Читать книгу Снимая маску. Автобиография короля мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббера - Эндрю Ллойд Уэббер - Страница 5

Три великие страсти – живопись, музыкальный театр и архитектура, – впоследствии сформировавшие мою жизнь, дали знать о себе довольно рано. Моя любовь к архитектуре началась, едва я себя помню, со странной романтической одержимости разрушенными замками и аббатствами. К моему отрочеству это увлечение переросло в любовь ко всем видам архитектуры. Возможно, меня привлекала неизвестность и таинственность – в ДНК семьи Ллойд Уэббер нет визуальных искусств.

В случае с театром и поп-музыкой все намного проще. В нашей семье была традиция: каждый год мы ходили на рождественское представление в Лондон Палладиум[2]. Меня восхищало абсолютно все. В те дни Палладиум был синонимом популярного эстрадного театра. Все звезды играли там. Представление соединяло в себе знаменитостей, грандиозные декорации, современные популярные песни. Все это составляло хитроумный микс для пятилетнего ребенка. В одном из таких представлений была линия Алладина, которую я до сих пор люблю:

Алладин потирает лампу. Из нее появляется джин:

– Чего желаете, повелитель?

– Желаю услышать, как Альма Коган поет «Sugar in the Morning».

Занавес поднимается, а за ним Альма Коган поет «Sugar in the Morning».

Очень скоро я построил свой первый игрушечный театр. Это была горячо любимая версия игрушечного театра Поллока, которая в итоге стала большой конструкцией из кирпичей, нареченной «Харрингтон Павильон». За годы технические амбиции выросли до такой степени, что в театре появилась вращающаяся сцена, сделанная из старого проигрывателя. Эта идею я собезьянничал из известной заключительной сцены телевизионной передачи Sunday Night в Лондон Палладиум. Все звезды выстраивались в линию на вращающейся сцене легендарного Палладиуума и махали на прощание миллионам британских зрителей. Для британцев это шоу 1950-х – начала 1960-х было таким же значимым, как Шоу Эда Салливана для американцев. Каждое утро я щипаю себя, потому что до сих пор не верю, что теперь владею театром, который открыл для меня этот мир.

Лондон Палладиум вдохновил меня на рождественское представление, и концертные сезоны не долго продержались в «Харрингтон Павильон». На рождественских каникулах в 1958 году я впервые столкнулся с мюзиклами. Я посмотрел «Мою прекрасную леди» и «Вестсайдскую историю», а также фильмы «Жижи» и «Юг Тихого океана». Все это за четыре поворотные в моей жизни недели. В том же 1958 году в нашей квартире на Харрингтон-роуд появился первый долгоиграющий граммофон. С ним появилась пластинка «Щелкунчик» Чайковского. К сожалению отца, на другой стороне пластинки была «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева, чье славное хаотичное вступление очень нравилось нам с Джулианом. Мы с наслаждением танцевали на наших кроватях под знаменитый марш. Тогда зародилась моя любовь к Прокофьеву, которого я считаю одним из величайших мелодистов двадцатого века.

«Моя прекрасная леди» была сенсацией в Лондоне на протяжении 1958 года. Легендарный мюзикл по «Пигмалиону» Бернарда Шоу увидел свет на Бродвее двумя годами ранее и был сопровожден восторженными отзывами. За исключением одного, о котором мне рассказал Алан Джей Лернер. Отзыв был опубликован в еженедельнике Variety, и в нем говорилось, что в мюзикле нет запоминающихся песен.

Продюсеры блестяще поработали в Британии. Они всячески пресекали распространение песен из мюзикла до лондонской премьеры. В результате альбом с бродвейскими записями был самым спрашиваемым контрабандным товаром. Конечно же, у тетушки Ви он был. Так что к моменту, когда я попал на мюзикл, я уже знал партитуру от и до и долго размышлял, есть ли на сцене «Харрингтон Павильон» место для полуразговорной песенной манеры Рекса Харрисона.

Лондон всполошился еще больше, когда три бродвейских звезды – Рекс Харрисон, Джули Эндрюс и Станли Холлоуэй – повторили свои главные роли в театре «Друри-Лейн». По счастью, у меня был билет, чтобы увидеть всех троих, на самом деле, двоих, потому что Станли Холлоуэя не было. Забавно, как разочарования подобные этому остаются с нами навсегда. В моем случае, тем декабрьским субботим мне запомнилось отсутствие Холлоуэя и шелестящий занавес, изображающий окрестности Уимпол Стрит, с Фредди Эйнсфорд-Хиллом, исполняющим «On the Street Where You Live». Ну и то, как я хвастался тем, что знаю все песни, подпевая актерам.

Моя любовь к мюзиклам привела меня к фильму «Жижи», теперь уже невероятно неполиткорректной истории о молоденькой девушке, которую готовили к жизни в качестве куртизанки. Вы можете представить, что будет, если в современном голливудском фильме старик будет петь песню под названием «Спасибо небесам, что на свете есть маленькие девочки» (Thank Heaven for Little Girls)? Спасибо небесам, что я был достаточно юн, чтобы не обратить на это внимание, и полюбить увертюры из «Жижи» на всю жизнь.

Удивительно, но человеком, бесконечно твердившем о «Вестсайдской истории», была бабушка Молли. И именно она повела меня на этот мюзикл. Американский актерский состав нельзя было сравнить ни с чем, что я видел до этого. Эти два мюзикла были настолько разными, но в равной мере завораживали меня. Бабуля подарила мне на Рождество пластинку с бродвейской постановкой, и вскоре она стала моей любимой из двух имеющихся. Я полюбил музыку Бернстайна даже больше, чем «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева.

Однако тем, что полностью сокрушило меня, был фильм «Юг Тихого океана». Я пошел на него с мамой и папой, и я помню тот вечер, когда я увидел этот невероятный фильм. Мне нужно было дожидаться своего дня рождения в марте, чтобы получить альбом с саундтреком фильма. Я до сих пор храню потертую копию. Кстати, это единственный альбом, который целый год был на первом месте в британских чартах.

К Рождеству 1961 года я знал партии мюзиклов «Карусель», «Король и я», «Оклахома!» и четыре раза успел посмотреть «Юг Тихого океана». Но был еще один фильм. В нем было всего несколько песен, но он захватил меня целиком. Элвис в «Тюремном роке». Динамика фильма заставила меня буквально стоять на кресле. У меня до сих пор хранится сингл, который сводил с ума моих родителей.

Вскоре мюзиклы стали основным блюдом в «Харрингтон Павильон». Я написал множество никуда не годных. Аудитория из скучающих родителей, друзей, родственников и кого угодно, кого я мог найти, собиралась, чтобы посмотреть и послушать последнее творение с Джулианом в качестве вокалиста и мной в качестве вокалиста, пианиста и рабочего сцены.

В период расцвета моя театральная сцена, будь она построена в натуральную величину, могла бы затмить новую Парижскую Оперу в Бастилии. Сюжеты включали в себя все: от «Как важно быть серьёзным» до «Царицы Савской». Вокруг театра возник целый фантазийный город. Все жители этого города были так или иначе зависимы от процветания театра. В «Харрингтон Павилльон» была билетная касса, в которой жители покупали билеты. Хиты и провалы выявлялись в зависимости от реакции зрителей – замученных родителей и друзей.

Мы с Джулианом создали целый мир, в котором я мог прятаться и в котором я был по-настоящему счастлив. Мир, в котором был один общий знаменатель, – музыкальный театр. Там были звезды, которые уходили и возвращались или скрывались в небытие. Там были воображаемые режиссеры, декораторы, репертуары, даже программки, – так меня впечатлила постановка «Моей прекрасной леди». Был даже специальный поезд, который перевозил зрителей из фантазийного города в театр на поздние показы. И, когда мне подарили первый диктофон, сразу же появились оригинальные записи мюзиклов.

Слава богу, этот диктофон был несовместим ни с одним магнитофоном. У него была своя лента, которая больше никуда не подходила. Таким образом, мои подростковые трели оказались навсегда утерянными для человечества, как и штуковина, на которую я их записывал. Впрочем, сознаюсь, две вещи сохранились, но в несколько ином виде. Одна песня из «Как важно быть серьезным», скромно заявленного как «Мюзикл чрезвычайной важности», превратилась в песню «Chained and Bound» из мюзикла «Иосиф и его удивительный разноцветный плащ снов». Основной мотив песни с очень подходящим названием «Chanson d’Enfance»[3] из мюзикла «Аспекты любви» тоже был взят из того шоу. Но как именно эта последняя мелодия могла звучать в мюзикле по вечной комедии Уайлда – остается для меня загадкой.

Надо сказать, что мое увлечение средневековыми храмами, развалинами и церквями затронуло мою жизнь так же сильно. Из игрушечных кирпичиков я построил огромный готический собор (посвященный святому Элвису). Он расположился в другом конце детской, чтобы не вступать в противоречие с растущими потребностями «Харрингтон Павильон».

Собор святого Элвиса пал жертвой вражеского нападения – Джулиан сбил его в припадке гнева. «Харрингтон Павильон», будучи крепко склеенным, напротив, остался невредимым. В 60-х, когда я покинул отчий дом, мой игрушечный театр был аккуратно разобран и спрятан. Но, к сожалению, он потерялся во время моего переезда в 1974 году. У меня осталось всего лишь несколько фотографий.

С НАЧАЛОМ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ В ИГРУШЕЧНОМ ТЕАТРЕ тетушка Ви начала проявлять ко мне все больший интерес. Мама, честно говоря, пока не запрещала мое ребяческое музицирование, но и не одобряла. Она перенаправила свои стремления сделать из сына классического музыканта на трехлетнего Джулиана, которому она купила детскую виолончель. Отец же начал интересоваться тем, что я делал. Когда мне было десять, он сделал несколько простых аранжировок для фортепиано из моих мелодий. А затем опубликовал их под моим именем в журнале «The Music Teacher», озаглавив «Игрушечный театр». С тех пор каждый раз, когда я экспериментировал за пианино, он заходил и спрашивал, как я нашел тот или иной аккорд. И это неудивительно: мой отец, несмотря на свое грозное звание профессора композиции в Королевском колледже музыки, по-настоящему любил мелодию. На самом деле, он любил мелодию больше, чем кто-либо.

Так, помимо знакомства со всеми новыми мюзиклами, чаще всего в компании тетушки Ви, я слушал, как отец играет мне самую разную музыку, пусть даже и с сильной склонностью к Рахманинову. Папина любовь к «серьезной» музыке исключала модернистов. Впрочем, ему нравились оркестровки Бенджамина Бриттена. Хотя он каждый раз в гневе тряс свой коктейльный шейкер, когда вспоминал, что во время Второй мировой Бриттен уехал в США, чтобы избежать службы по соображениям совести. Отец не раз причитал, что так Бриттен нечестно получил огромное преимущество перед композиторами, оставшимися в атакуемом Лондоне и пытавшимися внести свой вклад в исход войны.

В 1958 году отец решил вновь вернуться к клавишам органа. После войны он бросил свою работу в церкви All Saints Margaret Street, чтобы стать преподавателем в Королевском колледже музыки. Теперь же, спустя десятилетие, он был назначен музыкальным руководителем в Methodist Central Hall в Вестминстере. Службы в Central Hall были полной противоположностью службам в церкви All Saints. Готов поспорить, что его назначение вызвало настоящий переполох в кругах, где благовония считаются главной связью с богом. Но мама была в восторге. Она доверяла католикам меньше, чем методистам. Католики считают, что у животных нет души.

Правда в том, что в Central Hall был один из лучших органов в Британии, а отцу не терпелось снова начать играть на публике. Мой брат-виолончелист говорит, что именно во время выступлений отец проявлял свою стальную волю. На заре своей карьеры Джулиан спросил у отца, как справиться с волнением перед выходом на сцену. Отец повернулся к нему со словами: «Ты не будешь нервничать, если хорошо подготовился».

Отныне мы с Джулианом были вынуждены каждое воскресенье таскаться на безотрадные службы. Среди кровожадных и грозных проповедей и воодушевляющих песнопений «свободной церкви» лучом света были моменты, когда отец оживлял процесс своими органными импровизациями. Так как методисты придерживаются трезвого образа жизни, я надеюсь, никто никогда не проверял, что на самом деле было в отцовской бутылке минеральной воды. Потому что после каждого глотка к нему приходила все большая свобода вдохновения.

В 2014 году исполнилось сто лет со дня рождения моего отца. И я наблюдал огромный интерес к нему как к композитору. Во многом он был подогрет произведениями, которые отец скрывал от всех, и которые Джулиан нашел уже после его смерти. Отец держал их в тайне, потому что чувствовал, что его творения не соответствовали требованиям современной серьезной музыки. И они действительно несколько выбивалась из тенденций. Но, как поздние викторианские художники продолжали творить в стиле прерафаэлитов уже после появления импрессионизма, кубизма и так далее, так и сейчас есть художники, которым есть что предложить, пусть даже это и идет вразрез со временем.

Так же я рассуждаю и о музыке отца. Он мог бы быть фантастическим кинокомпозитором. Его произведения наполнены чудесными большими мелодиями, конечно, несколько чуждыми современной классической музыке, но по масштабу и выразительности не уступающими многим знаменитым кинокомпозиторам двадцатого века. Я уверен, что он знал об этом, но не осмеливался даже подумать пойти этой дорогой.

Во-первых, в 1930-х история о мальчике из рабочего класса, который выиграл всевозможные академические конкурсы и премии и затем опустился до мира коммерческой музыки, была бы вопиющим случаем.

Во-вторых, отец ценил стабильность и спокойствие. Он никогда бы не справился с бесконечными ночными переписываниями композиций, которые несдержанный режиссер хотел получить еще вчера. Но послушайте отцовскую оркестровую музыкальную поэму «Аврора». Я сыграл ее однажды для кинорежиссера Кена Рассела, который назвал ее эротическим мини-шедевром. А режиссер «Влюбленных женщин» знает, о чем говорит.

У меня есть еще одно очень яркое воспоминание об отце. До того, как мы пошли смотреть «Юг Тихого океана», он поставил мне песню Марио Ланца «Some Enchanted Evening». Он включал ее три раза подряд, и слезы катились из папиных глаз. На третий раз он пробормотал что-то о том, как издатель Ричарда Роджерса сказал ему, что с этой песни начнется послевоенный бэби-бум[4]. Когда песня закончилась, отец посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Эндрю, если ты напишешь что-нибудь хоть в половину такое же прекрасное, как эта песня, я буду очень, очень гордится тобой».

В тот вечер начался мой роман с музыкой Ричарда Роджерса. Я ложился спать, а его мелодия продолжала звучать в моей голове. К сожалению, мы больше никогда не поднимали вопрос о том, смог ли я в своей дальнейшей карьере хотя бы наполовину приблизиться к «Some Enchanted Evening».

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ мама была уверена, что мои таланты кроются в чем-то другом. Так что под маминым неусыпным присмотром я быстро обогнал младшие классы Вестминстерской школы. И к одиннадцати годам уже учился в классе, где некоторые ребята были почти на два года старше меня.

Учитывая то, что я был младше других мальчишек, абсолютно неспортивен, по-прежнему играл классическую музыку и был зубрилой, не удивительно, что меня травили. Мне нужно было как-то это исправить. Идея родилась достаточно нестандартным способом.

В то время Вестминстерская начальная школа располагалась на площади недалеко от вокзала Виктория, в двух остановках метро от станции Южный Кенсингтон. Бог знает, что современные родители подумали бы о пути в школу, который состоит из поездок в переполненных вагонах и пешей прогулки мимо магазина с таблетками «Iron Jelloids» и первого кинозала для геев Biograph. Но именно таким был мой ежедневный маршрут.

Тем утром какой-то шизик попытался облапать меня в намертво переполненном вагоне метро. Я был слишком потрясен происходящим, чтобы что-то предпринять. Но я пришел в ярость, я был настолько зол, что мне в голову пришла такая грандиозная идея, что ее вполне можно назвать озарением. Как бы то ни было, моя школьная жизнь изменилась.

В тот же день должен был состояться итоговый школьный концерт. Я должен был сыграть какое-то занудное произведение Гайдна. И именно этот момент я выбрал для кардинальных перемен. Я поднялся на сцену и объявил о смене программы. Зрители были заинтригованы.

«Сегодня, – сказал я, – я сыграю несколько собственных сочинений, которые описывают каждого школьного учителя».

Теперь все внимание было приковано ко мне. Я сыграл несколько композиций, написанных для «Харрингтон Павильон», и каждую из них посвятил конкретному учителю. После первой из зала раздались несколько озадаченные аплодисменты. После второй они усилились. Во время четвертой песни они уже не смолкали. Когда же я добрался до шестой, которую адресовал директору, даже учителя захлопали в ладоши.

В конце началось нечто невообразимое. Мальчишки кричали: «Ллойди, Ллойди!» Я больше не был зубрилой, я стал Эндрю. Я стал Эндрю благодаря музыке.

БЫЛО БЫ СЛИШКОМ ПРОСТО написать здесь, что именно в тот момент я понял, что музыка – это мое призвание. Это не так. Музыка была невероятно важной частью моей жизни, моим убежищем, но она не была моей главной страстью. Я ровно в такой же степени был влюблен в архитектуру, а живопись занимала почетное третье место в моем сердце.

Моя любовь к разрушенным замкам и церквям возникла достаточно рано, о чем говорят альбомы, собранные, когда мне не было и шести лет. Они состоят из путеводителей, открыток и совсем детских записей о церквях и замках в окрестностях Саутгемптона и Портсмута. Я интересовался именно этими местами, потому что там, в типичном для двадцатого века доме, одном из тех на южном побережье, что должны быть немедленно снесены, жила папина сестра Марли.

Я почти уверен, что моя страсть к архитектуре пробудилась в Вестминстерском аббатстве. Несколько лет назад я был приглашен на очень важную встречу, где обсуждали будущее аббатства. Тогда декан аббатства предъявил письмо, найденное местным архивистом. Письмо было от семилетнего меня, в нем я предлагал передать свои скромные накопления фонду аббатства. «Какой одаренный ребенок» – было написано на лицах собравшихся за столом.

Впоследствии я много раз обсуждал сотрудничество с аббатством, но они всегда пропускали мимо ушей мои указания на то, что люстры, висевшие в церкви в 1960-х, были варварски проданы какому-то отелю в Вегасе.

Я всегда буду благодарен родителям за то, что они потворствовали всем моим детским одержимостям. Каждые каникулы мы ездили в те места, где были здания, на которые я хотел взглянуть. Одно лето мы провели в съемном доме рядом с огромным сталелитейным заводом в Порт-Толботе в Уэльсе. Просто я очень хотел провести время в аббатстве Маргам, где, кстати, есть прекрасная оранжерея.

Самые лучшие каникулы я провел в Йоркшире. Ваше сердце должно быть сделано из йоркширского гранита, чтобы его не пленили потрясающие развалины Фаунтинского аббатства. Моим любимым было аббатство Ривол. Как выглядело это место до того, как прихвостни Генриха VIII развалили средневековый шедевр? Воображение бушует. Виды аббатства, открывающиеся из славного парка середины восемнадцатого века, – это Англия в своем райском обличии.

Что не было райским, так это один случай, который я до сих пор не могу пережить. Родители однажды взяли меня и Персея в Ричмонд Касл. Там было достаточно мало людей, так что мама спустила кота с поводка. Внезапно с диким шумом в замок ворвалась целая орава курсантов из местного военного лагеря. Они увидели нашего кота и погнались за ним по винтовой лестнице одной из башен. Отец, конечно же, пытался защитить Персея. Даже сейчас я испытываю некоторый страх перед военными. Конечно, в юности это усугублялось боязнью призыва, который все еще действовал в Британии в то время. А десять лет спустя я всем сердцем сочувствовал американским призывникам во время войны во Вьетнаме.

Тем жарким летом 1955 года этот инцидент и устрашающие заголовки к статьям о Суэцком кризисе поселили в моей голове пугающие мыли о том, что однажды я вместе со своим маленьким театром и средневековыми зданиями буду уничтожен дикой неконтролируемой силой. Это был первый раз за все каникулы, когда я молился перед сном.

Очень скоро театры пополнили список аббатств, соборов, поместий и всего того, что я так любил в детстве. В 1950-х появились первые телевизоры. И театры, которые были неотъемлемой частью довоенной жизни Британии, превратились в унылые бесполезные остывающие трупы. Театр за театром сдавались на милость неприятеля. Но я находил их тяжелое положение неотразимым. Некоторые театры буквально превратились в руины.

Помню, как залезал в заброшенный театр Bedford в лондонском Камдене. Этот театр был прославлен в начале двадцатого века художником Уолтером Сикертом, который нарисовал его ярким и полным жизни. Но в мое посещение дождь лился через отверстие в прохудившейся крыше… Спустя два года все это превратилось в одно лишь воспоминание.

Некоторые счастливчики избежали смерти, будучи превращенными в телестудии. Челси Пэлас был как раз одним из них. Я был там на записи популярного тогда комедийного сериала «The Army Game». Зрительный зал был поднят до уровня сцены и превращен в огромный плоский пол, по которому вокруг крохотных съемочных площадок перемещались огромные камеры.

В конце 1950-х такие шоу стали показывать в прямом эфире. На некоторое время и «Харрингтон Павильон» превратился в телестудию. Но здравый смысл победил достаточно быстро, и новый театральный сезон был открыт грандиозным мюзиклом «The Weird Sisters» по «Макбету».

Сейчас Челси Пэлас превратился в очередной торговый центр. Но что бы театральный продюсер поставил в таком замечательном месте теперь?

И ВСЕ ЖЕ была программа, поразившая меня по-настоящему – воскресное ночное рок-н-ролл шоу «Oh Boy!». Его неоспоримое преимущество было в том, что его снимали в театре. В прекрасном старом театре Хакни Эмпайр, по невероятному совпадению спроектированном тем же архитектором, что работал над Лондон Палладиум, Фрэнком Мэтчемом. Шоу снимал режиссер Джек Гуд, который впоследствии спродюсировал «Поймай мою душу», рок-драму по «Отелло». Гуд использовал в шоу зрителей, как будто они были частью съемочной группы. Камеры то и дело перескакивали со сцены на кричащих в исступлении девушек, которые приветствовали британских звезд под псевдонимами вроде Дикий, Неудержимый, Яростный. Невероятной была аккомпанирующая группа Lord Rockingham’s XI с их хитроумной хореографией. Я уверял маму, что Брамс будет намного убедительнее, если классические оркестры будут делать нечто подобное. Годы спустя Клифф Ричард рассказал мне, как подготавливалось каждое шоу, и как все было срежиссировано вплоть до самых мелочей.

Шоу «Oh Boy!» произвело неизгладимое впечатление на меня. С его появлением рок-н-ролл стал синонимом музыкального театра, и «Харрингтон Павильон» вскоре оказался в пылу рок-постановок.

К тому времени, как мой возраст стал двузначным, Джулиан превратился в гения полуразмерной виолончели. Слово «вундеркинд» перекрывало любой шум на Харрингтон-роуд 10, и неудивительно, что мама полностью переключилась на моего младшего брата. Несмотря на это мы оба поступили в субботнюю детскую школу в Королевском музыкальном колледже. Я – со своей сияющей валторной.

Но, как мама и опасалась, я был в лучшем случае проблемой, если не катастрофой. Так что она плюнула на мою академическую карьеру, а за ней и я, воодушевившись эпизодом со школьным концертом. Мысли обо мне как о самом юном королевском стипендиате в Вестминстерской средней школе испарились без следа. Я даже не пробовал участвовать в стипендиальном конкурсе под названием «The Challenge». Маминым единственным утешением было то, что я поступил в Вестминстер в двенадцать лет, на целый год раньше, чем другие дети. Тем временем, я все чаще бывал в компании своей восхитительно озорной тетушки Ви.