась среди первых ее учеников, когда она только пришла в школу, но никогда не входила в число ее любимиц. Возможно, потому что не посещала дополнительные занятия по чечетке, которые она проводила в нашем спортзале, а может, потому что не хихикала и не задавала дурацких вопросов про свадьбы и свидания, как некоторые, когда однажды она притащила своего тогдашнего жениха, мистера Карвелла, в класс и заставила показывать нам тупые физические эксперименты. В конце года она написала в моей характеристике: «Кэмерон очень умна. Уверена, она добьется успехов». Родители нашли это забавным.

Пока миссис Карвелл искала нужную кассету, она не очень-то меня рассматривала, но, когда я назвала свою фамилию, она тут же оторвала глаза от книги, в которую записывала все взятые напрокат фильмы, и окинула меня недоверчивым взглядом. Потом, приглядевшись к лицу, полускрытому за козырьком, миссис Карвелл вздрогнула.

– Господи, милая, – начала было она, сжав кассету в руке. – Что ты здесь делаешь? Я так…

«…Сочувствую тебе, потому что твои родители съехали с горной дороги и утонули в озере, которого и на свете-то быть не должно, – в то время как ты целовалась с другой девчонкой и воровала в магазине», – мысленно закончила я за нее.

– Я так тебе сочувствую, милая, знаешь… Из-за всего, – договорила она.

Нас разделял высокий прилавок, и я обрадовалась, что она не сможет перегнуться через него и обнять меня.

– Все нормально, – промямлила я. – Мне очень нужна эта кассета. Пора домой.

Она вчиталась в название на коробке и озадаченно наморщила широкий лоб, как будто пыталась разгадать, что все это значит, хотя куда уж ей было понять.

– Что ж, возьми, пожалуйста. – Она протянула кассету, но записывать меня не стала. – Знаешь, можешь держать ее у себя сколько захочешь, а потом, знаешь, позвони мне, и я сама к вам за ней заеду.

– Правда? – спросила я, еще не понимая, что это первый из многих последовавших затем случаев особого отношения к сироте. Мне все это не нравилось. Заботы миссис Карвелл мне были ни к чему.

– Конечно, Кэмерон. Не о чем и говорить. – Она впервые одарила меня той широкой улыбкой, которая раньше предназначалась только всему классу целиком, как тогда, когда мы выиграли школьное соревнование по сбору металлолома.

– У меня есть деньги. – Я чувствовала, что могу зарыдать в любую секунду, и старательно отводила взгляд. – К тому же мне наверняка скоро захочется посмотреть что-нибудь другое.

– Смотри на здоровье, – ответила она. – Заглядывай, как надумаешь, я тут все лето буду.

Такого я допустить не могла – от ее слов внутри у меня все переворачивалось.

– Я лучше все-таки заплачу сейчас, а потом возьму еще, – буркнула я себе под нос, бросила десятку на прилавок и рванула к двери, стараясь, чтобы мое отступление не выглядело совсем уж бегством.

– Кэмерон, тут слишком много, – окликнула она меня, но я уже ретировалась на улицу, где меня не могли настигнуть ни ее щедрость, ни жалость, ни доброта.

* * *

Тетя Рут поджидала меня в моей комнате, повернувшись спиной к дверям. В руках у нее были дешевые вешалки с новехонькой одеждой для похорон. Когда я зашла, она стояла, таращась на телевизор, и даже не сразу ко мне обернулась. Я запихнула кассету за пояс шорт сзади и покраснела, вспоминая о жвачке и об Ирен.

– У меня же есть что надеть, – сказала я.

Тут она наконец посмотрела на меня и устало улыбнулась.

– Я не знала, что тебе подойдет, милая, а ты не захотела пойти со мной. Вот, выбрала кое-что в «Пенниз». Вернем, если не понравится. Надеюсь, с размером я не ошиблась – брала наугад.

Она уложила покупки на мою кровать с нежностью матери, собирающейся сменить подгузник своему младенцу.

– Спасибо. – Я благодарила ее только потому, что так полагалось. – Примерю вечером, когда спадет жара.

Я старалась не встречаться с ней глазами. Мой взгляд был прикован к темно-синему платью, к черному комплекту, ко всему тому вороху одежды, которую невозможно было представить в моей комнате, во всяком случае с тех пор, как я сама стала выбирать, что надеть.

– Трудно, наверное, было принести все это сюда. – Она погладила телевизор, словно он был живой. – Я бы с радостью тебе помогла.

– Да нет, вовсе не трудно, – сказала я. – Но все равно спасибо. – Я прижалась спиной к распахнутой двери.

– Как ты, милая? – Тетя Рут шагнула ко мне и обняла своим фирменным объятием. Сопротивляться было бесполезно. – Может быть, помолишься со мной? Или хочешь, я прочту тебе несколько строк, о которых сама много размышляла в последнее время? Они могут немного тебя утешить.

– Сейчас я бы хотела побыть одна, – остановила я ее. Будь у меня возможность, я бы записала эти слова на диктофон – бывают такие, совсем крошечные, – повесила его на шею и нажимала на кнопку по восемь-девять раз на дню.

– Что ж, детка, не буду мешать. Поговорим, когда сама захочешь. Сколько бы времени ни понадобилось, я всегда буду рядом. – Она поцеловала меня в щеку и пошла было вниз, но вдруг вернулась. – Знаешь, Господь лучше слышит нас, когда мы остаемся с ним наедине. Закрой глаза, Кэмми, и побудь с ним, попроси его, о чем захочешь.

Я кивнула, но только потому, что она, очевидно, ждала этого.

– Кроме нашего, существует и лучший мир, – говорила она. – И иногда полезно вспоминать об этом. Мне, к примеру, очень помогает.

Я стояла не оборачиваясь, пока она не спустилась пониже. Боялась, что она заметит кассету или та выскользнет из-под резинки шорт и с громким стуком упадет на широкие деревянные половицы. Ей я не хотела ничего объяснять про фильм. Я даже не уверена, что хотела объяснять что-то себе.

Я закрыла дверь, вставила кассету в магнитофон и уселась на кровать, прямиком на обновки. Моя двенадцатилетняя мама широко улыбалась мне из другого мира, скрытого под сенью сосен и кедров, где ей было совсем невдомек, что лишь часы отделяют ее от смерти, которая, отступив в тот раз, однажды все-таки за ней вернется.

Синее платье странно топорщилось у меня на груди. Я пробовала одернуть его так и сяк, но чувствовала себя в нем нелепо. Голос тети Рут, советовавшей поговорить с Господом, еще звучал у меня в голове. Я хотела бы не слышать его, но он все не замолкал. Нет, конечно, мне и раньше доводилось молиться: и в пресвитерианской церкви, и в тот раз, когда четыре мои золотые рыбки умерли одна за другой, и много раз еще. Но тогда я пыталась представить, что обращаюсь к чему-то огромному, чему-то, обитающему в нездешнем мире, превосходящему меня во всем. Однако все попытки, неважно, о чем я молилась, неизбежно заканчивались смутным разочарованием, словно я играла в молитву, как дети играют в магазин или в пожарных, и понимала, что все это понарошку.

Я знала, что тут-то и должна появиться вера, настоящая вера, которая, как говорили, и превращает все это притворство в истину. Но у меня ее не было, и я не знала не только где и как ее обрести, но и хочу ли я сейчас уверовать. Иногда меня посещало чувство, что, возможно, это Господь сделал так, чтобы родители умерли, потому что я дурно жила и меня нужно было наказать, заставить измениться, и сделать это я должна была, приняв Иисуса, как и говорила тетя Рут. В то же время я допускала мысль, что никакого Бога вообще нет, а есть одна судьба и цепь событий, которые предопределены каждому из нас, и в смерти мамы в водах озера Квейк тридцать лет спустя заключен какой-то особый смысл. Но выходило так, что Господь тут ни при чем, скорее это была некая мозаика, собирая которую, жизнь лишь вернула кусочек на предназначенное ему место, и картинка сложилась. Мне не хотелось постоянно обо всем этом размышлять. Все, о чем я мечтала, – спрятаться, сделаться невидимой, крошечной и просто жить. Наверное, тете Рут становилось легче после молитв, но у меня от них перехватывало дыхание, как будто я тонула, погружалась на самое дно, спрыгнув с трамплина.

Я взяла пульт, нажала на кнопку, и фильм начался. Наверное, именно вместе с ним началась и моя новая жизнь, жизнь Кэмерон-сироты. По-своему Рут была права: я научусь. Общение с высшими силами зачастую требует уединения. Мои духовные упражнения занимали полтора, иногда два часа и время от времени прерывались нажатием на паузу. Думаю, я не погрешу против истины, сказав, что вера, которую я выбрала, называлась кинематографом. Мой Господь являлся мне на пленке «Техниколор», его послания можно был узреть в монтажных склейках, в дрожании камеры, услышать в саундтреке; его голосом говорили легенды кино и никому не известные актеры из низкобюджетных фильмов; он был негодяем, вызывавшим сочувствие, и праведником, которого хотелось лишь возненавидеть. Однако кое в чем тетя Рут все же ошибалась: лучший мир существовал, но не один, их были сотни, если не тысячи, и за девяносто девять центов я могла оказаться в любом из них.