Читать книгу Охотники за нацистами - Эндрю Нагорски - Страница 6

Когда армия союзных держав вторглась в Германию, солдаты жаждали покарать нацистов – и не только из-за «еврейского вопроса», хотя, конечно, маниакальная и методическая попытка истребления целого народа тоже сыграла свою роль. Любая страна, оккупированная гитлеровскими войсками и превращенная в выжженные руины, полные трупов, имела достаточно мотивов, чтобы ответить немцам тем же. Например, солдат советской Красной армии особенно разъярили нацистские эксперименты над «недочеловеками» и программа принудительного переселения «низшей расы» славян на восток, где они вымерли бы от голода и рабского труда.

Гитлеровская политика массовых убийств на завоеванных территориях и жестокое обращение с советскими военнопленными быстро убедили советскую армию, что плен равносилен смерти. Это стало щедрым подарком для сталинских пропагандистов и позволило им еще сильнее подхлестнуть ненависть к захватчикам.

В августе 1942 года Илья Эренбург, военный корреспондент газеты «Красная звезда», сочинил свои самые известные строки:[28] «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. <…> Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. <…> Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов».[29]

Гонения на нацистов – точнее немцев – начались задолго до появления самого термина «охотники за нацистами». У людей не было ни времени, ни желания выяснять разницу между рядовыми солдатами (да даже и гражданскими лицами) и высшим военно-политическим руководством. Мотив был прост: победа и мщение. Однако, когда нацистские войска столкнулись с растущим сопротивлением, и их окончательный разгром становился все более и более неизбежным, лидеры Антигитлеровской коалиции стали задумываться: какую цену должны заплатить проигравшие за свои преступления?

Когда в октябре 1943 года министры иностранных дел держав «Большой тройки» встретились в Москве, они решили наказать самых крупных немецких военных преступников, а остальных «отослать в страны, в которых были совершены их отвратительные действия».[30] И хотя Московская декларация заложила основу для будущих судебных процессов, Государственный секретарь США Корделл Хэлл заявил, что юридическое разбирательство в отношении высших политических чинов – не более чем формальность: «Если бы это зависело от меня, я бы предал Гитлера, Муссолини, Тодзио и их основных соратников военно-полевому суду. И на рассвете следующего дня произошло бы историческое событие!»[31]

Шесть недель спустя на конференции в Тегеране Иосиф Сталин сказал, что Уинстон Черчилль, подготовивший основные положения Московской декларации, слишком мягок к немцам. В качестве альтернативы он предложил решение из разряда тех, что активно практиковались в его стране: «По меньшей мере пятьдесят тысяч, а возможно, и сто тысяч представителей германского командного состава должны быть физически ликвидированы».[32] Он также заявлял: «Давайте выпьем за самое быстрое правосудие для всех германских военных преступников – правосудие перед расстрельной командой. Я пью за то, чтобы мы объединенными усилиями покарали их, как только они попадут в наши руки. Всех их».[33]

Черчилль сразу же возмутился: «Я не собираюсь участвовать в такой хладнокровной бойне!» Надо разделять военных преступников, которые должны понести наказание, и тех, кто просто сражался за родину. Он добавил, что скорее застрелится, чем согласится «запятнать честь своей страны подобным позором». Президент США Франклин Рузвельт, чтобы сгладить неловкий момент, неудачно пошутил и предложил двум лидерам найти разумный компромисс и расстрелять не 50 тысяч, а, «скажем, 49 с половиной».

Однако к саммиту в Ялте в феврале 1945 года взгляды Сталина и Черчилля разительным образом поменялись. Гай Лиделл, директор контрразведки МИ-5, вел в военные годы дневник, который рассекретили только в 2012 году. Согласно его записям, Черчилль поддержал план, предложенный его администрацией, – некоторых лиц устранить, а других отправить за решетку без суда. Под «некоторыми лицами» имелось в виду высшее нацистское командование. «Это было гораздо более разумным предложением, которое никак не повредило бы репутации закона»,[34] – подытоживал Лиделл.

Как следует из дневника Лиделла, в «Большой тройке» произошла странная перемена позиций: «Уинстон выдвинул это предложение в Ялте, однако Рузвельт посчитал, что американцы могут потребовать суда, – записал он через несколько месяцев после саммита. – Иосиф же поддержал Рузвельта, откровенно заявив, что русским нравятся публичные суды, проводимые в целях пропаганды. Мне начинает казаться, что мы опускаемся до уровня пародий на правосудие, характерных для СССР последних двадцати лет».

Иными словами, Сталин поддержал Рузвельта только для того, чтобы воспроизвести советские показательные процессы 1930-х годов. Чего, собственно, и хотел избежать Черчилль, пусть даже ценой массовых казней без суда и следствия. И хотя именно американское предложение возобладало и именно так была заложена основа Нюрнберга, первые семена сомнений в необходимости процессов были посеяны уже тогда.

* * *

На заключительном этапе войны солдаты Красной армии дали выход своей ярости. До этого они четыре года сражались на родной земле, неся огромные потери и видя разрушения, которые принесли на их землю немецкие захватчики. Когда же они наконец начали движение к Берлину, противник не стал сдаваться перед неизбежным. Немецкие солдаты гибли в рекордных количествах: только за один месяц, январь 1945 года, когда Советский Союз начал крупнейшее наступление, их полегло свыше 450 тысяч.[35] Это больше, чем США потеряли за всю войну!

Нацистское командование усилило террор против своего народа, вынуждая его подчиниться приказу Гитлера и стоять до конца. Новые «летучие военно-полевые суды фюрера» отправились на проблемные участки фронта, чтобы проводить массовые казни солдат, подозреваемых в дезертирстве или подрыве боевого духа, – жуткое эхо сталинского приказа беспощадно расстреливать собственных офицеров и бойцов во время немецкого наступления.[36] И все же германские подразделения, даже ослабленные и практически разоруженные, пока что сдерживали противника и наносили ему существенный урон.

Началась вакханалия смерти, одобренная высшим советским командованием. В приказе маршала Георгия Жукова по 1-му Белорусскому фронту накануне январского наступления 1945 года на территории Польши, а затем и Германии было написано: «Горе земле убийц. Мы отомстим за все, и наша месть будет ужасной».[37]

Еще даже не достигнув границы с Германией, в Венгрии, Румынии и Силезии красноармейцы уже приобрели репутацию насильников. Они не видели разницы между немецкими и польскими женщинами, виновными лишь в том, что живут на спорной территории, которую считали своей две страны. Когда же Красная армия стала продвигаться в Германию, ужасающие рассказы об изнасилованиях доходили из каждого города, каждой деревни, взятых советскими войсками. Василий Гроссман, русский писатель и военный корреспондент, утверждал: «С немецкими женщинами происходят ужасные вещи. Сегодня образованный немец на ломаном русском с помощью жестов рассказывал нам, что его жену изнасиловали десять человек».[38]

Конечно, в официальных репортажах Гроссман об этом не сообщал. Старшие офицеры пытались прекратить бесчинства, и через несколько месяцев после 8 мая, дня капитуляции Германии, в стране установился относительный порядок, хотя и не везде. По приблизительным оценкам число изнасилованных, причем неоднократно, женщин достигло почти двух миллионов.[39] Изнасилования вызвали череду самоубийств.

Чуть позднее, 6 и 7 ноября 1945 года, в годовщину большевистской революции, Герман Мацковски, немецкий коммунист, назначенный новыми властями мэром одного из районов Кёнигсберга, отмечал, что оккупанты вели себя отвратительно: «Мужчин избивали, практически всех женщин изнасиловали, в том числе мою семидесятиоднолетнюю мать, которая к Рождеству умерла».[40] Единственными сытыми немцами в городе, добавлял он, были женщины, забеременевшие от русских солдат.

Немок насиловали не только советские солдаты. Согласно свидетельству одной британки, которая была замужем за немцем и жила в деревне блиц Шварцвальда, однажды ночью к ним пришли французские марокканские войска, «окружили каждый дом и изнасиловали всех женщин от 12 до 80 лет».[41] За этим делом были замечены и американцы, но не в таких масштабах. В отличие от того, что творилось на востоке страны, где располагалась Красная армия, здесь наблюдались единичные случаи, за которые насильники порой даже несли наказание. Приговоры, в частности, приводил в исполнение тот самый Джон Вудс.

Немцам мстили и по-другому: например, выселяя все этническое население с территорий рейха, которые отходили Польше, Чехословакии и Советскому Союзу (тот же Кёнигсберг, например, переименовали в Калининград): победители полностью перекраивали карту региона. Миллионы немцев уже начали паническое бегство из этих местностей перед приближающейся Красной армией. Часть из них перебралась сюда всего шестью годами ранее, следуя за движением гитлеровских армий на восток, и участвовала в жестоком подавлении местного населения. Что могло бы аукнуться им сейчас.

По Потсдамскому соглашению, подписанному Сталиным, новым президентом США Гарри Трумэном и новым британским премьер-министром Клементом Эттли 1 августа 1945 года, депортацию надлежало вести «гуманным и упорядоченным образом».[42] Однако реальная ситуация резко контрастировала со столь обнадеживающей риторикой. Умирая от голода и истощения в отчаянном марше на запад, беженцы часто становились жертвами своих бывших подданных – подневольных рабочих и узников концлагерей, которым удалось выжить. Даже те, кто пострадал от нацистов не так уж и сильно, все равно стремились к мщению.

Один чех, служивший в ту пору в милиции, рассказывает о судьбе случайного прохожего: «Гражданские вытащили немца на перекресток и подожгли его… Я ничего не мог поделать, потому что, если бы сказал хоть слово, сам оказался бы рядом с ним. Наконец кто-то из солдат Красной армии не выдержал и застрелил несчастного».[43]

Общая численность изгнанных этнических немцев к концу 1940-х годов составила порядка 12 миллионов. Оценки числа погибших при этом сильно рознятся.[44] В 1950 году правительство Западной Германии утверждало, что погибло около одного миллиона, по последним данным – около 500 тысяч. Однако, каковы бы ни были истинные цифры, победителей не беспокоили судьбы немцев. Они соответствовали обещанию маршала Жукова о «страшной мести».

* * *

29 апреля 1945 года 42-я пехотная дивизия армии США, известная как «радужная», потому что была сформирована из подразделений Национальной гвардии двадцати шести штатов и Вашингтона (округ Колумбия), вошла в Дахау и освободила примерно 32 тысячи узников в главном лагере.[45]

Хотя формально его крематорий никогда не использовался, основной лагерь и сеть лагерей-сателлитов функционировали без остановки. В них пытали, убивали и морили голодом тысячи пленных. Разработанный как первый полноценный концлагерь нацистской эпохи, Дахау использовали в основном для политических заключенных, хотя доля евреев увеличилась за годы войны.[46]

Американские солдаты своими глазами увидели невообразимые ужасы. Бригадный генерал Хеннинг Линден, помощник командира дивизии, сообщал в официальном докладе: «Вдоль железной дороги, проходящей по северному краю лагеря, я обнаружил состав из 30–50 вагонов. В каждом из них – и пассажирских, и товарных, и на открытых платформах – были свалены мертвые заключенные, по 20–30 тел в вагоне. Некоторые валялись на земле возле поезда. Насколько я понял, большинство умерло от побоев, голода или пуль, или от всего сразу».[47]

В письме родителям лейтенант Уильям Коулинг, адъютант Линдена, описал увиденное куда более эмоциональными фразами: «Вагоны были полны мертвых тел. Большинство голые, от них оставались лишь кожа и кости. Руки и ноги толщиной, ей-богу, не более пары дюймов, и вовсе нет ягодиц. В затылке у многих пулевые отверстия. От увиденного у нас выворачивало желудки и мутило рассудок. Мы могли лишь бессильно сжимать кулаки от ярости. Я так и вовсе потерял дар речи».[48]

Линдена встретил офицер СС под белым флагом вместе с представителем швейцарского Красного Креста. Офицер объявил, что сдает лагерь и сдается сам вместе с охранниками. Но внутри лагеря американцы услышали выстрелы. Линден отправил Коулинга выяснить, что там происходит. Тот отправился вперед на джипе вместе с американскими репортерами, проехал в ворота и попал на пустую площадь.

«И вдруг со всех сторон показались люди, если их можно так называть, – рассказывал он в своем письме домой. – Грязные, изголодавшиеся скелеты в лохмотьях, они кричали что-то и плакали. Подбежали к нам и начали целовать мне и газетчикам руки и ноги, пытались прикоснуться к одежде. Потом схватили и стали бросать в воздух, крича из последних сил».

Не обошлось без трагедии. Когда заключенные рванулись вперед, чтобы обнять американцев, некоторые коснулись колючей проволоки под электрическим напряжением и были немедленно убиты.

Американцы принялись осматривать лагерь, обнаруживая все новые груды мертвых тел и бараки, полные больных тифом пленников. Охранники СС тем временем охотно сдавались, хотя некоторые оказали сопротивление или открыли огонь по заключенным, которые пытались прорваться через ограду. В обоих случаях ответ последовал незамедлительно.

«СС пытались потренировать на нас свои пулеметы, – сообщил подполковник Уолтер Фелленс, – но мы убивали каждого, кто открывал огонь. В итоге мы убили семнадцать охранников».[49]

Другие солдаты смотрели, как пленники настигают надзирателей, и не испытывали никакого желания вмешаться. Капрал Роберт В. Флора вспоминает,[50] что сдавшимся добровольно еще повезло: «На тех, кого мы не убили и не арестовали, охотились освобожденные узники. Я сам видел, как заключенный буквально топчется на лице солдата СС, хотя от него уже мало что осталось». Флора сказал тогда взбешенным узникам, что «его сердце тоже пылает ненавистью», и добавил: «Я вас не виню».

Другой освободитель, лейтенант Джордж А. Джексон, видел, как группа примерно из двухсот узников окружала немецкого солдата, который пытался сбежать. Он был в полном снаряжении и вооружен, но ничего не мог сделать против изможденных заключенных. «Все происходило в полной тишине, – говорил потом Джексон. – Словно это был какой-то ритуал».[51]

Один из узников, весивших, по оценке Джексона, не более семидесяти фунтов, схватил охранника за китель. Второй отобрал у него винтовку и принялся бить его по голове. «Я понял, что, если сейчас вмешаюсь, события развернутся самым непредсказуемым образом», – вспоминает Джексон. Поэтому он просто ушел, а когда минут через пятнадцать вернулся, «голова охранника превратилась в фарш». Толпа заключенных исчезла, и лишь труп свидетельствовал о развернувшейся здесь драме.

Что до лейтенанта Коулинга, то участие в освобождении Дахау заставило его задуматься о том, как он брал немецких солдат в плен ранее и как будет это делать в будущем. «Я больше не возьму в плен ни одного немца: ни вооруженного, ни безоружного, – клялся он в письме родителям через два дня после сурового испытания. – Как они могут рассчитывать после всего содеянного остаться безнаказанными? Они недостойны жить».[52]

* * *

Красная армия продвигалась на восток, а Тувья Фридман, молодой еврей из города Радом в Центральной Польше, мечтал не только сбежать из лагеря, где находился на положении раба, но и отомстить за потерю в холокосте большей части своей семьи: «Все чаще я ловил себя на мысли о мести, о том дне, когда мы, евреи, за все отплатим нацистам: око за око»,[53] – вспоминал он позднее.

Пока немцы готовились к эвакуации, Фридману и двум его товарищам удалось сбежать через заводскую канализацию. Пробравшись ползком среди нечистот, они выбрались на поверхность в лесу по ту сторону колючей проволоки. В ручье отмылись, и с этого момента началась их новая свободная жизнь. Фридман позднее описывал переполнявшее их чувство восторга: «Нам было очень страшно, но мы оказались на свободе».

В тех краях уже действовали польские партизанские отряды, сражавшиеся не только с немцами, но и друг с другом. На кону стояло будущее Польши после германской оккупации. Самым крупным и мощным нерегулярным формированием тех времен была Армия Крайова (АК) – антикоммунистическая подпольная группа, подчинявшаяся польскому правительству в изгнании.[54] Коммунисты же организовали Гвардию Людову (она же Народная Гвардия) – куда менее многочисленную и ратующую за присоединение к советскому пространству.

Фридман назвался именем Тадека Яшинского, чтобы скрыть еврейское происхождение не только от немцев, но и от антисемитов из числа местных жителей, и присоединился к работе польской милиции коммунистов под руководством лейтенанта Адамского. Их главной задачей было, по свидетельству Фридмана, «положить конец анархической деятельности» Армии Крайовой, а также «выискивать и арестовывать немцев, поляков и украинцев, которые занимались военной деятельностью, наносящей ущерб интересам Польши и польского народа».

«Я взялся за работу с невероятным энтузиазмом, – рассказывал Фридман. – Командуя несколькими новобранцами, чувствуя под рукой надежный револьвер в кобуре, я арестовывал одного нациста за другим».

Фридману с товарищами действительно удалось выследить нескольких настоящих военных преступников. Они схватили украинского старшину Шронского, который «забил насмерть столько евреев, что не мог вспомнить сколько», а тот, в свою очередь, вывел их на другого преступника-украинца, позднее повешенного. Однако понятие «интересов Польши» было слишком размытым и подразумевало арест каждого, кто не приветствовал идею советского господства – в том числе храбрых польских партизан, сражавшихся с немцами во время оккупации.

Пока Красная армия преследовала отступающие германские войска, Кремль арестовал в Варшаве шестнадцать лидеров Армии Крайовой и поместил их в печально известную московскую тюрьму Лубянка. В июне, после официального окончания войны, им устроили показательный суд и в качестве награды за шестилетнюю борьбу с нацистами вынесли вердикт: тюремное заключение за «диверсионную деятельность против Советского Союза».[55]

Впрочем, Фридмана политика не интересовала. Он предпочел связать судьбу с теми, кто поддерживал Красную армию, лишь по одной причине – чтобы больше не подвергаться нападкам польских антисемитов. Его не интересовали идеологические установки будущих хозяев Польши. Куда важнее было отомстить немцам – и коммунисты такую возможность ему предоставили.

Фридмана и пятерых его товарищей из Радома отправили в Данциг, балтийский портовый город. Там они увидели спешное отступлением немецких солдат. «Они представляли собой жалкое зрелище: едва держались на ногах, все в повязках, замаранных кровью, – писал он. – Однако мы просто не могли испытывать к ним жалость или сочувствие. Эти люди должны были ответить за свои преступления».

Город догорал в пожарищах, а красноармейцы и польская милиция подрывали здания, которые могли обрушиться в любой момент. «Словно Рим, подожженный Нероном», – добавлял Фридман.

От столь резкой перемены судьбы новичков переполняли эмоции. «Мы чувствовали себя пришельцами с другой планеты, чье прибытие заставляет местных жителей в ужасе бросаться врассыпную», – рассказывал он. Они громили квартиры немцев, брошенные в такой спешке, что повсюду оставались одежда, личные вещи, даже деньги. В одном из домов нашли фарфоровые вазы – «из Дрездена, наверное», отметил Фридман – и сыграли ими в футбол, оставив лишь груду осколков.

Впрочем, к самопровозглашенной миссии «разыскивать нацистских палачей и убийц, чтобы отомстить и предать правосудию» они подходили более дисциплинированно. В Министерстве госбезопасности им, например, поручили арестовать всех немцев-мужчин от пятнадцати до шестидесяти лет. «Схватим эту нацистскую мразь и очистим город», – велел им старший офицер.

В своих мемуарах Фридман вспоминал, как его старшая сестра Белла описывала депортацию евреев из Радома: «Идут, словно овцы на убой». Подобные выражения часто повторялись при обсуждениях холокоста в течение длительного времени. Описывая удовлетворение, которое он испытывал в Данциге, где допрашивал и бросал в тюрьму немцев, Фридман использовал те же сравнения: «Мы поменялись ролями, и благодаря моему чудесному польскому мундиру теперь я мог командовать этими некогда гордыми представителями расы господ, как испуганными овцами».

Он признавал, что на допросах был довольно беспощаден и избивал заключенных, чтобы получить признание: «В моем сердце кипела ярость. Я ненавидел их проигравшими так же сильно, как в те ужасные дни, когда они были победителями».

Много лет спустя после войны он заявил: «Сейчас при мыслях о прошлом мне становится совестно, но нужно помнить, что дело было весной 1945 года, немцы еще сражались на два фронта: против союзных войск и русской армии, а я тогда не знал, что из моей семьи хоть кто-то выжил в нацистских лагерях». И Фридман, и другие продолжали находить новые доказательства зверств, совершенных нацистами: например, комнату, полную голых тел со следами продолжительных пыток. Однако уже тогда он обеспокоился тем, что создает себе репутацию «безжалостного человека».

Позднее он узнал, что его сестра Белла выжила в Освенциме, что вынудило Фридмана сдать униформу и вернуться в Радом. Там они оба решили покинуть Польшу, ставшую для них совсем чужой страной. Антисемитизм еще оставался привычным явлением, а из ближайших родственников больше никто из концлагерей не вернулся. Сперва они вместе с другими выжившими хотели поехать в Палестину при помощи «Брихи́» – подпольной организации, помогавшей евреям наладить нелегальные пути эмиграции из Европы. Именно «Бриха» (на иврите «побег») подготовила почву для создания Государства Израиль.

Однако путешествие пришлось прервать, и он на несколько лет остался в Австрии. Там Фридман продолжал охотиться за нацистами. Он по-прежнему жаждал отмщения, хоть и отказался от жестоких методов, которые были столь популярны в коммунистической Польше.

* * *

Увидев 5 мая 1945 года, как большой танк с развевающимся американским флагом въезжает в ворота концлагеря Маутхаузен близ австрийского города Линц, изможденный узник в полосатой форме не поверил своим глазам. Чтобы убедиться в реальности танка, он должен был его потрогать, однако ему не хватило сил пройти эти несколько шагов. Колени подогнулись. Американские солдаты подхватили его на руки, он успел мимоходом коснуться звезды на флаге – и упал в обморок.

Придя в сознание на своей койке, Симон Визенталь понял, что он отныне свободный человек. Охранники СС сбежали еще накануне вечером, тела умерших убрали из барака, и в воздухе пахло хлоркой. А самое главное, американцы принесли большой котел с супом. «Самым настоящим супом, ужасно вкусным»,[56] – вспоминал Визенталь.

После еды ему, как и многим заключенным, стало очень плохо – они не могли переварить нормальную пищу. А потом наступили дни, которые Визенталь называл «периодом приятной апатии»: вместо ежедневной борьбы за жизнь в концлагере – щедрый рацион из супа, овощей и мяса наряду с лекарствами от американских докторов в белых халатах… И со временем он вернулся к жизни. Многим другим – Визенталь оценивает их число в 3000 – повезло куда меньше: после освобождения они все равно умерли от истощения.

Визенталю довелось сталкиваться с насилием и трагедиями задолго до Второй мировой войны и холокоста.[57] Он родился 31 декабря 1908 года в Бучаче, маленьком городе Восточной Галиции. В то время она была частью Австро-Венгерской империи, после Первой мировой отошла Польше, а ныне является частью Украины. Бучач населяли преимущественно евреи, но сам регион был многонациональным, и Визенталь вырос, слыша немецкий, идиш, польский, русский и украинский языки.

Регион вскоре был охвачен насилием Первой мировой войны, а позднее – большевистской революции и последовавшей за ней Гражданской войны, когда русские, поляки и украинцы восстали друг против друга. Отец Визенталя, успешный торговец, погиб, сражаясь в рядах австрийской армии. Мать после этого увезла обоих сыновей в Вену, но как только русские в 1917 году отступили, вернулась в Бучач. Когда Симону было двенадцать лет, украинский кавалерист-мародер полоснул его саблей, отчего на бедре остался шрам. Младший брат Симона, Гилель, умер, сломав при падении позвоночник.

Визенталь изучал архитектуру в Праге, а после вернулся домой, где сделал предложение давней возлюбленной, Циле Мюллер, и открыл собственное архитектурное бюро. В студенческие и послеуниверситетские годы он завел немало друзей, причем не только из числа евреев. Визенталь никогда не разделял радикальных взглядов «левых», как большинство молодых людей того времени. Его привлекала другая политическая идея. «В молодости я был сионистом»,[58] – постоянно напоминал он и мне, и другим интервьюерам.

Холокост стал для него такой же реальностью, как для Фридмана и других выживших евреев. В начале войны Визенталь с семьей жил во Львове, городе, который по секретному протоколу пакта Молотова – Риббентропа, разделившему Польшу между Германией и Советским Союзом, сперва отошел советским войскам, а в 1941 году, во время нападения на Советский Союз, был быстро захвачен немцами.

Визенталь оказался в гетто родного города, затем содержался в концлагере неподалеку, а позднее был отправлен на ремонтные работы на Восточной железной дороге. Симону пришлось наносить нацистскую символику на захваченные советские локомотивы. Это был лишь первый этап в последовавшей череде концлагерей, побегов и приключений, которые в конце концов привели его в Маутхаузен под конец войны. Ему удалось организовать побег Цили, и та под вымышленным именем польской католички скрылась в варшавском подполье. А вот к его матери судьба была не столь милосердна…

В 1942 году Визенталь предупредил ее, что грядет новая волна депортации. Чтобы избежать ареста, он велел ей расплатиться золотыми часами, которые мать хранила как зеницу ока. Когда за ней пришел украинский полицейский, мать отдала ему часы. Однако, с болью вспоминал Визенталь, «полчаса спустя пришел второй полицейский, откупиться от которого было уже нечем. У матери было слабое сердце. Надеюсь лишь, что она умерла в поезде и ей не пришлось входить голой в газовую камеру».

Визенталь рассказывал многочисленные истории о своих, казалось бы, чудесных избавлениях от смерти. Например, по его словам, во время облавы на евреев 6 июля 1941 года он стоял у стены в длинном ряду людей, а украинские солдаты, напившись водки, стреляли каждому в затылок. Палачи подходили все ближе и ближе, а он безучастно глядел на стену перед собой и вдруг услышал звон церковных колоколов и крики: «Хватит! Вечерняя молитва!»[59]

Позднее, когда Визенталь стал мировой знаменитостью и все чаще ввязывался в споры с другими «охотниками за нацистами», достоверность подобных историй порой ставили под сомнение. Даже Том Сегев, автор более чем комплиментарной биографии Визенталя,[60] деликатно предположил: «Человек с литературными амбициями, он был склонен давать волю фантазии и зачастую предпочитал правде историческую драму, как будто не верил, что правдивая история способна произвести на слушателей достаточно сильное впечатление».[61]

Впрочем, нет никаких сомнений, что во время холокоста Визенталь пережил немало тяжелых испытаний и лишь чудом избежал смерти множество раз. Также бесспорно, что Визенталь, как Фридман и другие выжившие, «неистово жаждал мести».[62] Фридман, который встречался с Визенталем в Австрии и поначалу сотрудничал с ним в розыске нацистов, это подтверждал: «Из лагерей он вернулся озлобленным, безжалостным и мстительным гонителем нацистских преступников».[63]

Однако сразу после войны Визенталь вовсе не был так безжалостен, как считал Фридман. Слишком слабый, чтобы даже думать о преследовании кого-либо, он был не в состоянии предпринять такие действия, если бы захотел. Но, судя по всему, этап наивных мечтаний о возмездии прошел у него довольно быстро.

Тем не менее Визенталя, как и Фридмана, поразила мгновенная смена ролей в конце войны и то, как эта смена отразилась на бывших мучителях. В Маутхаузене, пока он приходил в себя, его вдруг без видимой причины избил бывший заключенный-поляк. Визенталь решил сообщить о случившемся американцам. Пока он ждал в коридоре, чтобы подать жалобу, мимо водили на допросы пленных солдат СС. Когда рядом оказался особо жестокий охранник, Визенталь невольно отвернулся, чтоб не привлекать его внимание.

«При виде человека в этой форме меня, как всегда, бросило в холодный пот»,[64] – вспоминал он. Однако потом Визенталь увидел, что происходит, – и не мог поверить своим глазам! Под конвоем евреев «эсэсовец весь трясся – совсем как мы перед ним когда-то». Человек, прежде внушавший ужас, теперь вел себя как «презренный испуганный трус… потому что остался без оружия».

И Визенталь тут же принял решение. Он направился в отдел военных преступлений Маутхаузена и предложил тамошнему лейтенанту свои услуги. Американец взглянул на него крайне скептически – у Визенталя ведь не было совершенно никакого опыта.

«И, кстати, сколько вы весите?» – спросил он.

Визенталь ответил, что пятьдесят три килограмма. Лейтенант расхохотался и велел прийти, когда это будет соответствовать действительности.

Десять дней спустя Визенталь вернулся. Ему удалось набрать пару фунтов, однако этого было недостаточно, поэтому он попытался замаскировать бледность, натерев щеки красной бумагой.

Впечатленный его целеустремленностью, лейтенант взял Визенталя на службу. Вскоре Визенталь отправился арестовывать своего первого нациста – охранника СС по фамилии Шмидт. Тот жил на третьем этаже дома. Если бы Шмидт решил оказать сопротивление, бывший узник не сумел бы с ним справиться, ибо потратил все силы на подъем по лестнице. Однако Шмидт был напуган до полусмерти, и, когда Визенталь перевел дух, даже помог своему конвоиру спуститься, поддерживая его за руку.