Читать книгу Трость - Эндрю Кларк - Страница 6

Совершенно ранним утром первым проснулся Корбл из-за жуткой режущей боли в суставах. Выбравшись из повозки, он первым ощутил на себе свежий лесной аромат болотного тумана и первым прочувствовал, как его давно состарившиеся лёгкие помолодели лет на тридцать. Но не только они облагородились – старый никчёмный дуб, который вчерашним вечером пугал своим видом всё живое, распустился; весь преображённый, раскинулся костлявым шатром – гордо выпрямился. Его болезни вмиг исчезли, как будто их и вовсе не существовало. Он был готов жить даже с парой красных, словно мистическая цветущая роза, листочков, пока ещё не опавших на солнечном краю.

Вдалеке Корбл расслышал небольшой обоз из трёх лошадиных затяжек с пшеничными стогами на борту, медленно следовавших друг за другом. И, потянувшись до хруста костей, Корбл встал на середину дороги.

– Доброе утро, мой друг! – выкрикнул он на французском языке, когда первая тележка подъехала почти вплотную.

Обоз, словно домино, последовательно остановился. Единственный сидящий за лошадью приподнял свой длинный волосатый нос из-под чёрного шерстяного снуда и, сузив глаза, улыбчиво и резко ответил на немецком:

– Ты где здесь друга видишь?

Внезапно на лице Корбла растянулась восхищённая улыбка, отчего и на щетинистой рыхлой физиономии крестьянина проявилась столь же восхищённая радость и беспечный смех.

– Ох, извините, милостивый путник, не приметил немецкие усы, ха-ха… Мы тут с другом заплутали немножечко, он сам спит, – Корбл ладонью указал на красно-жёлтую повозку и, сложив руки, как при мольбе, вежливо спросил:

– А не подскажешь ли ты мне, где тут ближайший городок или же деревушка?

– Слышь, Юрген, чего встал? – послышался недовольный зов товарищей.

– Тут заблудшие путники, нужно дорогу подсказать! – мягко ответил Юрген и, чуть снизив тон общения, приподняв спокойные широкие брови, продолжил:

– Мы как раз направляемся из нужного вам городка – в пяти милях отсюда стоит Мюлу́з. Там вас радушно встретят, в этом не сомневайтесь, но лучше дальше, чем Дижон, не соваться, а то нос прикусят. Даю слово, там немцев недолюбливают. Лично в меня, однажды, когда я начал напевать мотив немецкой песни, плюнули. А коли в Париж собрались, то и вовсе распяты будете!

Пока крестьянин говорил всё это, указывая своими тонкими пальцами то на старика, то на повозку, то в сторону, откуда и приехал, Корбл немым взглядом рассматривал скалистые горы, возле которых, небрежно порхая, веселилась стайка оседлых стрижей.

– Я очень благодарен тебе, Юрген, да благословит тебя и твоих друзей Бог. Доброго вам пути!

Корбл свободно кивнул крестьянину, на что тот, поправив свой коричневый тулуп, ответил тем же. Но буквально через секунду Юрген кинул свой косой взгляд на место, где стоял старик с повязкой на ноге, чтобы что-то досказать ему, но Корбл к тому времени куда-то исчез. Лишь стайка стрижей продолжала бессмысленно кружиться над болотцем, из которого шустро, но с прерывистыми волнами вылетел маленький юркий стриж, потянув за собой всю стайку в направлении шумного Мюлуза.

За пять минут эта маленькая юркая птичка долетела до того небольшого торгового городка, чей пошлинный путь проходил через границы Швейцарии и Священной Римской империи. Этот город славился своими быстрыми и оттого неразборчивыми постройками жилых зданий, то высоких – три этажа, то низких – одноэтажных, теснившихся почти вплотную друг с другом. Стены домов целиком состояли из красного кирпича, который, бывало, зажиточные семьи могли перекрасить в любой другой цвет. И даже крыши на разных зданиях слегка отличались друг от друга: островерхие, двух-, односкатные, покатые, рифлёные, черепичные, изогнутые, прямые, худые, дырчатые, в основном темно-зелёных или же коричневатых оттенков. Улочки непревзойдённо хороши, ровны, устойчивы, крепки, будто их вовсе не затронула война, тут есть даже отдельная площадь, предназначенная только лишь для торгашей – лошади запрещены и находятся на отдельной улице, хотя даже при таком условии жителям Мюлуза из-за порывистых ветров часто приходиться нюхать лошадиный дурно пахнущий навоз.

На одной из улочек, предназначенных только для людей, на зонтичную крышу маленького торгового домика, из которого доносился запах нежных сыров, пряностей и редких специй, присел наш прелестный желтобородый стриж и стал наблюдать, как за просыпанные крошки борется голубиная стая, и будто насмехался над их глупостью. И случайно среди возбуждённой азартом толпы людей он заметил худую до болезни девушку. Она была одета в серое мешковатое грязное и поношенное одеяние, а её открытая русая голова безвольно трепыхалась на ветру длинными блестящими локонами. Она, облокотившись на стену возле огромной каменной арки, отделяющей проездную часть дороги от торговой, слепо и бездушно поглядывала на прохожих. И в частности её взгляд пал на одного столь же голодного, как и она, пацанёнка, который, обращаясь через веру в бога, умолял скупого толстого пекаря о снисхождении и подачке в виде крохотного кусочка батона, хотя бы самого сухого и заветренного. На что тот, подняв свой крупный двойной подборок, грубо и бестактно ответил ему:

– Нет, ни куска, ни крошки не дам! Вон, иди отсюда, бродячий щенок! Такие, как ты, вечно отбирают у меня последние гроши! Лучше бы вы вообще не рождались!

И пекарь, тяжело оттолкнув ребёнка от прилавка толстой рукой, быстро скрылся в свою пекарню, чтобы принести новую порцию хрустящих багетов. Мальчишка, с трудом поднявшись и оправившись от толчка, снова встал на своё прежнее место, пуская густые слюни на заветренную французскую бриошь, которую он мог бы схватить в любой момент, стоило только протянуть руку, но он не решался – не хотел красть, мучила совесть. Девушка увидела его детскую невинную нерешимость и, держась за свой костлявый живот, медлительно подкралась к его спине и, дотянувшись до сокровенной булочки, вручила её мальчику.

Тот мгновенно нахмурил свои большие брови, и не захотел брать, и лишь после того, как она шёпотом промолвила, что обязательно купит её, поблагодарил девушку милым поцелуем в щёчку и убежал с крупной бриошью в неизвестном направлении. Сие преступление в крайний момент увидел пекарь и, уронив от наглости девки порцию багетов, ринулся к ней с ором и угрозами. На что девушка чересчур спокойно отреагировала. У неё не было ни сил, ни монет, чтобы возразить, ответить или отплатить хозяину пекарни, и даже в крайний момент показалось, что она вот-вот свалится с ног. Но лёгкие локти девушки неожиданно подхватила стража и, перекинувшись парой мутных фраз с пекарем, увела её за решётку. Только лишь злостные завывания пекаря продолжали пугать тихого стрижа, так как этот страшный человек, брызжа слюной от ненависти, клялся своей жалкой жизнью, что эту юную воровку закопают заживо без гроба, отхлестав перед этим до красной плоти и отрезав уши и язык.

Стриж мигом вспорхнул с временного насеста и полетел за воровкой над всем городом, и чуть ли не потерял, когда стражи завели её в отдельную улочку, где такие же, как и она, голодные и никчёмные, склонив свои грязные головы, ждали скорой участи. Навеса над клеткой не было, и все штыри стояли перпендикулярно домам. И в то мгновение, когда девушку бросили на землю и она разбила колени в кровь, стриж незаметно подлетел к ней и, постучав по земле клювиком, красиво защебетал. Девушка нежно натянула улыбку, поглядывая в чёрные глазные бусинки дивной птицы. Она из последних сил поднялась с земли, опёрлась о стену и, закрыв ладонями глаза, заплакала, но слёз не было… Стриж подлетел ещё ближе к её костлявой ноге и легонько кольнул, а после того как девушка вновь обратила своё внимание на него, чётко по-французски произнёс:

– Верь, и к тебе придёт спасение…

Тем временем повозка Кейсера вместе с почему-то уставшим и измотанным Корблом двинулась в направлении Мюлуза. Зимнее время года дало о себе знать: выпал первый, но уже французский снег – укрыл все злато-красные листья лёгкой белоснежной хрустящей коркой. Но мягкая тёплая температура здешних, хоть и горных, возвышенных мест дивила любопытный взор путников, зашедших в смешанный лес. Склонившиеся к земле ивы, пышные пихты, лысые буки, ольхи, мхи и лишайники – такое разнообразие видов деревьев возбуждало интерес не только немцев, но и лесных обитателей, зверей, которые уже полностью подготовились к будущей зимовке и оделись в холодные маскировочные шубки.

Вот неподалёку была слышна дикая кабаниха, которая, треща ветвями сухих деревьев, кротко и осторожно пробиралась к остальным стайным кабанам со своими новорождёнными поросятами. Детёныши старались держаться вместе и как только пришли в нужное место, стали помогать матери подготавливать себе ночлег из вороха старых и увядших листьев. Несмотря на тишину этого небольшого леса, не стоит наивно полагать, что он уснул или замер в обыкновенной суете, а звери давно распределились по тёплым местам; наоборот, они только проснулись, утро – впереди их ждут зимние испытания.

Тихая радость трепещет в этом безымянном французском лесу. Здешние звери настолько наладили свои отношения с проезжими телегами, что даже стая рыжих белок не смогла удержаться перед яркой повозкой и запрыгнула на её худую крышу. А хилые в прошлом волчата, возросшие в предгорном лесу, словно старые крепкие друзья, вальяжно перешли дорогу. Кейсер в тот момент широко раскрыл свой рот и на доли секунды пересёкся со спокойным волчьим взором.

– Т-ты видишь, видишь это?! – похлопал кучер глазами, пальцем указывая Корблу на происходящую наглость.

– Эх ты, во дают! – с точно такой же яркой и экспрессивно-радостной окраской отреагировал старик, кротко выглядывающий из бокового окна. – Вот бы сейчас курок на них, да «бах!»

– А что тебе мешает? – иронично спросил Кейсер.

– Эх, советь, мой друг… совесть… Волк-то – животное хорошее, с какой стороны ни глянь. Они чтут старших псов и действуют сообща, всегда в стаи, а когда им нужно перебраться через ущелье или горы, то вожак стаи благородно ведет всех за собой, чувствуя при этом ответственность за жизнь каждого, кто идет за ним. Да и если б кто-нибудь стрельнул бы в них раньше, разве мы бы смогли лицезреть такое чудо? Нет, они бы больше не показывались, скрылись в чаще, в глубине леса до конца своих веков. Прекрасные создания! Мудрые! Храбрые! Си-и-ильные!

– Слушай, ну а ты, случаем, характером не волк?

– Я? Да нет… Скорее, волк – это наш граф, что-то есть у него такое… эдакое волчье. Может, спокойные глаза али острые скулы… А мне всё же больше по душе птицы. Быть свободной пташкой, не представляешь, было бы прекрасно! Мечтать да парить в синеве под нежными лучами солнца, над рекой, над Парижем, над лесом, над горами – разве это не прекрасно?

– Эх, прекрасно-то это прекрасно – и так понятно, но какая из тебя свободная пташка, если даже человек ты несвободный?

– Ты о чём?..

– Ну так ты же слуга и служишь графу, почётно.

– А-а… вон про что ты… Но разве мечта о свободе не есть свобода?

– То есть ты намекаешь на то, что ты хочешь уйти из замка? – навязчиво спросил кучер, развернувшись лицом к мечтательному другу, который в этот момент в глубине кабины проверял свою рану.

– Нет, ты меня совершенно не понял, – вяло отмахнулся старик. – Зачем мне уходить от графа? Я ведь и так скоро умру…

– Что? Умрёшь? Пф-ф, да не мели чепуху, ты живее всех живых! Это я собственной кровью клянусь. Половина всех юношей нашего городка помертвее тебя будут!

– Ха, друг мой, спасибо за комплимент, но от смерти, увы, не скроешься… Она всегда рядом, крадётся и ждёт, ждёт самого удачного момента, когда твой взор будет ярок и блистателен, чтобы в мгновение сбить с толку, и дать понять человеку, насколько важна и красива была его жизнь, – философски улыбнулся старик и, вновь проверив свой сундук уже трижды за это утро, на сей раз достал из него сухой пряник и, сделав пару надкусов, предложил Кейсеру, который, не отнимая взгляда от дороги, поспешно отказался.

Они не спеша проехали лесоболотный пункт и небольшую, редко заснеженную степь, подобрались к первым ветхим одиночным домикам Мюлуза, где уже давно не обитали люди, а жили лишь бродяги, отшельники и безработные, и лишь иногда в них перекантовывались егеря. Примерно здесь Корбл перебрался на козлы к своему другу, который был непременно удивлен и осчастливлен. Следом домики на целую милю пропали в степях, скрылись от путников, ведь их следующей целью служил центр шумного города, в который они поспешно въехали. Как показалось Корблу, Мюлуз справлял какое-то празднество, но он напрочь забыл какое, однако яркое впечатление Кейсера тут же поставило всё на свои места:

– Ого, да здесь, кажется, полным ходом идёт подготовка ко Дню святых! – спохватился он, когда при приближении к небольшим вратам заметил широкие глиняные горшки с разноцветными хризантемами. – Вот это да-а… Какие красивые цветы! Эх, вот же блин, а я вот не успею принести своим родным на кладбище хризантемку… Ну, что же поделать? Жена принесет.

– Кейсер, если тебя это утешит, то я тоже не успею… да и нет у меня того, кто бы это сделал за меня… Слушай, Кейсер, а это разве не католический праздник?

– Да-да, он самый, католический, – радостно кивнул кучер.

– А почему тогда французы так ненавидят немцев? Мы же тоже, как они, католики…

Кейсер дружелюбно пожал плечами и всё же дал более-менее чёткий ответ:

– Ну-у, знаешь ли, тут совсем не в этом дело. Да и с чего ты взял, что мы католическая страна? Если только в отдельных её уголках, в нашем, например, большинство католиков, чуть северней – протестантов больше. А вот с Францией дела обстоят отнюдь не от каких-то там религий… У нас изначально не заладились с ними отношения, хотя, конечно, они с нами не как с британцами… Там всё намного хуже. В общем, как бы не потерять суть мысли. Тридцатилетняя война началась внутри нашей страны, когда столкнулись католики и протестанты, война которых разделила нашу страну на две части… Позже в войну на стороне протестантов вступила Дания, следом Швеция… Саксония, Россия, чуть позже Франция… Ох, а за католичество и гегемонию Габсбургов вступилась только Австрия и Испания… А вот почему Людовик XIII вступил в эту войну на стороне протестантов, думаю, это прежде всего из личных интересов и из-за желания захватить мантуанское наследие. Да, думаю, так и было. Франция не ступала ногой на земли Римской империи, однако под конец мира ухватила свою долю в качестве городов Мюлуза, Страсбурга, Кольмара. Французы вышли победителями в этой войне, если это так можно назвать. Так что я не особо понимаю, почему они так злы на нас, видать, такой у них нрав, что уж тут поделать? Да и мы хороши… Сами себя разваливаем. Скоро от страны останется лишь одно словцо, да и то не шибко доброе… Да и откуда вообще взялось это название – Священная Римская империя? Какая священная, если мы в собственной вере мы не можем разобраться? Какие мы римляне, если мы выходцы из варваров? Да и какая мы империя, если постоянно раздроблены на княжества?

– Не знаю, друг, не знаю, откуда-то, видать, повелось… – стиснув свои расшатанные зубы, пожал плечами Корбл. – Кейсер, а откуда ты всё это знаешь? Где вычитал? Лично меня в то время заботило лишь то, как бы защитить Гогенцоллерн… Я и простые люди тогда, даже не были в курсе, кто на нас на падает и зачем. И сейчас, когда уже несколько лет прошло после подписания мира, я до сих пор не знаю всех тех событий!

Кейсер приятно покраснел и, шлёпнув два раза по собственному животу, ответил на интересующий друга вопрос:

– Так это, всё что я знаю мне поведал мой сын, он же у меня участвовал в этой войне. Его призывали на строну Габсбургов, однако после того, как он попал в плен к французам, остался жить у них… Изредка ко мне заезжал, рассказывал о своих делах, о работе, в общем, о житейских делах. А когда он выпивал на семейном застолье, и наступал его черёд говорить тост, то он с восхищением читал всем нам военную цитату Ришелье: «Я не сплю ночами для того, чтобы другие могли спать спокойно». Эх, как же не хватает мне его присутствия, а ведь он где-то на границе, может, даже где-то здесь…

– Ну-с, не печалься ты так, мой друг, а коли он здесь, того и гляди найдём его средь этой буйной толпы!

Корбл, словно малый щенок, притерся к кучеру плечом и кротко посмеялся с закрытыми, прищуренными глазами, за этим примером последовал сам Кейсер, периодически поддакивая своему другу на его откровенно глупые вопросы касательно празднества или особого структурного оттенка архитектуры города, искренне поражаясь его беззаботному парению мысли. Друзья с весельем въехали в город, и, когда остановились на лошадиной улице, Корбла на мгновение посетила необъяснимая тоска; указав своему кучеру, куда именно нужно поставить повозку, он дал ему пару серебряников для собственных нужд и приказал ждать у повозки, если тот вернётся раньше. А сам же направился на многолюдную улицу, где с каждой секундой нарастало веселье: люди выходили из своих домов, встречались с соседями, здоровались с незнакомцами и желали им всех благ; иногда по улице проходили священники – в этот день они были одеты в белые мантии, которые по-особенному восхищали разум.

Корбл, словно слепой старец, последовал за непонятным мутным светом, который неожиданно привёл его в пустой, никем не охраняемый проход, с двух сторон огранённый клеточным сооружением, внутри которого молчаливо посиживали заключённые. Это место показалось ему почему-то очень знакомым.

– Как говорят французы, déjà vu3, – тихо промолвил себе под нос Корбл и ненароком обратил взор направо – на светловолосую, но замызганную в грязи девчушку. Оглядевшись по сторонам, подойдя к металлическим штырям, он окликнул её. Первый раз и несколько последующих окликов она не расслышала, но после того как старик откинул камешек в сторону, девушка потянула шею и, показав свой острый, слегка раздвоенный подбородок, протёрла сизые блестящие глаза.

– Ох, ты жива, слава богу… – прошептал старик, будто бы имел что-то общее с ней, однако ничего подобного не было известно, – Не бойся, я вытащу тебя отсюда… – и, подобрав с земли тяжёлый камень, крепко ударил несколько раз по маленькому замку, который с грохотом свалился, отворив за собой хлипкую решётчатую дверь.

«Ну же, поднажми, Корбл», – мысленно прокряхтел старик, поднимая обессиленную девушку, оказавшуюся невероятно лёгкой.

– Зачем… вы мне помогаете? – вздохнула девушка, ведомая стариком через людскую улицу, на что старик ничего не ответил: он первым делом решил поскорее скрыться от хмельных и весёлых лиц.

Старик довёл бедняжку до повозки, усадил её на заднее кресло и, угостив мягкой хлебной булочкой с зёрнышками по краям, стал наблюдать из-под плотного тюля за проезжей частью дороги. Погони или подозрительных лиц не наблюдалось, и это облегчение вылилось в небольшое волнение и мандраж. Старик уселся рядом с девушкой и всё так же молчал и изредка выглядывал в простреленные французами отверстия. Девушка всячески пыталась сдерживать свой бешеный аппетит, проявившийся из-за вечного, губящего множество жизней, голода, и у неё это отлично получалось. Через минуту она протянула свою костлявую исхудавшую руку к Корблу и тихо промолвила:

– Пожалуйста, подайте воды…

– Конечно, бери, – Корбл протянул свою открытую по пути флягу прямо в ладонь белокурой леди.

– У вас странный акцент. Вы из немцев? – сильно удивилась чужому языку девушка, незначительно пришедшая в свой разум от последующих глотков чистой воды, на чей вопрос Корбл украдкой кивнул. – А я ведь знала, что вы – хороший народ, – чуть раскрепощённее отсимпатизировала девушка и ненароком спросила имя своего пожилого спасителя.

– Меня зовут Корбл, а кучера… его сейчас здесь нет… зовут Кейсер. Он плохой шутник, но чтобы его не расстраивать, делай вид, что каждое его слово вызывает смех.

– Хорошо, так значит, Корбл и Кейсер? – мило повторила девушка.

Старик застенчиво кивнул. Француженка неловко и смущённо схватилась за урчащий живот, вероятно впервые за эту неделю сияющий от проблеска еды, но открыто желающий получить ещё одну порцию чего-либо съестного. В этот же момент в пассажирскую комнату забрался хмурый и в тоже время серьёзный до неузнаваемости Кейсер, услышавший незнакомый подозрительный голос в своей повозке. Корбл слегка дёрнулся, ухватившись за мушкетон на ремне, но тут же засиял улыбкой, когда увидел не на редкость удивлённое лицо товарища. Старик протянул ладонь к нему и приветливо уставился на девушку, она невольно смекнула то, что хотел донести до неё немец. Она поднялась с мягкого, перетянутого мехом сиденья, стряхнула мелкие крошки, образовавшиеся от булки, сложила свои руки перед собой и, кротко поклонившись, поприветствовала Кейсера на исконно французском языке:

– Привет, дорогой Кейсер. Рада приветствовать вас. Ваш друг только что успел о тебе поведать… Кстати, меня зовут Эли́с Серро́… Будем знакомы.

Кейсер непонятливым и смешным, приподнятым взором посмотрел в приспущенные тёмно-карие глаза Корбла. И тот, сидевший в углу старикашка, невероятно глупо рассмеялся, хлопнув оглушительно ладонью по своему широкому низкому лбу:

– Он же ни черта не понимает, ха! Ты только посмотри на его физиономию, во даёт!.. Ладно-ладно, так и быть, Кейсер, не кривись, не обижайся. Она сказала, что её зовут Эли́с Серро́ и что она рада встрече с тобой.

– Ой! – спохватился мигом кучер и одним ходом поцеловал тыльную сторону ладони тощей девушки. – И мне, и мне… очень приятно… – Его маленькая светлая борода распушилась, а щёки налились румянцем. От кучера повеяло легким табаком, запах которого недолюбливал Корбл, однако, в данный момент, он даже ухом не повёл, и продолжил спокойным образом вести знакомство и общение.

– Très agréablement, – мгновенно перевёл Корбл Элис, и девушка приятно смутилась.

– Хорошо. Полагаю, мы скоро поедем? – спросил Кейсер Корбла, на что тот пока не знал точного ответа, так как Элис ещё не была оповещена о том, в чём заключалась вся соль поездки.

Он понятно и очень сжато объяснил на французском о своём мрачном графе и о задаче найти трёх девушек, одна из которых, вероятно, в будущем сможет стать его спутницей жизни. Растолковал о прекрасной жизни в замке и о всех привилегиях графини. Элис долго соображала, что ей ответить, она с недоверием смотрела на ещё более не понимающего ситуацию Кейсера и совершенно спокойного старца, но тем не менее она осознала, что ей стоит довериться немцу, который спас её от голодной смерти, на которую оставили её кровные французы. И ровные, изящные, острые, хоть и совершенно бледные, черты лица Элис постепенно от печали налились кровью, делая слегка грязноватую кожу розовей, сияющей и счастливой.

Она продолжала перебирать в голове все возможные варианты событий с нею в том случае, если она довериться незнакомцам – от самых страшных до невероятно романтичных. Однако когда Корбл невзначай уселся справа от неё и вежливо, положив свою ладонь на её руку и сделав яркий комплимент, предложил поехать с ним в Гогенцоллерн, её серебряные глаза вместе с русыми локонами волос тут же восторжествовали. Ровный кошачий носик с лёгкой горбинкой приподнялся, а на мягких маленьких губах, отдающих неестественно розовым цветом, показались влажные пузырьки, которые находили убежище внутри маленьких трещин. Элис перестала мыслить и лёгким движением головы со слегка сжатой на холоде улыбкой и приподнятыми сухими щёчками согласилась, отчего Корбл торжественно вскрикнул, одновременно подняв и сжав свою правую руку в кулак:

– Направляемся в Италию!