Читать книгу Неправильное воспитание Кэмерон Пост - Эмили М. Дэнфорт - Страница 8

Из бесконечных просмотров фильма «Бриолин» я уяснила следующее: во-первых, и слепому ясно, что Оливия Ньютон-Джон в юбке (до преображения) куда круче, чем Оливия Ньютон-Джон в кожаных штанах и с перманентом на голове (после), и, во-вторых, что начало учебного года может положить конец даже самому страстному летнему роману. Особенно если твоя вторая половинка учится в школе за тысячу миль от тебя, где-то в городке на Тихом океане, битком набитом лесбиянками, гордо щеголяющими во фланелевых рубахах и «мартенсах».

Семичасовая поездка на машине через всю Монтану на соревнования штата в Кат Бэнке дала мне достаточно времени, чтобы подумать о нас с Линдси. Всю дорогу Рут крутила какую-то музыку времен своей молодости и вместе со мной жевала лакрицу и высматривала машины с номерными знаками других штатов. На душе скребли кошки, поскольку впереди меня ждала прощальная встреча с Линдси, а еще – окончание лета и старшая школа.

То, что я не влюблена в Линдси, а она в меня, стало для меня откровением. Несмотря на то что с каждым разом наши поцелуи становились все более страстными; несмотря на ее руки, блуждавшие у меня под майкой, а мои – у нее, когда мы прятались в голубом туннеле на детской площадке возле бассейна в Мальте; несмотря на возбуждающие поцелуи с языком за какой-то забегаловкой ровно через пять минут после моей победы на юниорских соревнованиях в Скоби; несмотря на наши прижатые друг к другу тела в стянутых по пояс купальниках со свисающими, точно подтяжки, лямками, когда мы с Линдси сушились в трейлере ее отца во время грозы, из-за которой пришлось почти на час прервать заплывы в Глазго, – несмотря на все это, мы не любили друг друга. Но, честно говоря, никто не был в обиде. Нам даже нравилось, что это лишь увлечение.

Почему-то наше с Линдси лето не оставило на мне такого серьезного следа, как лето, проведенное с Ирен, хотя тогда мы были младше. С Ирен то, что мы делали и чувствовали, не было частью чего-то большего и касалось лишь нас двоих. С Линдси же все оказалось иначе. Она научила меня выражениям, которыми пользовались геи и лесбиянки, а иногда принималась говорить, что любовь между двумя женщинами имеет политическое значение, что это протест, бросающий вызов устоявшейся морали. А мне и в голову не приходило, что я должна знать все эти слова, разбираться в них и подобных вещах, в которых и сама Линдси тоже мало что понимала, хотя никогда бы в этом не призналась. Я и думать не думала о подобном. Мне просто нравились девочки, и я ничего не могла с этим поделать. И, уж конечно, я никогда не задумывалась о том, что мои чувства могут однажды открыть мне доступ в клуб единомышленниц. Если уж на то пошло, воскресные службы в «Воротах славы» убедили меня в обратном. Как верить словам Линдси о том, что две женщины могут жить вместе как муж и жена и даже быть принятыми обществом, когда пастор Кроуфорд называет гомосексуальность не иначе как порочным извращением? Правда, он никогда не произносил слова «секс», даже если оно было частью другого слова, а потому вместо «гомосексуальности» у него получалось что-то вроде «гомо-се-суальность», хотя чаще я слышала просто «болезнь» или «грех».

– Бог недвусмысленно выказал свою волю на этот счет, – сообщил он своей пастве как-то раз во время утренней службы. Кажется, на одном из побережий что-то случилось – что-то связанное с борьбой за права гомосексуалов, – и это событие нашло отражение на страницах «Биллингс Газетт». – Не обманывайтесь новостями об этом нечестивом и противоестественном движении в некоторых частях нашей страны, которые вы можете увидеть по телевизору. Не единожды четко и без всяких двусмысленностей сказано в Библии – в Левите и в Послании к Римлянам: гомо-се-суальность – это осквернение Господа. – Затем он объяснял, что люди, увлекшиеся этим нездоровым образом жизни, отчаянно нуждаются в любви Христа. Обычно это наркоманы, проститутки, психически больные люди или подростки, сбежавшие из дома, вроде тех, в рваных джинсовых куртках и с грязными волосами, которых поздно вечером показывают в рекламных роликах единой горячей линии Службы поддержки «Бойз Таун». Почему бы не добавить сирот в эту чудесную компанию?

Во время таких проповедей я старалась слиться с серой обивкой скамьи. Тетя Рут всегда сидела рядом. По воскресеньям она одевалась с особенным тщанием и выглядела благочестиво, но в то же время очень привлекательно: изящная цепочка с крестиком, поблескивающим на веснушчатой коже, элегантный костюм темно-синего или сливового цвета, предназначенный специально для походов в церковь, и маникюр – всегда безупречный. В такие моменты мое лицо начинало пылать, кожа – зудеть, и меня охватывал ужас: как бы она не посмотрела на меня, не обернулась ободряюще кивнуть или предложить мне мятную конфетку «Брэч», пакетик с которыми она держала у себя в сумочке.

Раз или два я даже задумалась, не следует ли мне хотя бы попытаться спасти свою душу, однако эти робкие мысли были вызваны лишь тем, что я находилась в церкви. Иногда, кривя душой, я пробовала представить Линдси искусительницей, которая воспользовалась моей невинностью. Но если это и позволяло мне почувствовать себя менее виноватой, то лишь на мгновение. Как я могла строить из себя жертву, когда сама так охотно грешила? Да и вообще – от Бога, если он, конечно, существует, я ничего и не скрывала.

* * *

После нашего финального заплыва баттерфляем в муниципальном бассейне Кат Бэнка мы с Линдси целовались за грязной занавеской в раздевалке. Густой пар, запах хлорки и фруктового шампуня клубились в воздухе. Когда мы насытились поцелуями, она написала мой адрес на обложке дневника блестящей фиолетовой ручкой.

– Ты должна свалить из сраной Монтаны. – Линдси села на узкую деревянную скамейку, притянула меня к себе, подняла мою майку и нарисовала блестящее фиолетовое сердечко у меня на животе. – Сиэтл рулит, когда дело доходит до девушек, которым нравятся девушки.

– Я знаю, ты это уже сто раз говорила. Что, хочешь взять меня с собой? – спросила я то ли в шутку, то ли всерьез.

– Если б я могла… – Она начала закрашивать сердечко, и ручка приятно щекотала кожу. – Но я буду писать тебе.

– Только не открытки, если не хочешь, чтобы Рут их читала, – предупредила я, когда она закончила мою новую и, к счастью, временную татуировку.

Она подписала под ней свое имя. Потом вытащила фотоаппарат, который подарил ей отец, как можно дальше отставила руку и, прицелившись, сделала несколько снимков, как целует меня в щеку, а я просто смотрю в объектив, точно на модных когда-то снимках из фотобудок. Потом она сказала:

– Ты меня поцелуешь или как?

И я ее поцеловала. Щелчок, вспышка озаряет нашу кабинку, и вот, готово: теперь мои близкие отношения с девушкой зафиксированы на пленку. Линдси убрала фотоаппарат в сумку, а я все думала о том, что у него внутри, что он носит в себе нашу тайну, появление которой на свет неизбежно.

– Тебе, наверное, глаз будет не поднять со стыда, когда пойдешь в проявку за фотографиями? – спросила я, пытаясь представить, как сама забираю подобные снимки у бородатого Джима Фишмэна в его фотосалоне: как он протягивает мне конверт через прилавок, дает сдачу, а его большой лоб краснеет от тщетных попыток притвориться, что он не видит, как я целую девушку на фото в его дрожащей руке.

– С дуба рухнула? Да есть куча мест, где мне будут аплодировать стоя, приговаривая: «Так держать, лесбияночка!»

Линдси снова принялась втирать про гордое племя лесбиянок, и если в начале лета я слушала затаив дыхание, то теперь мне были известны все слабые места в ее теориях. (А еще она постоянно повторяла фразу «с дуба рухнула» – невероятно глупую, но ужасно заразную.)

Когда мы вышли из кабинки, стайка девушек из старшего дивизиона стояла у раковин и наблюдала за нами, скрестив руки на груди, причем некоторые из них до сих пор не сняли мокрые купальники. Никого из моей команды я не увидела, зато заметила несколько девчонок из команды Линдси. Они ехидно ухмылялись и щурили глаза, всем своим видом выражая крайнее неодобрение. Мне сперва показалось, что они смотрят на что-то за нашими спинами и сейчас поделятся, какую же мерзость там углядели. Мы с Линдси были первоклассными пловчихами, часто побеждали, и это давало нам особый статус в обществе. Однако, мельком обернувшись, я поняла, что заблуждалась.

– Ну все, теперь я не пойду переодеваться, – сказала одна девушка из команды Линдси, крикливая Мэри-Энн-Как-ее-там. – Не хочу, чтобы меня снова изнасиловали взглядом.

Остальные фыркнули, выразив ей свою солидарность, отвернулись, словно не могли больше выносить нашего присутствия, и стали перешептываться достаточно громко, чтобы мы расслышали слова «лесбухи» и «ужас».

Линдси шагнула к ним и сказала что-то, что начиналось словами:

– Держи карман шире, сучка…

Конца этого предложения я не помню, потому что рванула прямо к двери и вылетела на площадку перед бассейном, гулко шлепая по мокрому бетону. После темного сумрака цементных раздевалок яркое солнце слепило глаза, и я прищурилась, всматриваясь в размытые силуэты людей, стоявших на свету. Но щурилась я не только из-за солнца: мне еще никогда не было так стыдно. До этого момента мне не составляло труда убедить себя, что никто не знает обо мне, о нас с Линдси. Я думала, что если не буду говорить об этом вслух, то смогу сохранить нашу тайну от всех, кроме нас самих, Бога и моих родителей, которые, как мне иногда казалось, наблюдают за мной с небес.

Где-то секунд через двадцать появилась Линдси. Она попыталась взять меня за руку, но я отдернула свою и испуганно огляделась: не заметил ли кто? Никто не заметил. У бассейна царила обычная суета, которая следует за соревнованиями. Все наводили порядок; блестевшие от масла спасатели сматывали волногасители, стайка тренеров толпилась вокруг стола с наградами, раскладывая ленты девяти цветов по толстым коричневым конвертам. Тем летом Федерация добавила цвета, отмечающие седьмое, восьмое и девятое места: перламутрово-розовый, темно-фиолетовый и, как выражались пловцы, какашечно-коричневый.

Тренер Тед заметил меня и помахал рукой. Я пошла к нему и услышала тихий голос Линдси, которая двинулась следом:

– Не стоит так злиться. Они всего лишь тупые суки.

– Угу. Тому, кто сядет завтра в самолет и отвалит в свой Сиэтл, легко говорить. – Я пыталась разозлиться, но из-за этого чувствовала себя еще хуже.

– Можно подумать, в Сиэтле нет гомофобов.

– Судя по твоим рассказам, нет.

– Очнись, Кэм, – повысила она голос. – Это тебе не Сан-Франциско. Конечно, там несколько лучше, чем здесь, но и все.

– Вот именно, – пробормотала я себе под нос, когда мы приблизились к столу. Никогда еще я не завидовала никому так сильно, как Линдси.

Тед широко улыбался своей победоносной улыбкой, и я увидела свое отражение в его зеркальных солнцезащитных очках: волосы взъерошены, лицо перекошено после финального заплыва баттерфляем и поцелуев в раздевалке. Он обнял нас своими волосатыми ручищами. Пахло от него потом и пивом, которое он непринужденно потягивал из большого пластикового стакана, несмотря на таблички «Распивать алкогольные напитки воспрещается», развешанные на каждом шагу.

– Вам коричневых ленточек не досталось, да, девчонки?

– Не-а, – ответили мы в унисон.

– Ты почти обогнала ее, Сиэтл, – сказал Тед, тряся Линдси, словно собака понравившуюся игрушку. – Она смогла от тебя оторваться только на последнем круге. Это все ее гонки с протеями[7] в нашем озере.

– Да, пожалуй. – Линдси осторожно и как бы невзначай выскользнула из его объятий.

– Линдси надрала бы мне зад, если бы мы плыли короткую дистанцию, – заметила я, стараясь загладить свою вину.

– Возможно. – Он пожал плечами. – Но все сложилось удачно.

Тренер Линдси спросил что-то про эстафетную таблицу, а я стояла там, в медвежьих объятиях тренера Теда, и чувствовала, что он защитит меня от всего, даже от того, что могут наговорить эти злые девчонки. Пока он рядом – я в безопасности. Но тянула время я не только поэтому. Мне не хотелось оставаться с Линдси наедине, ведь это значило бы, что настала пора прощаться.

Я заметила тетю Рут: она сидела поодаль за забором из рабицы под синим навесом нашей команды. Она уже все собрала: полотенца, рюкзак, покрывало, шезлонги, – аккуратно сложила на розовый фирменный переносной холодильник «Салли-Кью» и терпеливо дожидалась меня, попивая купленный в палатке лимонад. Вот мама никогда не была терпеливой, скорее даже наоборот. Мне вдруг стало очень жаль Рут, такую одинокую, такую безответную, ведь все лето она безропотно возила меня на соревнования каждые выходные, а мне нечего ей сказать, и даже если и найдется, то в этом не будет ни слова правды.

– Эй, Сиэтл, приедешь следующим летом? – спросил Тед у Линдси, когда к столу подошла теперь уже одетая Мэри-Энн вместе с еще одной девчонкой из раздевалки.

– Скорее всего. Правда, папа может следующим летом укатить на Аляску, так что пока не знаю, – ответила Линдси, покосившись на Мэри-Энн, которой, видите ли, срочно нужно было что-то спросить у своего тренера (ясное дело, она просто-напросто хотела получше нас расслышать).

– На Аляску? – Тед удивленно покачал головой. – Если соберешься там поплавать, берегись айсбергов.

Тут Мэри-Энн не выдержала и повернулась к нам, как будто тоже участвовала в разговоре.

– Ты это серьезно, Линдси? Вот не повезет-то вам с Кэмерон. Вы же такие близкие подруги, да?

– Вашей команде не повезет куда больше, – заметил Тед. Его ответ был гораздо лучше всего, что могли сказать я или Линдси, и несколько тренеров, стоявших поблизости, даже ухмыльнулись. Однако тренер Тед на этом не остановился. Развернув лицом к себе, он взял меня за плечи и сказал: – Как думаешь, Кэм, сможешь ты плавать так же быстро, если Линдси не будет дышать тебе в затылок?

Я чувствовала, что все: Мэри-Энн, Тед, тренеры, которых я не знаю, и даже Линдси – уставились на меня в ожидании ответа. Возможно, он ни на что такое и не намекал, но мне все равно стало не по себе.

– Я всегда помню, чему учил Патрик Суэйзи: «Будь вежлив до тех пор, пока по-другому нельзя», – сказала я.

Тед шутливо пихнул меня в плечо и рассмеялся. Почти все тренеры последовали его примеру.

– Это Далтон говорит, а не Суэйзи. Далтон – крутой парень, а Суэйзи – болван. И я почти уверен, что тебе еще рановато смотреть «Дом у дороги».

– О, это вряд ли, – отшутилась я, и Мэри-Энн закатила глаза. Но этого оказалось достаточно, чтобы она забрала свои ленточки и убралась восвояси.

* * *

На стоянке у бассейна Линдси отдала сумку отцу, а потом помогла нам с Рут загрузить вещи в белый «Форд Бронко». Эту машину Рут выбрала в начале июня, чтобы легче было возить продукцию «Салли-Кью». Джейми тут же окрестил новое приобретение эмбриомобилем (сокращенно ЭМ), после того как Рут аккуратно прицепила несколько пролайферских наклеек на задний бампер: «Ты тоже – бывший эмбрион» и «Твой ребенок имеет право жить. Выбери жизнь, а не смерть». Рут предположила, что логичнее бы назвать его ЖМ (жизнемобиль), но это звучало уже не так забавно.

– Держи меня в курсе новинок бамперной галереи, – шепнула мне на ухо Линдси, пока Рут доставала лимонад и хлопала крышкой холодильника.

– Ну, дорогая, – обратилась тетя к Линдси, – надеюсь, тебя ждет просто замечательный учебный год. И не забывай звонить Кэмми.

– Я буду звонить ей все время, клянусь, – ответила Линдси и, когда Рут заключила ее в объятия, выразительно посигналила мне бровями.

На Линдси был крошечный топ на тонких бретельках, и она взвизгнула, когда ледяная бутылка лимонада коснулась ее спины.

– Ой, вы только поглядите на меня, – отпрянув, Рут неловко захихикала. – Я вовсе не собиралась отправлять в Сиэтл мороженое. – Когда тетя с кем-то любезничала, она вечно напускала на себя смущенный вид. – Веди себя хорошо, малыш. Кэмми, а ты напомни мне остановиться на заправке, прежде чем мы выедем на трассу. Ты же знаешь, я вечно забываю и проезжаю мимо. – Она открыла дверцу и принялась возиться со спинкой водительского кресла, лимонадом и свитером, в котором любила садиться за руль, а после наконец забралась внутрь и оставила нас в покое.

Как-то так незаметно для нас наше время подошло к концу, и теперь тетя Рут ждала меня, поглядывая в зеркало заднего вида, а отец Линдси – ее, прислонившись к пикапу и покуривая сигарету.

Стоял один из тех августовских вечеров, которые в Монтане по-особенному хороши. Тяжелые тучи наползли на еще недавно сиявшее голубизной небо, чувствовалось приближение ливня, что-то такое в воздухе, в том, как менялся свет. До начала бури оставалось минут двадцать, но пока, перед лицом надвигающейся стихии, колыхание разноцветных флажков над бассейном, блеск масляных луж на стоянке, запах жареной пищи, доносящийся из «Бургер Бокс» на углу, каким-то непонятным образом ощущались стократ ярче, словно все оживилось, наэлектризованное ожиданием грозы.

Казалось, мы простояли так целую вечность. Стоило мне открыть рот, как Линдси тут же начала что-то говорить. Мы неловко рассмеялись и опять замолчали.

– Надеюсь, ты и впрямь будешь мне писать, – решилась наконец я и неуклюже обняла Линдси. Обняла так же быстро и неловко, как обнимала учителей в последний день учебного года, когда училась в начальной школе: позади меня выстраивалась целая очередь из учеников, которые тоже ждали своей порции объятий, и все мы страшно смущались и робели.

К счастью, Линдси пришла в себя и сказала с обычной самоуверенностью:

– Я запишу тебе песни на кассету, как только вернусь домой. – И притянула меня к себе для еще одного объятия, только в этот раз настоящего. – Можешь приехать ко мне в гости в Сиэтл. Будет круто.

– Ага, – сказала я, – может быть.

А потом она побежала к отцу. Я смотрела, как ее голова с ежиком светлых волос подпрыгивает в такт шлепанью ее вьетнамок. Облака уже совсем сгустились, и на стоянке потемнело.