Читать книгу Трость - Эндрю Кларк - Страница 7

Тем временем в Хехингене во всё прежнем «Старом Дворике» развязалась незначительная беседа между Адалардом, Йоханом, Ханком и Гансом, расположившимися в самом дальнем, крайнем углу ветхого трактирчика за одним из самых крупных столов. Фермер, чей сын трагично погиб в Гогенцоллерне, давным-давно спешил в Хехинген с торгового пути, где стоит город Вюртемберг, чтобы скорей увидеть тело своего единственного сына, побросав все свои обозы с мучным и хлебным.

– Ну что? Скоро, видать, фермер приедет, наше предложение все ещё в силе – отсыпать старику на гроб его сына? – деловито, не стесняясь людских трактирных лиц, начал Ганс, высматривая своим взглядом, хитрее лисьего, физиономии своих робких, слегка напуганных товарищей. Все молчали. Играли в переглядывания. И лишь когда к столу подошла кельнерша с просьбой о заказе, Ханк, резко сделав грациозный взмах рукой вверх, вежливо вымолвил:

– Четыре «вайнштефана», пожалуйста! И-и-и… одну сочную курочку в придачу. Ведь у нас сегодня праздник! Так ведь, работяги?

Друзья без особого интереса покивали, и в тот же момент из-за соседних столов послышались радостные крики с поздравлениями от таких же простых и бесхлопотных, слегка опьянённых чудиков, от похвал которых у приятелей мгновенно поалели щеки, будто от предвкушения скорого хмеля. Хотя, скорее всего, покраснение на щеках являлось банальным принципом проявления совести, который исчерпал себя сразу же после принесённых элегантной кельнершой блюд: курицы и пива. За мгновение сознание друзей исчезло в их прожорливых животах. Разгорелись веселье и задор. Все тут же позабыли о насущной делёжке и приятно проводили своё время. Все, кроме Йохана, вечно ёрзающего на трухлявой подложке, которую в конце концов он сбросил со стула, а ещё через минуту вышел из бара, дабы отдышаться от запаха пота и в особенности от алкоголя, сам которого не пил. Он тяжко вздохнул и уселся на край крыльца, даруя свободный проход новым посетителям, останавливающимся на своих благородных ослах возле грязной конюшни, стоящей напротив трактира.

Совесть Йохана набрала ещё большие обороты, заставляя своего обладателя краснеть под бледно-лазурным небом. Угрызение на секунду пропадало, когда его маленькие голубые глаза устремлялись на свои оборванные лёгкие штанишки, которые изрядно истрепали себя после работ в замке и других силовых заданий. Тонкие брови опустели, впалый подбородок осел, а грушевидные щёки обсохли на ветру. Совесть и грустное настроение часто играли с ним в психологические игры, а его разум постоянно пытался отвести взгляд от насущных проблем, завлечь чем-нибудь другим, забыть то, что гложит, однако Йохан пересиливал этот лицемерный напор внутренних голосов и споров, и добровольно оставался на своей меланхоличной волне.

Он облокотился на штаны, и в его маленькой голове пронеслись корящие мысли: «Неужто я так поступлю? Нет… нет. Нет. Нельзя! Так нельзя – неправильно! Ты не можешь, Йохан! Не можешь, Йохан! Это так неправильно… Но… почему?»

Глядя в серое небо, Йохан перекрестился, медленно поднялся с лестницы, отряхнулся и, нащупав в своём грязном пальто шуршащий мешочек, подошёл к ветхой полуоткрытой двери, из-за которой доносился приглушенный топот большой массы людей. Это были его друзья, слегка пьяные и задорные, беззаботные, ни капли не думающие наперёд. Однако, не смотря на это, на их лицах висела некая доля озадаченности после неожиданного ухода Йохана.

– Х-хей! Вон он! Я же говорил, что он никуда не уходил… Ты зачем так внезапно скрылся, чудик? – начал Ханк, до грохота распахнув несчастную дверь.

Одной из кельнерш это явно не понравилось, но, продолжая прочищать посуду, она всё же стерпела шумных посетителей и молча протолкнула группу молодых из заведения. Адалард не сразу почувствовал проталкивающие руки питейной дамы и от этого несильно ударился о верхушку дверного проёма своим мясистым, суженным к тёмным бровям лбом, случайно стряхнув с неё вековую пыль.

– Да-а, что-то поплохело мне от спиртного, голова болит… Слушайте, братья, я тут подумал насчёт тех монет… и решил, что… – сквозь силу и стеснение продолжал Йохан, глядя на помрачневшие лики друзей, которые пересилили его серьёзность и заставили думать иначе, – что… не возвращать деньги Франца – это отличная идея!

– Во-о-от! – промычал Адалард и возвысил свой толстый палец к небу. – Вот как хорошее пиво помогает, вот как людей меняет! Ах-а…

– Да уж, прекрасно… – не очень радостно подтвердил Йохан. – Парни, послушайте, тут несколько секунд назад прохожий коней выводил, проболтался, что фермер… уже давно прибыл в Хехинген и…

– И-и-и?.. – нетерпеливо поддразнил Ханк и в разные стороны поводил хмельным кротким носом.

– Нужно, наверное, нам спешить?

– Точно-точно! Время-то уже затемно! Как же это мы так засиделись? За мной, братья, пройдём через тот проулок, – предложил всё тот же Ханк и, не заинтересовавшись мнением остальных, напрямик понёсся через улицу, будто намеренно сталкиваясь с прохожими людьми и сам же ругая их за это. Остальные подтянулись за ним, хотя путеводительная миссия Ханка была совершенно бесполезной, так как каждый в этом городке знал все узкие улочки и проходы вплоть до мелочей.

Скоро близился вечер, а казалось, что четверо парней несколько минут назад только вошли в трактир. Но такова зима – не успеешь оглянуться, бац, и уже ночь – блеклая, лунная, шипящая от мороза, невероятная, бдительная и такая невинная, ещё нетронутая леденящими порывистыми ветрами зимняя ночь. Она медленно, но верно захватывала всю земную поверхность Хехингена, укрывая его тёплым непроглядным полотном и создавая иллюзию невероятно доброго и тёплого вечера, однако всё было совершенно не так. Жителям городка и близлежащим деревням грозил лютый вероломный мороз, какой давным-давно не встречался по всей территории Священной империи. И как не вовремя он совпал с предшествующим захоронением Франца, но, впрочем, именно из-за этой погодной надвигающейся напасти похороны решили назначить раньше, чтобы удобнее было вскапывать землю.

– Как долго до дома фермера? – ёмко спросил Адалард, почёсывая свою непропорциональную голову, давно покрасневшую от свистящего ветра, который мигом выдул из него весь хмель. Лишь на картошечном носу великана и на его оттопыренных ушах по сию пору виднелись посинения от большого количества выпивки.

– Недолго, вон он уже виднеется, даже отсюда виднеется, – указал своим дрожащим пальцем Ханк на загоревшиеся дальние огоньки в двухэтажном массивном доме, каменно-зелёном, слегка розоватом при отражении от поднимающихся звёзд и света, отражающегося от алой крыши.

Дом стоял в одиночестве, то бишь он был отдалённым от всего остального городка, окружённый всего лишь тремя деревцами и просторным полем для сбора обильного урожая. Где-то совершенно далеко за домом, на краю поля стояли маленькие мельницы, которые в основном служили пристанищем для той части крестьян, работающих в поле или в лесостепях. Подле него выстроилось небольшое столпотворение зевак, рабочих, близких друзей и родственников погибшего Франца и его скорбящего отца. Все они явно были в печали и даже не сразу заметили столь шумную пьяную четвёрку. Лишь когда те подошли ближе к крыльцу, вплотную, послышался грубый, но негромкий спокойный голос крупного мужчины, вышедшего в направлении нерасторопной компании:

– Вы кто такие?

– Мы? Мы работали вместе с Францем… – в той же манере ответил Ганс.

– Поздравляю, больше не будете! – тут же загнусавил фермер обоих и без капли стеснения громко шмыгнул краем крупного носа. Он сидел за огромной толпой внутри образованного случайностью полукруга, он не видел спорящих, однако ему было всё равно на их присутствие. Фермер не повернул на них своего манерного взгляда и всё смотрел на чёрный полуоткрытый лакированный гроб, из которого виднелась уцелевшая обескровленная, бледная часть головы сына. Она была ужасно искажена, а в мёртвом взгляде Франца виднелся первобытный ужас и страх, однако старый фермер, словно ополоумевший, всё время повторял одно и то же:

– Он невероятно спокоен… Как же он спокоен, я верю в это. Он спит… спит сладким, крепким сном. Но… что он почувствовал перед этим спокойствием? Что он чувствовал? А?!

Иногда после этих полоумных высказываний он резко дёргался, прямо как паралитик, и резко оборачивался на тёплые, лежащие на его округлых плечах руки близких и товарищей, не узнавая собственных друзей, пугался, пошатывался, пытался вскочить, но непомерная усталость и собственный вес не давали ему это совершить.

Ганс, Ханк, Адалард и Йохан собрались вместе чуть правее от толпы и, заметив, что они давно опоздали со своим предложением о гробовой помощи, ветхо молчали, покашливали, переглядывались с незнакомыми серебряными, фарфоровыми лицами. И, постепенно трезвея от хмеля, находили всё больше и больше знакомых, которые так же, как и они, присутствовали в тот злободневный час. Вскоре фермер попросил всех, кто стоит подле него, помочь подняться. Близилось захоронение. Четверо молодых и не очень парней подняли полузакрытый гроб и понесли его к молодой, давно опавшей яблоне, под корнями которой до сих пор расстилалась тёплым ковром рыхлая плодородная земля. И именно в этой земле с тяжёлым трудом уже была прорыта полутораметровая яма, ожидающая своего сожителя.

Гроб плавно спустили на дно и плотно заколотили тонкими гвоздями, положили кружевное белое покрывало на деревянную крышку, и все поочерёдно подошли к яме с невероятно добрыми пожеланиями усопшему. А под монотонное чтение молитв священника каждый из желающих скидывал в закрытый ящик по алому дорогому цветку. Вся присутствующая семья Франца, а именно: его отец, слегка хромая тётка и, казалось, ничем не взволнованная любовница Франца, встали в первый ряд, чуть правее от других. Друзья же, знакомые и иные гости – позади них, и лишь приглашённые фермером от католической церкви гробовщики имели право стоять у изголовья надгробья.

Все погребальные обряды были завершены, и только затухающий печальный говор священника естественным образом сдерживал гостей от предстоящего траура. Конец молитвы. Конец дождя и мокрого снега. Дерево склонилось к яме от тяжести и непомерной сырости. Абсолютно все гости, словно по приказанию свыше, не смогли сдержать горьких слёз, а хмельная бесстыдная четвёрка и вовсе в тесную обнимку рыдала громче всех. Фермер – нет. Он молча смотрел на медленно растущую над гробом землю и всячески приглаживал свою похожую на слоновую кость блестящую лысую голову. Но никто не был этим удивлён, даже священник не посчитал это грубым знаком. Фермер всегда был зол на всех и достаточно строг с сыном, отчего тот всё равно перенял распутность души и гордыню своей умершей при родах матери.

Всё было окончено. Все принялись расходиться. Любовница Франца подозрительно быстро скрылась после церемонии, но никто о ней даже и не вспомнил. Фермер вместе с сестрой заперся в доме: она ушла проверять и наказывать слуг, а он на первых порах решил подремать в кресле, в уютном зале. Все ставни были закрыты – настроение было не для гостей. Расторопно фермер проснулся от мыслей и скользкими пальцами потушил все свечи в доме, кроме одной – она находилась в его комнате, в правой части второго этажа, если смотреть со стороны фасада – и, задёрнув синие шторы, которые со временем собрали всю черноту траурной ночи в свои объятия, принялся читать, видимо, не очень затейливую книжонку.

Адалард, Йохан, Ханк и Ганс неподвижно стояли перед широкими дверями – размышляли. Первым начал Ханк, и в его голосе не возникла ни одна минорная нота, а лишь всем надоевший сарказм в вперемежку с иронией:

– Видимо, как ни прискорбно, старик не откроет нам свои бараньи врата (над дверьми висел бараний скелет головы с невероятно огромными ребристыми рогами) ещё как минимум три дня – траур же! Что будем делать теперь?.. А, а? Я предлагаю нам навсегда забыть столь туманное угрызение совести, как страшный сон забыть. Да и почему здесь стоим? Йохан же сказал, что согласился не отдавать долю, или наш бедный малый совсем запутался? То гроб, то всё, то ничего, то гроб, то всё! Эх, тьфу, поскорей податься по домам к чёртовой матери, пока мы тут вовсе не задубели!

– Да-а… Сейчас бы поесть или согреться. Или и то и другое, – неспешно пробубнил Адалард.

– Да. Полностью с тобой согласен, мой большой косолапый друг, – прельстился Ганс. – Я думаю, что в эту и в последующую недели нашего достопочтенного фермера не будут интересовать какие-то глупые, в особенности для дворян, деньги. У них этих пфеннигов навалом, бери не хочу! И без всяких сомнений заверяю, что у каждого такого толстосума по двадцать тысяч английских фут стерлингов под кладовкой на чёрный день запасено. И мы тут как тут со своей честностью, тьфу, да кому она вообще в нашем мире сдалась? – манерно, но спокойным образом сковырнул политическую язву Ганс. Все высказали своё мнение, кроме Йохана, который постоянно глазел по затемнённым окнам, высматривая лик фермера.

– Слышь, чудик, а ты, что думаешь? – лязгнул Ханк. – Так-то, в общем, не имеет значения, я всё равно сейчас сваливаю, но всё же?..

– Я думаю… думаю… Простите, но я останусь, – недопустимо долго решал Йохан, но как-никак решился. И этот ответ слегка возбудил интерес Ганса и совершенно бесчеловечно добил Ханка. Но несмотря на довольно громкие и безрассудные нравоучения от ядовитого друга, Йохан, как бы то ни было, остался непоколебим в своём решении, чем ещё больше восхитил Ганса, наблюдавшего за конфликтом с нейтральной стороны.

– Пф-ф, ну и оставайся здесь, болван, а как замёрзнешь – меня не зови… – Ханк поставил лёгкий щелбан по маленькому лбу меланхоличного друга и, не попрощавшись с ним, один, не дожидаясь остальных, ушёл в направлении ветра.

Ганс подошёл к Йохану и с суетливой и удивлённой мимикой своего большого лица спросил:

– Йохан, а что если он тебя всё же впустит, что ты будешь делать потом? Гроб уже куплен. Пожелания даны. Фермер в печали. И… мешок с монетами… вот блин, – пошарил Ганс сам у себя по карманам. – Видимо, я ещё с трактира отдал Ханку… Может, всё-таки по домам?

– Нет… – тяжело выдохнул Йохан.

После этого кроткого ответа Ганс ещё полминуты простоял над тревожной головой друга и, осознав, что тот не колеблется, что у того появился некий стыдливый стержень, который давно исчез у многих крестьян, резко переменился в настроении – на более безэмоциональное, строптивое и отчуждённое, настроенное на сладкий сон и тяжёлое похмелье. Он незатейливо хлопнул по плечу Йохана, восхитился и, развернувшись к немногословному на этот счёт Адаларду, который также собирался уходить, попрощался с совестью.

Настала глубокая темень. Луна скрылась за пустыми облаками, и Йохан уже в третий раз, дрожа от холода, стучал в уродливый дверной молоток. И если первые два раза полноватая сестра фермера отвечала и даже открывала дверь, чтобы рассмотреть, кого это привело, то на третий её интерес спускаться к двери ради нерадивого Йохана вовсе пропал. Она устала его толкать в шею и всячески ругать, и прогонять от дома. Тогда бедному крестьянину ничего не оставалось, кроме как надеяться на то, что его совесть хоть как-то успокоится после трескучего мороза и блеклого снега, оседающего на тоненькой шапочке Йохана, и отпустит его домой, однако сон наступил раньше. Перед его глазами летали затухающие во тьме ледяные кристаллы, которые он не специально, словно по мановению волшебной палочки ведомого холода, принялся считать: «Один, два, три… четыре…»

Йохан зевнул и, съёжившись на нагретых ступеньках, уснул.

Утро. Дверь с промёрзшим хрустом открылась, и спящее тело Йохана с глухим стуком рухнуло в дом фермера. Раздался протяжный визг хозяйки, отчего спящий выпрыгнул на улицу, на хрупкий лёд, словно инстинктивный пёс из-под дрожащей телеги. Тётка, схватившись за левую грудь, тотчас захлопнула дверь, и следом было слышно, как она быстро начала взбираться по лестнице, высоко придерживая пышное цветочное платьице с завышенной талией. На середине пути она внезапно столкнулась со спускающимся, пробудившимся ото сна фермером. Он был раздражён, в особенности, от писклявого крика своей сестры:

– Что там, твою мать, случилось, Генриетта? Зачем так визжать спозаранку?!

– Т-там! Э-это… – прозаикалась сестра и, набравшись воздуха, как выкрикнула в длинное ухо брата:

– Чёрт за дверью, там точно чёрт! Маленький, юркий, всю ночь стучал в дверь!

– Чёрт? – переспросил фермер, славно смеясь и потирая глаза спросонья. Генриетта на мгновение почувствовала всю неловкость ситуации и смутилась. Фермер же, покачиваясь из стороны в сторону своим выпирающим из-под коричневато-бежевого камзола животом, спустился вниз и, вздрогнув от повеявшего холода, открыл несчастную дверь. В двух метрах от него лежал, скукожившись на замёрзшей полой лужице, Йохан – он более не выглядел как человек, а скорее был похож на ничем не примечательный сугроб, навеянный ночью чарующей беленой. Фермер ужаснулся, завидев это зрелище, но не подал вида – мигом натянул на свои широкие панталоны длинные, блестящие чёрным золотом сапоги и двинулся помогать бедолаге. Этот крупный человек с лёгкостью взвалил на себя хилого Йохана и ввёл его в дом.

– Генриетта, хватит задом махать, не видишь что-ли – человек замёрз, неси вино, согреть нужно! – выкрикнул фермер, разувая нежданного гостя и набрасывая на него с полки шерстяные вещи.

– А вино какого года, милый?

– Тьфу на тебя. Любого! Любое неси…

Хозяйка заойкала да заохала, заметавшись по широкой кухне, стала искать бокалы для вина и само вино, пока в это же время фермер аккуратно сопровождал полумёртвого Йохана в левое крыло здания, где находилась просторная аккуратная комната усопшего Франца. Она была полностью оклеена дорогими чёрно-белыми обоями, имитировавшими парчовую ткань с металлической блестящей вышивкой. Роскошная кровать, на которую фермер возложил Йохана, была непомерно огромна и занимала почти всё тугое пространство красным пятном с элементами художественного стиля ампир, где изголовье также было украшено золотом. Стояли и высокие тумбы по обе стороны кровати, и огромный, с раритетным рисунком по краю, шкаф. Больше ничего примечательного в этой комнате не было, может, лишь небольшое овальное зеркало возле выхода, и, впрочем, прямо над проходом виднелись английские миниатюрные часы – круглые, показывающие однотонным тиком ровно девять часов.

В момент, когда фермер укладывал промёрзшего до костей Йохана, послышался ломаный лестничный скрип – Генриетта поднималась. А когда поднялась, то чуть не разлила из-за высокого порожка винное содержимое серого керамического стакана. Она подала его брату, а тот, усевшись на круглый миниатюрный стул, стоящий рядом с массивным шкафом, поблагодарил сестру и попросил на неопределенное её удалиться из комнаты. Фермер с Йоханом остались наедине, и последний, немного окочурившись от дремоты, с полуоткрытыми глазами осмотрел своё роскошное окружение и, осознав, что это пока не рай, заметил своего спасителя. Он увидел перед собой низкорослого, ниже, чем сам Йохан фермера, облачённого в старый узкий камзол, украшенный белыми манжетами и острым воротником с кружевами. На его наряде было уйма складок и каких-то пятен. Множество нитей торчали на плечах, белая майка нагло прокрадывалась под богатым антуражем, а маленькая золотая, еле заметная брошь, в форме игривого оленёнка, была слегка наклонена в сторону. Этим нарядом фермер больше походил на престарелого снегиря, чем на богатого селезня. Количество заклёпок камзола зашкаливало, а утолщённые валики на плечах придавали богатый, но фальшивый вид, ведь плечи фермера не иначе как были гораздо уже и хилей; на них лежали кудряво-волнистые светлые, как поле ржи, волосы, сухие и неухоженные. Фермер тяжело дышал, и его большой живот поднимался и опускался с каждым тяжёлым вдохом и выдохом. Но тем не менее фермер сильно истощился и исхудал за вчерашний нервный день утраты, и вдобавок показалось, что его локоны поседели с боков, уж подозрительно мало там было волос.