Читать книгу Снимая маску. Автобиография короля мюзиклов Эндрю Ллойд Уэббера - Эндрю Ллойд Уэббер - Страница 7

Если вам, как и мне, кажется, что рассказы о подростковой тоске, депрессии, безответной любви и гормональном дисбалансе больше подходят для тинейджерских сайтов, лучше пропустите эту часть главы. Честно говоря, я практически это сделал. В двух словах, я был достаточно растерян и несчастлив на протяжении последующих двух лет. Отчасти потому, что теперь я жил в школе-интернате, далеко от дома, неважно, что это было всего лишь в трех станциях метро от Харрингтон-роуд. И, да, как в случае со многими государственными школами того времени, был учитель, чьи действия сегодня привели бы к среднесрочному пребыванию в одном из наименее благоприятных заведений ее Величества.

Но в сухом остатке – подходящая фраза в данном случае – получилось так, что я выпустился из Вестминстера поумневшим и получившим знания у самых лучших и добрых преподавателей, о которых только можно мечтать. На первом месте в списке были наш заведующий интернатом Джим Вудхаус и старший учитель истории Чарльз Кили. Именно он не побоялся рискнуть и присудить мне стипендию. И до последней минуты я тщетно старался оправдать его веру в меня.

История, которую вы смело можете пропустить, начинается летом 1962 года, летом, которое всегда будет ассоциироваться с горько-сладкой песней Брайана Хайланда «Sealed with a Kiss». Тетушка Ви и Джордж-важная-шишка продали свою квартиру на Уэймут-стрит и переехали в дом, который они построили на Итальянской Ривьере недалеко от французской границы, в деревне Ла Мортола, известной садами Hanbury. До сих пор это место остается моим любимым на средиземноморском побережье.

Джордж достиг пенсионного возраста, и перспектива наслаждаться солнцем и дешевой выпивкой стала непреодолимой. Одним махом я потерял свое убежище в Лондоне, правда, вскоре понял, что это было скорее плюсом. В Ла Мортоле мне довелось прикоснуться к последним дням золотой осени богемного Лазурного берега, который теперь исчез под натиском олигархов и нуворишей.

В том году наш семейный отпуск проходил на севере Норфолка, в деревне Бернем Маркет. Я выбрал это место, потому что Норфолк просто наводнен церквями. Единственная проблема заключалась в том, что Джон Лилл поехал с нами, и фортепьяно пополнило наш счет за аренду жилья. Было понятно, что вся эта ситуация начинает давить на Джулиана. В один из дней мы ехали с ним на открытом автобусе. Это был необычайно солнечный день, и я заставил брата присоединиться к моему исследованию церковной архитектуры. Я живо помню, как он спросил меня, как бы нам заставить маму понять, что она творит с семьей.

На самом деле нам обоим нравился Джон. На тех каникулах он разучивал дьявольски трудную часть седьмой Сонаты для фортепиано Прокофьева, военную браваду в размере 7/8. Я помогал ему, переворачивая страницы. Я стал одержим гипнотическими возможностями этого музыкального размера… Пытаясь считать в семидольном размере, используйте подсказку: считайте раз, два три; раз, два; раз, два подряд, без пауз. Затем попробуйте считать: раз, два; раз, два, три; раз, два и затем можете приступить к вариации. Уверяю, вы обретете популярность среди уличных музыкантов. В каждом моем мюзикле есть фрагмент в размере 7/8. В «Призраке» даже есть шутка на этот счет, над которой, правда, смеялись лишь раз – дирижер Лорин Маазель нашел ее забавной.

Думаю, Джон тоже посмеялся бы над ней. У нас с ним похожий музыкальный юмор. Несколько лет спустя мы были на концерте необычных инструментов в ратуше St Pancras. Большим открытием был Концерт для тубы Ральфа Воан-Уильямса. К сожалению, ему предшествовал Концерт для сопранино с оркестром Вивальди. На сцену тогда поднялся огромный мужчина с самыми большими руками, что я когда-либо видел, он был без какого-либо видимого инструмента. Дирижер поднял палочку, и Голиаф поднес свои пухлые ладони ко рту, из которого раздался столь пронзительный и высокий звук, что каждая собака и каждая летучая мышь в окрестности должны были умолять спекулянтов о местах в первом ряду. Усугубляло ситуацию то, что Вивальди, скажем так, был не в лучшей своей форме, когда сочинил сие произведение. Мы с Джоном не могли удержаться от смеха. Веселье закончилось тем, что я начал икать, когда серьезная женщина в очках, сидевшая перед нами и погруженная в музыку, повернулась к нам со словами: «Это могло бы быть смешным, но это не смешно». Когда следующим на сцену поднялся миниатюрный парень, покачивающийся под тяжестью своей огромной тубы, капельдинер более чем настойчиво попросил нас уйти. Был ли это единственный случай, когда лауреата конкурса имени Чайковского выгнали с концерта?

В другой раз Джон рассказал мне, что, когда он впервые исполнял музыкальную поэму Филипа Гласса, он нечаянно перевернул сразу две страницы. После выступления Гласс поздравил его с потрясающей интерпретацией.

Короче говоря, со временем я очень полюбил Джона. Оглядываясь назад, я понимаю, что проблема была не в нем. Проблема была в маминой одержимости им.

Я не вправе говорить за отца, но я подозреваю, что он испытывал нечто подобное. Тем летом 1962 года все это, должно быть, переполнило чашу его терпения. И ко всеобщему удивлению он заявил, что собирается поехать к Ви с Джорджем в Италию. Отец никогда не был за границей. А у мамы не было никакого желания составить ему компанию. Так что было решено, что он проведет неделю у моих тетей с дядей, а я присоединюсь к нему несколькими днями позже.

Мое первое впечатление об аэропорте Лазурного берега в Ницце – мой отец, лавирующий по залу ожидания. Его речь была невнятной, бледная кожа шелушилась, и он истерически хихикал над женскими попками. Очевидно, что солнце и местные напитки произвели на него неизгладимое впечатление. Мое первое воспоминание об Английском променаде – настойчивость, с которой отец звал меня туда. В те дни бикини были не самой распространенной одеждой для прогулок среди сырых туманов Британии.

Вскоре мы проносились мимо шикарных вилл на Бас-Корнише и Кап-Ферра, мимо тогда еще малоэтажного Монако, через французскую границу, чтобы попасть в мир запахов и цветов, актеров и вина, пармезана и оливкового масла, известного кинорежиссера Дэвида Нивена и его бассейна, который был построен в метрах, а не в футах, как нужно было, художников и их любовников, которые всегда были одними и тем же людьми, но каждый раз в новых комбинациях, тетушкиного лазурного пианино и увитой растениями террасы с фиолетовыми бугенвиллеями с видом на темно-синее Средиземное море, сказочного рыбного ресторанчика, где Уинстон Черчилль праздновал капитуляцию Германии… Я могу бесконечно перечислять вещи, населявшие исчезнувший мир, который полностью захватил мою жизнь.

С ТОГО МОМЕНТА ВИЛЛА ТЕТУШКИ ВИ СТАЛА МОИМ ВТОРЫМ ДОМОМ. И неудивительно, что прибытие на Вестминстерский борт серым осенним утром было шоком для меня. Хуже того, из-за того, что мальчики в моем новом месте обучения были объединены в группы по возрасту, я потерял свое преимущество. Я провел в школе два года, столько же, сколько ученики, которых определили в старшую группу. Я протестовал до последнего. Это казалось ужасно несправедливо. Но через несколько недель разочарование забылось. В октябре 1962 года произошел Карибский кризис. Несколько ночей подряд мы смотрели в окно нашей спальни на здание Парламента и гадали, последний ли это раз, когда мы видим его. Среди нас не было ни одного, кто все эти тринадцать ночей не мечтал бы оказаться в объятиях родителей. Единственным утешением было то, что расположение Вестминстера означало бы наш быстрый конец.

Мое понижение – определение меня в младшую группу – вызвало большие проблемы с репетициями. Первый кризис был вызван репетициями рождественского представления в моей старой школе. Оно уже превратилось в мюзикл под названием «Socrates Swings», и дуэту Робина Бэрроу и Ллойда Уэббера было ради чего жить. Только потому, что я поменял учебное заведение, я не мог бросить свое прошлое. Проблема была в том, что репетиции обычно проходили после отбоя младших мальчиков, а я снова был среди них. Робин, сам будучи старостой, договорился со старостой в моем общежитии, и тот неохотно согласился отпускать меня после отбоя. Впрочем, он заставил меня заплатить за эту привилегию, избивая меня за то, чего я не делал.

В общем, я аккомпанировал нашему «Socrates Swings», сидя на высоченной подушке. Мама и папа были тогда на представлении, и, я думаю, тогда-то они наконец поняли, что я не собирался быть образцовым ученым-историком.

За пару недель до первого показа «Socrates Swings» в Вестминстерском аббатстве состоялась лондонская премьера «Военного реквиема» Бенджамина Бриттена. Несколько королевских стипендиатов были выбраны на роли капельдинеров. И одним из них был я. Это был настолько туманный вечер, что даже в Аббатстве невозможно было увидеть ничего дальше вытянутой руки. Чудом музыканты видели дирижера. Еще большим чудом было то, что зрители добрались до Аббатства, продемонстрировав, как лондонцы были приспособлены к густому туману до введения дней контроля над загрязнением воздуха.

Концерт произвел на меня неизгладимое впечатление. «Военный реквием» – это соединение захватывающей дух театральности, военной лирики Уилфрида Оуэна и католической заупокойной мессы. Традиционно оркестровки Бриттена – это высший пилотаж, но в наибольшей степени именно эта, поскольку здесь он использует три элемента: большой симфонический оркестр, камерный оркестр и позитив (орган с особым звучанием, который часто задействовали композиторы раннего Барокко, как, например, Пёрселл) для аккомпанирования нежному хору мальчиков. Именно этот концерт привел меня к операм Бриттена: «Питеру Граймсу» и «Повороту винта». То, как Бриттен использовал всего лишь один удар по малому барабану, чтобы воспроизвести звук буксира в «Смерти в Венеции», – олицетворяет гениальность в своем естестве.

В конце той же недели, когда проходила премьера «Военного Реквиема», состоялся еще один дебют. Тем рождеством песня под названием «Love Me Do» относительно неизвестной ливерпульской группы The Beatles появилась в поп-чартах. Она заняла всего лишь семнадцатое место, но стала предвестницей 1963 года, когда The Beatles впервые возглавили хит-парады, положив начало чреде бесконечных побед, а поп-музыка изменилась навсегда.

Ливерпульский Mersey Sound прорвался наружу и родился Свингующий Лондон. Вестминстер был в самом эпицентре происходящего: в шаге от музыкальных издателей на Tin Pan Alley[5], клубов и концертных площадок, где происходило все самое интересное. Все, чего я желал, – быть частью этой новой музыкальной сцены и быть там, где она, всего лишь в прыжке и небольшой пробежке напрямик через Аббатство от нашего уединенного порога. Я отчаянно хотел доказать, что и я – не только Джон Лилл – могу добиться успеха.

Возможно, потому что отец увидел разгромное рождественское представление «Socrates Swings», и подумал, что мне нужна помощь, или, потому что мы нашли что-то общее на Английском променаде в Ницце, весной 1963 года, во время школьных каникул, он решил на время послать меня в специализированный музыкальный колледж. «Колледж» на самом деле был местом, где музыкально безграмотных композиторов учили выражать свои мысли в нотной тетради. Им управлял парень по имени Эрик Гильдер, которого, как оказалось, папа знал в студенческие годы.

Отец думал, я усвою несколько практических уроков. Действительно, мистер Гильдер показал мне довольно изящный трюк с изменением регистра, которым я до сих пор иногда пользуюсь. Он заключается в изменении обычного полутона по восходящей. Но самым ценным знанием, которое я получил от Гильдера, было то, как подготовить партитуру для фортепиано для мюзикла. Пробой пера было произведение, которое я начал, основываясь на одной из худших идей, которые когда-либо были придуманы для сцены. Помимо, конечно, мюзикла о гуманитарной работе Чингисхана. Оно называлось «Westonia!» и было пародией на руританские небылицы, которые так любил Айвор Новелло. Даже почти спустя шестьдесят лет мое смущение таково, что никто, включая моих самых близких людей, не знает, где я спрятал эту партитуру.

«Westonia!» родилась из моего отчаяния. Робин Бэрроу поступил в университет, а в Вестминстерской обители не было других начинающих поэтов. К тому же стремительный подъем великолепной четверки The Beatles понизил интерес моих сверстников к мюзиклам с нуля до минус бесконечности. Единственным человеком, который согласился написать слова к моему «шедевру», была Джоан Колмор, наглая австралийка, бывшая актриса и подруга моей тети. Так появилась «Westonia!».

Благодаря мистеру Гильдеру партитура этого кошмара была оформлена довольно-таки профессионально. Так что, когда я послала ее самому известному продюсеру Вест-Энда, Харольду Филдингу, сопроводив письмом с пометкой, что мне всего четырнадцать, ее заметили. Продюсер «Half a Sixpence» и «Ziegfeld» дал понять, что считает мою музыку многообещающей. Каким-то образом его слова распространились достаточно, чтобы несколько агентов обратились к отцу с вопросом, нужен ли мне представитель. Конечно же я думал, что за этим последует неизбежная премьера в Вест-Энде, и количество моих прогулов ради встреч с издателями и всего такого достигло своего предела.

В конце концов я получил достаточно милое письмо от Харольда Филдинга, в котором говорилось, что я должен продолжать заниматься музыкой, но не было ни слова о том, что «Westonia!» скоро окажется на сценах Вест-Энда. В тот короткий период меня представляло топовое агентство Noel Gay Organisation, которое отказалось от меня, как только Филдинг умерил мой пыл. Я спустился с небес на землю с огромным разочарованием. Я решил, что мюзиклы – это дохлый номер. Особенно, если знаменитейшие продюсеры не видят очевидное преимущество таких передовых работ как «Westonia!». Настало время превратиться в сочинителя поп-музыки. Но на пути к славе встал неизбежный факт, что я застрял в школе-интернате, а также то, что дома по-прежнему господствовала одержимость Лиллом.

К концу пасхальных каникул я находился в глубокой депрессии. Мамино увлечение Джоном Лиллом делало ее все более угрюмой и непредсказуемой. Дом превратился в котел бурлящих чувств, который все больше подпитывались папиным пристрастием к алкоголю. Надо мной дамокловым мечом навис очередной школьный семестр. И мои подростковые гормоны сказали, что с меня достаточно.

Одним утром я украл из ванны упаковку веганина, отправился на почту и снял все свои сбережения – все 7 фунтов. Затем в двух разных аптеках я купил аспирин и направился к метро. В то время «подземка» ходила до Онгара в Эссексе, тогда еще глубокой деревне. Я купил билет в один конец. Доехав до конца ветки, я еще немного побродил по городу, купил еще аспирина и бутылку сладкой газировки и отправился к автобусной станции. Я планировал сесть на первый попавшийся автобус, отъехать на нем на приличное расстояние и проглотить весь свой арсенал таблеток за какой-нибудь укромной изгородью.

Первый автобус, который я увидел, отправлялся в Лавенем. Что-то подсказало мне сесть именно на него – название города вызывало ассоциации с древней архитектурой. Старый автобус медленно ехал по сельским окрестностям Эссекса, и к тому времени как мы добрались до Саффлока, пасмурное утро превратилось в славный весенний день.

Лавенем! До того момента я никогда не видел такую нетронутую современностью английскую деревню. Озарение снизошло на меня в местной церкви. Все что я помню сейчас – то, как я сидел в ней на протяжении, наверное, двух часов и благодарил бога за существование Лавенема. Я вернулся в Лондон с мыслью, что в конце концов все не так уж и плохо. Однако таблетки я не выкинул.

Было бы неправдой говорить, что в моей жизни в Вестминстере совсем не было плюсов. Во-первых, Вестминстер покровительствовал моей зарождающейся любви к викторианской архитектуре. Одним из школьных старост был Джон Хаус, который, к сожалению, умер в 2014 году. У него была незаурядная карьера арт-куратора и оксфордского профессора изящных искусств. Джон первым познакомил меня с великими викторианскими архитекторами. И вместе со своим лучшим другом Греем Уотсоном я начал путешествовать по Британии в поисках викторианских церквей.

К моему второму году в школе в Лондоне осталось всего несколько мест, где я еще не побывал. Мои архитектурные изыскания приводили меня в такие районы британских городов, о которых, я подозреваю, знали единицы из моих сверстников в Вестминстере. Большинство лучших викторианских церквей были построены как крепости, из которых можно было успешно противостоять дьявольским соблазнам, направленным на беззащитных бедняков. Во время поездок у меня было несколько инцидентов с местными подростками, которые весьма нелюбезно отнеслись к женоподобному мальчику в дорогом школьном костюме с архитектурными путеводителями наперевес. В результате этих встреч я обнаружил, что не был таким уж неспортивным. Я отлично бегал.

К окончанию школы я достаточно хорошо изучил по крайней мере дюжину британских городов. То была эпоха массового сноса домов, непригодных для жилья. Именно в 1960-х произошло неотвратимое создание городских дорожных сетей, которые отделили пешеходов от божественных созданий – автомобилей. Повсюду происходили зверские разрушения, вдохновленные властями. Они преуспели в уничтожении самой сути британских городов гораздо больше, чем люфтваффе Гитлера. И, конечно же, викторианские здания возглавляли список разрушителей, а театры были их главной целью. Помню, как лежал с тетиными друзьями на Пэлл-Мэлл, тщетно протестуя против сноса великолепного лондонского театра St James. Сохранение самых уязвимых зданий стало тогда моей пожизненной страстью.

Вторым плюсом школы были споры с моей бабушкой. Мы с Греем Уотсоном и другими школьниками с нетерпением ждали момента, когда можно будет прыгнуть в метро и оказаться на Харрингтон-роуд. Где мы ругались с соосновательницей Христианской Коммунистической партии по поводу наших правых, смехотворно неправильных политических взглядов. В тайне бабушка любила эти споры. Тогда я начал открывать для себя всю глубину этой замечательной женщины. Она делилась со мной рассказами о своем богемном гостеприимном доме в Харроу и о сестре Элле, чья грязная забегаловка для дальнобойщиков называлась Jock’s Box. Видела ли она во мне отсвет своего сына, так трагически ушедшего из жизни на заре своей юности?

Впрочем, было то, что она не замечала. Харрингтон-роуд становился таким грязным и захламленным, что мне было стыдно приглашать домой друзей.

ЗИМОЙ 1963 ГОДА моя новообретенная роль высококлассного сочинителя поп-музыки принесла свои плоды. По крайней мере я так считал. Издатель из United Artists Music послал несколько моих трудов Чарльзу Блэкуэллу из Decca Records. Блэкуэлл был большой шишкой: он вел таких знаменитостей как Пи Джей Проби. Это певец, который разорвал свои штаны, выступая на сцене в Walthamstow, чем шокировал многочисленные таблоиды. Я был свидетелем этого исторического для рока эпизода, сбежав из школы одной субботней ночью. Я попал на фотографию с того выступления Проби (теперь она утеряна), но, к счастью, никто в школе ее не видел.

Блэкуэлл решил записать одну из моих песен с Уэсом Сандсем. Уэсли (настоящее имя – Клайв Сарстедт) был братом певца добитловской эпохи Идена Кейна (Ричард Сарстедт) и Питера Сарстедта, который исполнял популярную песню «Where Do You Go To (My Lovely)?». Эту композицию Тим Райс в свое время переименовал в «Where Do You Go to My Ugly». Правда, сейчас он признается, что песня ему нравится.

Песня, которую Блэкуэлл выбрал, называлась «Make Believe Love». Ко всему прочему, я сам написал ее слова. Скромность и здравый смысл не позволяют мне воспроизводить эти стихи здесь. Достаточно сказать, что я был уверен, что моя карьера пошла в гору. Я даже нашел нового агента – тридцатилетнего Десмонда Эллиотта. Меня пригласили на запись песни. Я должен был увидеть реакцию на свой первый хит!

К несчастью, у командующего Объединенными Кадетскими Силами Вестминстерской школы были другие планы. В то время ученики таких школ как Вестминстер были вынуждены стать курсантами в армии, военно-воздушных силах или на флоте. Моя военная карьера началась крайне неудачно – я провалил базовый тест. Командующий обвинил меня в зарождающейся склонности к мятежу. Основанием для этого ложного обвинения был мой ответ на вопрос, что бы я делал, находясь под вражеским обстрелом перед закрытыми воротами. Я написал, что я их открою и как можно быстрее зайду внутрь. Очевидно, это был не тот ответ, которого ждали от курсанта. Нужно было либо пролезть под воротами, либо перепрыгнуть через них. Я указал на то, что ни один из этих вариантов не сработал бы в моем случае. И в ответ на обвинение в непатриотичности и неуважении к ее Величеству Королеве я предложил сочинить школьный военный марш, который заменил бы «Land of Hope and Glory».

Командующий либо доверился мне, либо просто побоялся, что мое присутствие на плацу будет фатальным даже без видимых доказательств. В результате целый год я околачивался поблизости, слушая военные оркестры. Тогда я против своей воли узнал довольно много о сочинении музыки для духовых инструментов. Но в новом учебном году командующий поменялся, и новый и слышать не хотел о моем спецзадании. Как мне кажется, узнав из слухов, что я готовлюсь к записи собственной песни, он приказал мне отправиться в полевую поездку. Я умолял его, говорил, что это самый большой шанс в моей жизни. Но он ответил, что школа нужна не для того, чтобы становиться попсовым сочинителем. И мне не помешало бы отведать прелести курса армейского штурма в Олдершоте.

Я был полностью разбит. Я испытывал – и до сих пор испытываю – сильный страх перед армией и тогда был до смерти напуган. Я нашел свой запас аспирина и принял двойную дозу. Проснувшись, я увидел лицо врача, который спрашивал, какого черта я так пугаю своих родителей. Не могу сказать, был ли тот поступок криком о помощи или чем-то другим. Не знаю.

Психиатр заключил, что мой страх перед армией не был надуманным и был следствием проблемы, которая также искалечила моего отца. Очевидно, он получил обморожение во время военных учений, когда его призвали на войну. Я никогда не узнаю, что еще было в моей истории болезни, единственное – выяснилось, что я страдаю головокружениями. Но об этом я и так знал. Однажды, меня жутко заклинило, когда меня, совсем маленького, поставили на коробку в качестве наказания. С тех пор у меня начала кружиться голова, даже если я просто вставал со стула.

Так мои армейские дни пришли к своему бесславному концу. Я получил устрашающее предупреждение от командующего офицера, что этот инцидент будет значиться в моем досье в МИ5, и это положит конец любой моей общественной деятельности. Но наш чудесный заведующий Джим Вудхаус был очень отзывчивым человеком. Так что к концу 1963 года я все еще числился в Вестминстере, а не был выгнан с позором, как могло бы произойти в любой другой школе.

Конец года был невероятно скучным. Робин Барроу выпустился, поэтому никто не ставил рождественское представление. Я получил пару предложений поработать симпатичным юным пианистом на рождественских вечеринках друзей и партнеров Десмонда Эллиотта, где заработал немного денег и пару щипков за попу, которые бы привели Тейлор Свифт в бешенство. 1963, вполне возможно, был годом, когда The Beatles «увидели и победили», но для меня они были все равно что французское выдержанное вино. Бледный оттенок чего-то, что не очень на первый вкус.

Именно вино внесло в мой 1964 год неразбериху, которая принесла большую пользу моей вестминстерской карьере. Тетушка Ви была знакома с одним поставщиком вина, и по ее протекции я был допущен на дегустацию кларета 1961 года. Можно сказать, что французские виноделы, как и я сам, слили 1963 год в унитаз. Но 1961 год был воспринят людьми как повод выращивать виноград. На вид и вкус вино показалось мне чернилами, но я был заверен, что через 50 лет все изменится и, вполне возможно, эти чернила переживут и меня. Так что на полученные от рождественских вечеринок деньги я нехотя купил несколько ящиков Château Palmer. Очевидно, это была очень выгодная покупка винтажа, вина из малоизвестного шато, которое оказалось намного лучше, чем казалось поначалу. Знатоки вина подтвердят, что поставщик Ви знал, о чем говорил.

Загвоздка была в том, что вместо того чтобы доставить вино домой моим родителям, его почему-то привезли в школу. Поскольку распитие алкоголя и курение были чреваты отчислением, я понял, что приглашение на чаепитие в кабинет директора Джона Карлтона означает приближение конца. Я объяснил ему, что ни один человек не станет пить это вино еще пару десятков лет, и что его просто доставили не туда. Директор с многозначительным видом спросил, нравится ли мне вино. Я не хотел врать. И рассказал, что мой дядя коллекционирует итальянское вино и, да, я пробовал его лучшие экземпляры, и, да, мне понравилось. Директор замер на мгновение и затем приказал мне вернуться к себе с тем, чтобы вновь встретиться с ним через пару часов. Это время я провел в страданиях, думая о еще более мучительных двух минутах, которые точно будут ждать меня, если он решит, что моя песня спета. Но, вместо того чтобы увидеть нахмуренного директора с печально известной шестифутовой тростью в руках, я обнаружил его сияющим и воодушевленным. Посреди кабинета был накрыт маленький столик с графином и двумя бокалами.

«Сегодня я устраиваю небольшую вечеринку и угощаю Châ-teau Léoville Barton 1945 года, – провозгласил директор, – я подумал, что ты был бы не прочь присоединиться».

Так началась моя дружба с директором школы. Я ценил время, проведенное с ним, даже если иногда это означало сидеть вплотную к нему на диване.