Читать книгу Подарок - Энн Голд - Страница 2

1

Хотя у него не было особых планов на вечер, было некое ощущение вызревшей, как гнойник, тоски, бестолкового одиночества. Это чувство он ненавидел в себе и презирал в других.

Возможно, кто-то сказал бы, что он бежал от него, пытаясь прикрыться то очень-важными-делами, то по-возможности-недешевыми развлечениями. Да, так можно было сказать о нем, как и о всех остальных семи миллиардах населения планеты.

В клубе его встретил Джо и повел к диванам с высокой спинкой, расположенным полукружьями вокруг высокой, круглой же, как цирковая арена, сцены. Этот круг, освещенный хорошими профессиональными софитами, соединялся длинным языком-помостом с другой сценой, где были расположены несколько шестов – в ряд, а также занавес, кулисы и вся атрибутика. Он разглядывал все это псевдо-театральное добро с ремесленным, отрешенным любопытством.

– Что, – сказал Джо, – нравится?

– Да уж. Неплохая задумка. Здесь можно иммерсивные спектакли закатывать.

– Иммерсивные? Этого… да, иммерсии тут как дерьма в канализации, – хохотнул его друг. – Что есть, то есть. А где твой охранник?

Он поморщился:

– В-первых, я его для детей нанял, а во-вторых, не потащу же его в стрип-клуб. Что он подумает?

– Что ты нормальной ориентации нормальный мужик?

– Или что я совсем отчаялся.

– Это стриптиз, не клуб знакомств кому за тридцать. Для таких дел есть приложения в телефонах. Или всякие там… агентства.

– Ты все пытаешься мою личную жизнь наладить?

– Ну… а как. Ну, а что? Это же я виноват в твоем разводе.

– Отчасти, – кивнул он серьезно. – Зачем ты вообще тогда в это полез?

– Мне надоело видеть, как тебя макают головой в экскременты. Абьюз это модное слово, но давай признаем: он в самом деле есть, и ты в самом деле стал жертвой.

У Джо была неприятная манера выводить его из себя парой реплик или даже какой-то одной. Впрочем.

Это Джо полгода назад дотащил его до адвоката по бракоразводным процессам здесь, в Англии. Выяснилось: все, что он и его (бывшая) жена полагали правильным и таким, как есть – было неправильным, и все было совсем не так. Тут Джо и завелся. Закусил удила, так скажем. Позже он говорил их общим друзьям: «я вытащил его из дисфункционального брака», и самое стремное заключалось в том, что ни один человек при этих словах не дрогнул ни единым мускулом. Они знали. Они, мать их, все давно про его брак знали.

Размышляя об этом, он еще раз поразился тому, как горько не совпадали люди, которые жили под их именами в прессе – с людьми настоящими. И огромное количество тех, кто знает правду, никогда ни коим образом не мешает этой правде быть совершенно скрытой. Иногда даже лежать на поверхности – и все равно люди предпочтут ей милые сердцу наебки. Красавчик, который держал во рту километры членов, будет героем девичьих грез и выдуманного романа с партнершей по фильму. Мужик, который колотит жену и разбивает об ее голову бутылку скотча каждую пятницу, будет рубахой-парнем, семьянином, милахой, шутником, любимцем вечерних шоу. Шутник, из которого так и лезут на свет правильные, политически корректные, но при том острые, шутки, предпочитает девиц не старше шестнадцати. И вот – он. Мужчина безупречной верности, преданный своей семье много лет, любящий свою жену, детей, собак и так далее.

Мужчина, который провел в залах ожидания психиатрических клиник времени больше, чем во всех аэропортах мира. Мужчина, в которого прилетали: тарелки, кружки, чайник с кипятком, бокалы с вином и виски, настольные лампы. В которого ткнули сигаретой и пытались выдавить ему глаз.

Все это он, кстати, проработал с психотерапевтом и семейным терапевтом, поэтому развод получился таким тихим и скромным, вроде как… Вообще, он всегда подозревал, что жена его немного склонна преувеличивать, в том числе тяжесть собственного состояния и степень собственного, как выражался Джо, «невменоза». Она часто ругалась и кричала, что убьет того или иного человека, разорвет и вскроет нахрен, но за всю свою жизнь хорошо, если пару раз решилась напасть, и то лишь на мужа. В основном она отделывалась бросанием предметов, криками, мелкими или крупными пакостями, бойкотами. А с чужими людьми – у нее всегда срабатывали тормоза. Вот почему ее можно было заподозрить в притворстве.

Ей поставили под конец процесса диагноз – нарциссическое расстройство личности, компенсированная депрессия с психопатической составляющей, выписали еще больше лекарств, посоветовали покой и медитацию… и она как-то присмирела. Во всяком случае, с ним.

Наверное, он, сбежавший из-под ее величественных истерик, перестал обладать в каком-то смысле ценностью, перестал быть целью. Она теперь смотрела на него как бы сквозь, словно все не имело никакого значения, а только притворялось значимым и настоящим, и потому внимания ее не удостаивалось, так она смотрела на своего бывшего мужа и отца своих детей – как на все остальное в этом мире: на здания, мосты, деревья, деньги, еду, животных… На все, кроме своих детей, детей она любила, это следовало признать. Может, немного («нет, – сказал бы Джо, – совсем не немного», ну да пусть) нарциссической любовью, и все же…

А он остался совсем один. Два раза в неделю дети жили у него, точнее, могли бы жить, но жена как-то уболтала их остаться на родине, а может, тот факт, что здесь, в Англии, у них все же не было своего дома, работал против него. Да все могло быть, разумеется. Поэтому два раза в неделю превратилось – со временем – в два раза в месяц. Он и этому был рад. Они могли бы вовсе не приезжать к нему, жена (бывшая, теперь все время поправлял себя он) настраивала их в том смысле, что он бесчинствующий в Лондоне алкаш и богемный ебарь-террорист. Но, поскольку дети его, как это ни грустно было признавать, привыкли не столько к его огромной любви (в отличие от матери, он к ним относился куда как спокойнее, хотя и бесконечно любил – но, парадоксально для своей профессии, он не умел этого ни выразить жестом, ни сказать нужным словом), сколько к его деньгам. Да, они выросли прирученными, к деньгам, к его спокойствию, и к проистекавшей из него щедрости, и в этих наветах были… и не сказать, что на его стороне. Скорее, так: мать слушали в пол-уха. Слушать, конечно, слушали, но, как говорится, новая машина сама себя не купит.

Джо прервал поток его размышлений, ткнув телефон ему прямо под нос:

– Смотри. У этого клуба и приложение есть.

– Как чудесно, – без энтузиазма отозвался он.

– Скачай.

– Зачем это?

– Тут… – его друг пробежался по экранам, проматывая их одним пальцем. – Тут есть цены. Например, приватный танец.

– О.

– Ну что с тобой такое? Давай просто выпьем и расслабимся, ладно? У меня есть немного с собой.

От снега он отказался, но виски выпил не без удовольствия. Ему нравилось быть здесь, вынужден он был это признать, нравилось, что, отгороженные высокой спинкой дивана, они словно бы оставались со сценой наедине, нравилась музыка, которая играла, пока готовилось представление. Даже запах – хорошо выделанной натуральной кожи и какого-то тонкого мужского парфюма с нотками женщины – розы? Фрезии? Трудно было понять – запах был идеален. В меру настойчив, в меру спокоен, ненавязчив.

– Сразу видно, что место недешевое, – поделился он своими соображениями с Джо. – Я думал, такие только в Америке.

– Почему? – изумился тот. – Ты в курсе, сколько в Лондоне бабла?

Это он, конечно, думал уже, но Лондон был местом богемным, следовательно, как правило – все в нем было какое-то пыльное, припыленное, устаревшее, плохо отмытое или вовсе не. И тесное. Да. Теснота лондонских пабов была, в общем-то, общим местом и даже продуктом для гордости (и туристической индустрии). Иногда ему казалось, что британцы в принципе не заморачиваются такими низменными вещами, как комфорт, излишняя гигиена или личное пространство. В этом клубе… многое было по-другому.

– Я обещал, что ты не пожалеешь, – сказал Джо, прочитав все это на его лице. – И ты ведь не жалеешь, что пришел, а? Верно?

– Нет, ничуть.

Официант принес им еще виски и забрал пустые бокалы.

– Скоро начнется шоу, джентльмены, – вежливо проговорил он. – Прошу, если вас не затруднит, ознакомьтесь с правилами поведения.

Джо поднял бровь, но под немигающим взглядом сдался и опустил глаза к телефону.

– Что там за правила? – поинтересовался он у Джо.

– Да… оказывается, для ближних рядов отдельные.

– Извини?

– Эти места у самой сцены, – сказал официант. – Тут немного… немного иной кодекс поведения. Я думаю, вам не составит труда его соблюдать.

С этими словами паршивая британская морда удалилась, прямо сияя самодовольством. Джон начал читать, иногда он прерывался, чтобы похихикать или отпить виски.

– Запрещается трогать балерин. «Балерин»? Они это серьезно?

– Ну, допустим? – но он тоже невольно заржал.

– А я бы потрогал балерину, – мечтательно протянул Джо. – Мне кажется, у них там все такое… эээ… натянутое, как… как железные канаты под кожей.

– Гомосятина какая, Господи, – сказал он с улыбкой. – Женщина должна быть мягкой. Как цветок или… или… персик.

– Романтик. О, я забыл, что ты любишь жопастых.

– Я?

Они еще какое-то время обсуждали, спорили о преимуществах жопы перед сиськами и все в этом роде. Потом Джо дочитал правила: запрещено было притрагиваться к танцовщицам, которых иногда называли в этом дурацком документе «балеринами» или «шоу-работницами». Запрещено было бросать в них чем-либо, включая купюры, заталкивать купюры под белье, протягивать руки к сцене… А еще: непристойные выкрики, подниматься на сцену, требовать повторения и продолжения – и так далее, и тому подобное. Стриптиз двадцать первого века, сказал он Джо. Выхолощен до того, что само понятие теряет свой смысл.

– Нет, останемся, – Джо уже начал пьянеть, и ему все нравилось, даже этот свод правил, более подходящий для женского монастыря, чем для блядского стрип-клуба. – Останемся, говорят, их шоу самые лучшие в городе.

Сошлись на том, что: не больно-то и хотелось, и еще неизвестно, что там за балерины, чтобы совать им купюры в трусики, и вообще: они и раньше подобными извращеньями не страдали, не потянет их к такому и теперь.

Они благостно развалились на диване. К моменту, когда заиграла музыка, открывавшая вечер, и по сценам поплыли цветные огни, оба прилично приняли на грудь. Мир стал казаться им правильным и справедливым. Все происходящее они принимали с благосклонной улыбкой. Джо даже успел метнуться в комнату отдыха, откуда прибыл с обалделой ухмылочкой на губах. Одна ноздря у него была в белом ободке. Никого не стесняясь, он собрал остатки порошка кончиками пальцев и облизал, жмурясь, словно кот, доедавший сливки.

Сначала вышел ведущий, приятный мужчина лет сорока, объявивший, что сегодня у них особенная программа для особенных гостей, но было очевидно, что он это каждый день говорит. Он выдал на-гора несколько шуток, следовало заметить, довольно смешных, поддразнил кое-кого из зала: старых клиентов, очевидно, он обращался к ним по имени и довольно панибратски, и они ему отвечали, вполне осчастливленные таким вниманием.

Девушки в красных кожаных трусиках и сетчатых блузках поверх черных бюстгальтеров начали танцевать нечто зажигательное, но поразить могли разве что слаженностью движений. В конце концов они выдвинулись по подиуму вперед, очутились прямо перед лицом обрадовавшегося такому повороту Джо, стянули блузки, расстегнули шортики – в общем, избавлялись от лишних предметов одежды с присущим этому месту задором.

Публика их подбадривала криками, аплодисментами, но все было как-то мягко, словно бы все привыкли к этому выступлению, и ему вдруг подумалось: большинство из тех, кто пришел, видят все это не в первый раз. Наконец, наступила некая кульминация в этом девичнике: они встали в круг, лицами к публике, спинами друг к другу, и, в унисон, как некий единый организм, управляемый коллективным разумом, расстегнули свои бюстье. Джо разочарованно вскрикнул. Остальные утопили девушек в аплодисментах. По законам жанра, под треугольниками черной кожи, у танцовщиц обнаружились малюсенькие, чисто символические, блестящие от пайеток, бюстгальтеры. Та же фигня происходила с трусиками.

Не то, чтобы он был удивлен, но разделенное чувство толпы вдруг и в нем проснулось: да, это было разочарование – но и радость от того, что действо продлится еще немного. Человек все-таки животное, но животное, не лишенное фантазии.

В конце концов все было разоблачено и рассказано. Ближайшая к ним девушка теперь стояла на четвереньках, выгнув спину, и Джо зачарованно пялился в ее очаровательные, смугло-гладкие, складочки между ног. Девушка быстро перевернулась, села на корточки, раздвинув колени, тут Джо даже шею вытянул. Ее грудь задорно подпрыгивала, когда она выпрямлялась и вставала на ноги, металлические каблуки-стилетто отражали свет софитов, когда она уходила с победным видом. Зал радостно ревел. Джо, присоединяясь к аплодисментам, даже застучал по столу кулаком.

Его телефон завибрировал, и он схватил его бездумно, сморщившись в досаде. И тут же захохотал:

– О-па. А вот, уже и чаевые просят переводить. Ну, менеджмент процесса на высоте. Тебе понравилось?

– Вполне, – сказал он, чтобы не расстраивать Джо и самому не огорчаться. Этот танец, хотя и мог бы его возбудить, и даже в определенной степени возбудил – показался ему какой-то фальшивкой, чем-то ненастоящим, выдрессированным, и даже неловким. Хотя девушек трудно было упрекнуть в непрофессионализме, нет: тут дело было в пустоте их лиц, в какой-то пустоте, вообще сквозившей за всем этим.

Экзистенциальная херь, подумал он мрачно. Вот почему скандинавам так трудно размножаться, ответил голос в его голове, голос Джо, конечно же.

– Я оставил каждой по сотне.

– Щедро.

– Ты?

– Я как ты, – сказал он покорно, и Джо начал нажимать на кнопки.

Следующий номер объявили через динамики, и зал – он это почувствовал – как-то напрягся, люди на соседних диванах даже шеи вытянули в сторону дальней сцены. Он посмотрел на Джо, который допивал свой бурбон, и тот ему подмигнул поверх стакана:

– Местная звездочка. Тебе понравится. Гм, – он опустил стакан на стол. – Не знаю, может, и нет. Но что-то в ней есть… Она вроде как…

Последние слова Джо потонули в музыке и в темноте. Прожектор некоторое время освещал совершенно пустое пространство, а затем танцовщица шагнула в него – и он понял, почему все в зале сделали стойку. Он и сам, вероятно, сделал. Это было нечто новое, нечто странное – и все, включая саму стриптизершу, это понимали.

Музыка заиграла какими-то хлопками, резкими, как выстрелы за сценой. Женщина замерла: красивая женщина, с правильными чертами, со светлыми волосами, уложенными красивыми ретро-локонами вдоль нежного лица. Проблема – или уж как хотите понимайте – была у нее лишь одна.

В ней было под пару местов роста, о, в этом он не сомневался, она была – и выглядела – огромной. Она была одета в плащ, под ним был темно-серый мужской костюм, стояла на высоченных каблуках. Под костюмом он видел черную шелковую блузку. Одну руку она сунула в карман брюк. Другую поднесла ко рту – и щелкнула зажигалкой. Он видел ее большой и широкий рот, накрашенный алой помадой. Какой дешевый актерский прием, подумал он отрешенно, и в то же время с невольным восхищением. Не всякая девка в этом заведении даже потрудится нечто такое придумать, изобразить.

И вдруг, полностью, восхитительно попадая в ритм, она отбросила сигарету и повернулась к публике. Присела на мгновение, разведя колени, и тотчас сомкнула. Потом ее словно было подняло, дернуло вверх, она поднялась, выгнувшись, в профиль к залу, прижала руки к лицу. Сделала несколько неуверенных шагов, дернулась, словно по ней ток пропустили. Все это было так в ритм, и так в тему, что в задних рядах зааплодировали. Она погладила свое лицо, грудь, бедра: руки ее, длинные и восхитительные, танцевали над ее головой, то взлетали, то падали. И вдруг напряглись и вытянулись вперед, она сложила длинные красивые пальцы, и – да, он мог поклясться, она изобразила выстрел, полностью совпавший с выстрелом в саунде – и даже все ее тело дернулось при этом, а лицо дрогнуло – но он мог поклясться, что она выстрелила этим невидимым жестом прямо в него.

Рядом с ним засмеялись, он понял, что Джо это тоже видел.

На этом уже она могла бы окончить представление, потому что у него встало так, что даже яйца заныли. Он почему-то подумал о других мужиках тут, в зале, и женщинах, обо всех чужих – других – других, кто, как и он, в этот момент почувствовал, что: блин, детка, правда, уже довольно. В трусиках мокро, в плавках наметился стояк…

Эта сучка обладала какой-то магией, что ли? Или это просто была магия эффектного вступления. Кому, как не ему, актеру, было знать, что это порой производит неизгладимое впечатление на публику.

Он нащупал стакан и, подумав, что эта блондинка теперь попросту взгромоздит свою тушу на шест, и все волшебство, наконец, исчезнет, отпил несколько глотков. Однако все пошло не так, как он рассчитывал: все стало куда как горячее. Она зашагала по подиуму, ее покачивало на высоченных каблуках, она почти бежала, сдирая с плеч свой плащ. Отшвырнув его, повернулась несколько раз, она все это время двигалась, танцевала и попадала в ритм с агрессивной, злобной музыкой. Она сделала еще несколько поворотов, обнимая себя и протягивая руку к кому-то невидимому, словно молила обнять ее. Когда она дошла до круглой сцены и очутилась прямо над ним и над Джо, она, под рев зала, стянула с плеча пиджак, и надела опять, и так несколько раз. Кто-то позади них крикнул ей: ну же, давай!

Он поймал себя на том, что сам едва не открыл рот, чтобы на нее заорать. Наконец, танцовщица стянула пиджак и осталась в блузке, которая больше скрывала, чем открывала. Джо наклонился к нему и что-то заговорил. Он его почти не слышал. Танцовщица скомкала пиджак и швырнула, не глядя, и он упал к нему на колени. Раздался озлобленный крик где-то в задних рядах. Он понял, что ему повезло, и что люди вокруг теперь просто-таки сочатся завистью.

От пиджака пахло фрезией, он мог бы поклясться. Стояк его приобрел нехорошие масштабы. Кто-то просунул руку к нему, и он понял, что это девушка-официантка. Когда представление началось, всех официантов мужского пола как-то незаметно сменили эти полуголые девицы, в трусиках и бикини, со смехотворными передничками поверх. Девушка забрала у него пиджак, хотя он и цеплялся за него, как утопающий за соломинку. Это было бы забавно, если бы ему было хоть каплю смешно.

Между тем на сцене творился сущий апокалипсис. Так ему казалось: она вертелась и танцевала, ее немаленькая, хотя и аккуратная, задница, описывала идеальные круги. Он видел кромку трусиков под ее строгими брюками. Мужики в дальнем конце зала просто выли, позабыв о приличиях и правилах. На то и расчет, подумал он медленно и изумленно. Эта сука попросту знала, ЗНАЛА, в какое состояние она тут всех приводит. Мелькнула ее раскрашенная красной помадой ухмылка – вся из алого и белоснежного, и в паху у него заныло. Она присела и развела колени, несколько раз, в быстром и жестком ритме, а потом медленно поднялась, отклячив жопу, и начала расстегивать блузку, снизу вверх, как мужчина.

– С-сука, – прошептал Джо, наклонившись к нему и пробившись через долбежку ударных в ее песне. – Какая же, блядь, шикарная сука.

И Джо закричал, прижав ладони ко рту:

– Снимай это, снимай детка, снима-ай!

Она посмотрела на Джо из-под ресниц. И вдруг остановилась. Рука ее поползла вниз, нырнула между ног, она развела эти длиннющие ноги, будто ей надо было пространство для подрочить – а может, и надо бы, подумал он все в той же восторженной тоске. Она сунула узкую ладошку себе под пояс, потом выдернула и провела снизу вверх по голой коже живота. Пальцы ее нырнули под край блузки, туда, где, все еще под застежкой, пряталась ее маленькая грудь. Она начала ласкать себя, одной рукой между ног, другой – под блузкой. Голова запрокинулась, рот приоткрыт.

Наконец, она расстегнула блузку и сбросила с себя, легко и безмятежно. Он мог бы сожрать взглядом ее грудь, если бы она не оставалась спрятана под черным простым бюстгалтером. Ни сантиметра кружева, ничего такого. Она заводила людей самим своим наличием, ей не нужны были ни пайетки, ни кружева, ни шелк, это он уже понял. Ее тело показалось ему идеальным: эта белоснежная, мраморная кожа, широкие плечи и длинные ключицы, и бесконечные, как сама жизнь, руки и ноги. И живот, казавшийся мягким и нежным, таким, что хотелось покрывать его поцелу…

– Блядь, не говори, что не встало, – пробубнил Джо отчаянно, смущенно, ерзая рядом с ним. – Я бы мог на нее забраться, если бы… Если б…

Что? – подумал он, криво усмехаясь и отводя от нее взгляд огромным усилием воли. Таким же огромным, как она сама. Если бы – не – что? Она же шлюха. Она поэтому тут жопой и крутит.

Но все эти дрянные мысли как-то потерялись в ее красоте, в ее движениях, таких отточенных и гладких, и нервных, в каждом ее жесте был нерв, была некая особенная жизнь. Он отпил виски, а, подняв глаза, увидел, что она избавилась от брюк, оставшись в трусиках-шортах, бюстгальтере и в высоких ботинках с затейливой шнуровкой.

Она упала на колени и поползла к краю сцены, глядя ему в лицо с этой наглой, проститутской и невинной улыбкой. Выпрямилась, расстегнула бюстгальтер – и швырнула его на столик, между ним и Джо. Он сделал глоток виски, не сводя с нее глаз, выдержал ее высокомерный пылающий взгляд. Джо схватил тряпицу, прижал к лицу и засмеялся. Животное, подумал он. Она наслаждается тем, какие мы звери.

Между тем танцовщица поднялась одним плавным и красивым движением и, наклонившись вперед, задницей к залу, начала медленно стягивать трусики. Он посмотрел на свою ладонь и разжал пальцы. На коже темнели глубокие следы от его ногтей. Она вышагнула из белья, оставшись совершенно обнаженной, все так же сосредоточена и расслаблена, вся внутри музыки, словно музыка и танец могли ее спрятать от этих сальных, мутных взглядов и утробных криков вокруг. Повернулась лицом, встала на колени и развела их пошире. Ему казалось, он слышит эти маленькие, беззащитные и трогательно-распутные звуки. Скольжение ее пальцев по ее нижним губкам.

– Экс… – начал Джо совершенно опьяневшим голосом, – эксги… эскби…

Эксгибиционистка. Редкость среди подобной профессии. Точнее, нет, поправил он себя, приходя в какое-то хладнокровное исступление. Не редкость. Но со временем это все… исчезает. У этой дряни, видимо, еще не пропал молодой задор, который у многих актеров на сцене работает. Он видел, слышал, чувствовал – она потекла, просто потому, что смотрят, и ТОЛЬКО лишь потому, что смотрят. Она кайфовала, в этом сомнений не было. Раздвинув двумя пальцами себя, она храбро посмотрела ему в лицо, и, заметив, что он не опускает глаз даже на ее грудь, она облизнула губы. Он ухмыльнулся и перевел взгляд.

На лобке у нее золотился крошечный треугольник волос, таких нежных и славных, что хотелось к ним прижаться и облизать. Ниже алело, пылало, цвело пунцовым и темно-розовым, и, да, он это тоже видел, ему не хотелось слушать возбужденное бормотание Джо рядом с собой – да, одна капелька упала на сцену и протянулась серебристой ниточкой.

Танцовщица перевернулась на колени и встала, пригнув голову к полу, в позу мнимой покорности. Последние секунды, чтобы довести иного слабого человека до инфаркта – и музыка оборвалась, она сунула руку к лону, бледная ладонь закрыла ее от всех. Свет погас, сцена погрузилась в темноту. Люди в зале завыли, застучали ногами, захлопали, вскакивали с мест.

Зажегся прожектор, и он увидел, что на сцене никого нет. Ее одежда тоже исчезла. Все словно ему привиделось, но, судя по крикам вокруг, нет, не привиделось. Ей понесли цветы, корзины с цветами и букеты, все принялись обсуждать танец и его смелую, красивую откровенность, и то, как она хороша, несмотря на рост, а может, благодаря ему, и так далее, и тому подобное. Он сидел, словно оглушенный, пока Джо его не затормошил:

– Ну? Сколько?

– Что?

– Чаевые.

Он допил виски, в голове у него еще что-то выстукивало ритм. Сердце ныло.

– Прости, я…

– Я скинул пять сотен, – с неуместной гордостью сказал Джо. – Гулять так гулять, знаешь ли. Эта шлюха… поразительна. Она каждый, мать ее, раз меня доводит до стояка. А я вообще не по блондинкам, ты же знаешь.

– Тысячу.

– Блядь, она сегодня заработает… И как ее еще не сманили в другой клуб. Это же талант.

Джо нажимал на кнопки и трещал, словно бы чтобы скрыть свое возбуждение, ему, наверное, стало немного стыдно.

– Ладно, думаю, все-таки такую дылду не везде возьмут. Давай поблагодарим ее за бюстгальтер. Жаль, у меня забрали. Я мог бы им подрочить.

– Это, вообще-то, ее костюм. Ты отвратителен, ты знаешь?

В собственном голосе, кроме лицемерного осуждения, он слышал зависть.

– Если это ее костюм, так нечего свой ебаный реквизит мужикам в морды бросать. Она же кайф ловила, ты не заметил, что ли?

Они заказали еще выпивки. Джо в какой-то момент поднял бокал:

– Ну, за твой первый раз в клубе. И я рад, что тебе понравилось!

– Я на этот счет пока ничего не сказал.

– По твоей роже вижу. Эй, эй, – заговорил он радостно, не давая ему и слова вставить. – Знаешь, что? Я делаю тебе подарок. Я сейчас тебе подарок сделаю. Я… вот…

Джо взял телефон и начал в нем куда-то тыкать.

– Так… отлично. Сегодня у нее еще… есть приватный танец. Вот… я забронировал. Оу-кей. Все. Все. Ты идешь под именем «мистер Н.», а она, кстати… Ее зовут… тут написано, ее зовут… Гвендолин. Хм. Красивое имя. Итак, сегодня Гвендолин тебя осчастливит, Ник. И ты, наконец, расслабишься. Забудешь свой пиздецовый развод и вообще весь тот пиздец, что у тебя творился…

– Погоди, – у него голова закружилась. – Ты чего? Я не… Джо, ну что за хрень?! Я сам могу за себя заплатить.

– Это подарок, – мягко и тихо заметил Джо. – Если я вижу, как у тебя глаза загорелись, думаешь, я притворюсь слепым и тупым? Для этого и нужны друзья.

2

Ник сел на диван и оглядел комнату с мальчишеским любопытством. Дорогая мебель, высокие стены, окрашены в красный – не совсем бордельный оттенок, конечно, нечто с претензией на благородство. Винно-красный. Посреди комнаты стоял мягкий диван с низкой спинкой, в котором так и хотелось утонуть, развалиться, не думая о тысячах тех, кто полировал его своими задницами ДО. Все, что происходило здесь до и после как-то сливалось в единую неопределенную массу: вожделение, нетерпение, томление, удовольствие. И все устранялось, размягчалось, таяло в неверном свете спрятанных под потолком светодиодных полос.

Длинный комод из темного дерева, уставленный свечами, фальшивыми и все же создававшими необходимый настрой – у дальней стены, рядом с дверью. Окна выходили на ночной город, этот свет от чужих огней был тут как нельзя кстати. Он посмотрел на ковер с толстым ворсом под подошвами своих кроссовок. По правую руку в диван был вделан деревянный столик, или, точнее, ниша, в которой он заметил заботливо приготовленные ингредиенты приятного вечера, невинные элементы будущего греха.

Невскрытая пачка гигиенических салфеток, и еще одна – без отдушки, для аллергиков, коробка бумажных салфеток, бутылки с водой. Влажные полотенца, подобные тем, что раздают в японских ресторанчиках. Низкий бокал толстого стекла – в целлофане – и бутылка бренди. Он не сомневался, что, если выдвинет ящичек, сделанный в той же нише, там найдет какие-нибудь, почти самолетные, штуки: соленый арахис в запаянном пакете или нечто в том же роде. Гигиенично, разумно, аккуратно. Ему стало смешно и немного противно.

Чтобы успокоить нервы, он налил, сняв с бокала хрустящую обертку, налил, а затем сделал большой глоток. Тепло покатилось от горла вниз, прямо в сердце. Он вздохнул несколько раз, пытаясь развлечь себя всякими неумными, подростковыми мыслишками. Интересно, сколько мужиков здесь прямо кончали? Не бордель, несколько раз повторил он про себя, но на пути к нему. Секс хорошо продается, в конце-то концов. Если что-то можно хорошо продать, то почему нет?

Он поморщился, налил себе еще, но рука его застыла на полпути: дверь, наконец, открылась и впустила высоченную фигуру в черном. Он уставился в упор, поражаясь тому, какая же она, все-таки, огромная бабища. Сколько ей лет?

Гвендолин вошла, держа в руке какую-то маленькую, похожую на жесткую сумочку, вещицу. Она поставила ее на комод, что-то щелкнуло, и он поднял брови: это был пузатый, красного цвета, кассетный магнитофон, словно бы прибывший сюда прямо из девяностых. Нет, ну серьезно? Он слышал, что многие миллениалы упарывались по таким ретро-штукам. Но не будет же она…

– Привет, – сказала она мягким, мелодичным голосом. Он мимолетно удивился тому, как женственно он звучал. Словно маленькие гладкие камушки падали в теплое молоко. У нее был сильный лондонский акцент, так говорят преподаватели английского языка, и слова она произносила раздельно, аккуратно, нежно, брала их на свой язык и отпускала в мир идеально слепленными, выверенно-певучими. – Спасибо, что выбрали нас, мистер Н.

– Ник, – автоматически проговорил он. – Это мой друг меня так записал.

И к чему это приветствие, больше похожее на речь продавщицы в обувном или стюардессы в салоне? Нет, конечно, трахнуть стюардессу у неких мужчин и становится эротической мечтой, но… Но, нет, не у всех, это во-первых, а во-вторых. Его слегка передернуло от циничной расчетливости ее слов.

– Ник, – повторила она с улыбкой, слегка склонив набок свою хорошенькую головку. Волосы ее лежали волнами, немного развились после танца, кончики их словно бы сияли на темном фоне ее водолазки. – Это все о вас и для вас. Это об интимности, близости и прикосновениях, все рассчитано для вашего комфорта. Расслабьтесь. Не нервничайте. Впрочем? Иногда и я нервничаю, поверьте мне, это нормально. Делайте вдох и выдох, не стремитесь все контролировать. Контроль – это призрачное чувство. Сегодня вы получаете удовольствие, не отвечаете за него, ни за что не отвечаете: а просто берете то, что я даю. Я буду немного… прикасаться. Это будет максимально аккуратно. Отпустите ваши заботы и попробуйте обо всем забыть.

Он молчал, вздернув брови. Она продолжала улыбаться, он заметил, что губы ее были покрыты все той же лаково блестящей, алой помадой. Густо накрашенные глаза смотрели на него сверху вниз, с терпением, с ангельским пониманием, более присущим учительнице младших классов.

У нее было славное, детское, ангельское личико. Теперь, когда он видел его ближе, он невольно залюбовался чертами, может, и обычными или невыразительными – но которые все как-то складывались в потрясающей невинности картинку. Большие, грустно-нежные синие глазища в густых накладных ресницах. Мраморно-бледные английские скулы, округлая линия подбородка, одновременно упрямая и беззащитная. Когда она улыбалась, то открывались белые зубы, ровные и гладкие, как миндаль. Ее улыбка была заразительной, располагающей и в то же время ужасно озорной, будто она всегда была на грани, готовилась не просто улыбаться – а рассмеяться.

Ему захотелось услышать, как она смеется. Отчего-то ужасно этого захотелось именно в этот – неловкий, что и говорить – момент.

– Как тебя зовут? – спросил он, кашлянув, выходя из минутного оцепенения.

– Гвендолин, – ответила она без запинки.

– Нет, я имею в виду… на самом деле.

Она сжала губы и слегка нахмурилась. Он торопливо забормотал:

– Я так понимаю, что вам, наверное, нельзя свои имена называть…

– Гвендолин, – повторила она негромко. – Это мое настоящее имя. Имени не скрываю. Я танцовщица, а не секс-работница.

Ему стало стыдно. Он налил себе еще и сел, поставив локти на колени. Провел рукой по волосам, разглядывая бежевые ворсинки ковра:

– Извини. Не хотел тебя обидеть. Вообще-то, это мой друг Джо все придумал. Я не стал бы заказывать… Этот приватный танец. Я не знаю, что это такое, и о чем можно и нельзя говорить.

Цепляться за Джо теперь было наименее умной вещью, и все же он цеплялся, будто это могло как-то скрыть его собственный позор.

– Говорить можно и поменьше, – с грудным смешком отозвалась Гвендолин. – Ты так не думаешь, Ник?

Он хмыкнул. Трудно было понять, дерзит она – или просто дразнит. Может, упоминание о «друге Джо» ее развеселило, и она думала, что такой идиотской отмазки давно не слышала.

Скорее, все вместе. Она сжалилась:

– Впрочем, иногда слова помогают.

Ник потерянно покивал, ее рассудительный тон как-то плохо подходил этому заведению. Он вообще полагал, что девушки подобных профессий преимущественно мяукают нечто невразумительное, щебечут, как птицы, все такое. Гвендолин прервала его горестные размышления, спросив, с деликатным, бережным любопытством:

– Что за акцент?

Он сразу понял, о чем она, но предпочел изобразить дурачка:

– Мой?

– Да, – терпеливо кивнула она. Она слушала его очень внимательно, не сводила с него этих прекрасных глаз, и это ввергало его в нечто необъяснимое, странное, словно бы погружаешь руку с невозможно теплый и ласковый поток в реке, только… нет, это не рука – а сердце.

– Датский.

– О, – с заученным, хотя и милым изумлением. – Очень красивый.

Он рассмеялся:

– А вот этого мне никогда не говорили.

– Правда? Будто… слова будто льдинки, – она подняла руку и провела пальцем круг вдоль своей щеки. – Ровные, но немного колючие.

Ему хотелось закричать от отчаяния. От того, как сильно ему желалось, чтобы она повторила это ему – только ему – только ему, блядь. Чтобы она правда так думала. Чтобы… черт. Черт ее побери. Ведь она говорила это разным мужикам, и они все сидели, как лохи, развесив уши, слушали этот нежный бред, эту прелестную, лживую, блядскую херню, с колотящимся от вожделения сердцем, а может, и со стояком. Русский акцент, датский, шведский, даже какой-нибудь японский. Сука.

Гвендолин повернулась к своему смешному магнитофончику. Щелкнула кнопкой, и Ник невольно хихикнул:

– Как-то уж очень по старинке. Что, высокие технологии у вас тут запрещены?

– Нет. Это только моя причуда. Для настроения, – она шаловливо посмотрела через плечо и пожала им же. – Мне нравится звук, когда он идет от кассеты.

Сколько тебе лет, хотелось ему спросить. Но он сдержался. Ей могло быть двадцать – тридцать или даже сорок, возраст ее, как у многих холеных, ухоженных англичанок, стал чем-то неопределенным и податливым. В какой-то момент они все застывают в одном и том же времени, английские розы, цветущие ангелы: чтобы потом мгновенно провалиться в другое время, время чопорных аккуратных старух.

Она что-то нажала, с кассеты полился суховатый тихий рокот, шуршание, которое, правду сказать, они перестали слышать, перейдя на айфоны и прочие современные вещи. В этом звуке оставалась магия. Хотя, может, и правда – лишь отголосок нашего детства, подумалось ему.

Эта Гвендолин не так уж глупа.

Нет, она совсем не глупа, тотчас ответил он себе. Она… разумеется, она ничего такого не сказала за эти минуты, просто была вежлива и предупредительна, но во всем, что она делала и говорила, все равно сквозили две вещи – добрая, деликатная искренность и живой ум.

Это все только портило, конечно же.

Он сел поудобнее, сделал еще глоток, разглядывая ее в упор. Она была одета довольно странно – для стриптизерши. Но не странно для нее самой, ведь он уже видел один крышесносный танец. Он уже понял, что она не нуждалась в мишуре и блестках на титьках.

Она сама была как огромный новогодний подарок или как фигурка для украшения гостиной, только живая и настоящая.

На Гвендолин была короткая черная юбка из кожи или чего-то такого. Обтягивающая черная водолазка под горло. И туфли с высокими тонкими каблуками, тоже черные. Чулок на ней не было, и это ему сразу понравилось, ему нравилось видеть голую кожу ее ног, абсурдно длинных и вопиюще восхитительных.

У нее были красиво вылепленные, полноватые (но это их только украшало) колени, от них вверх уходили гладкие колонны бедер, а вниз – безупречно-длинные икры. Они переходили в тонкие крепкие лодыжки, а затем – в большие и узкие ступни, с едва заметными бугорками на взъеме – следами долгих балетных уроков или чего-то в этом роде. Он слышал, что настоящим балеринам ножки буквально выламывают, делая подъем таким выпуклым, это считается особенно красивым.

Новая форма издевательства, конечно, подобная лотосовым ножкам, но вслух он этого не решался произносить. Например, его жена (бывшая, да) считала, что балет – это очень красиво, а он просто мужлан и ничего не понимает в искусстве.

Наверное, он такой и есть, подумалось ему, когда он поднимал смущенный взор от узконосых лаковых туфелек. Он даже не мог оценить ее танец, сказать какой-то комплимент, что-то такое…

– Ты танцевала очень красиво, – решился он осторожно. – Правда. Это правда.

– Спасибо, – Гвендолин порозовела.

– Нет, я серьезно. Это было так… необычно, и живо, артистично, выразительно, словно бы… как будто ты там жила, внутри… Внутри этого твоего номера, не просто отработала.

– Спасибо, – повторила она, нараспев и слегка монотонно, но без раздражения. Скорее, растерянно. Она прикрыла глаза, словно говорила: да, и я знаю, я все знаю.

Сколько раз она это слышала от других мужчин? Здесь, в этой комнате? Или в еще какой, о которой он и Джо, два залетных зеленых лошка, просто не знают? В какой-то другой комнате, где она и чего покруче мутила, брала в рот, подставляла жопу?

Ему было стремно, противно от себя, но он не мог отделаться от таких мыслей, даже глядя на это открытое и хорошенькое личико, даже понимая, что он несправедлив и требует непонятного, и желает невозможного.

Заиграла музыка, гитарные переборы: и Гвендолин провела рукой над панелью у двери. Свет начал гаснуть, медленно, словно таял, остались лишь полосы темно-розового у потолка и еще какие-то скрытые световые панели, не дававшие комнате утонуть во тьме. Женщина с кассеты запела глубоким голосом, медленно и потерянно, словно на грани нервного срыва, но она успокаивалась, и песня лилась дальше, подхватывая ее – и его – и все вокруг, качая на волнах.

Гвендолин качнулась, подняв руки, прижав ладони к шее, закрыла глаза, потом шагнула к нему, подошла почти вплотную. Бедра ее покачивались, ноги она ставила, как ставят манекенщицы на подиуме, но она была при этом очень расслабленной. Или ему казалось, что некое спокойствие от нее исходило. Он уставился в ее лицо, и она ободряюще улыбнулась, и он понял, что смотрел почти с мольбой, с неуверенной досадой: пожалуйста, помоги мне, я не знаю, что делать.

Она обошла диван, пританцовывая, и он вздрогнул, когда Гвендолин положила руки на его плечи. Слегка помассировала, сначала легко и бездумно, а потом – немного сильнее. У нее были сильные пальцы, он захотел остаться в них, под ними, в этих прикосновениях, навсегда. Это было такое беспомощное и детское желание.

Она погладила его плечи, потом наклонилась, ее теплое дыхание коснулось его виска. Аромат фрезий, зеленых хрустких яблок и мокрых ирисов его окутал и воткнул в его сердце стальной крюк, потянул за него. Он наклонился назад, стремясь усилить это чувство, продлить. Но плечи его уперлись в спинку дивана.

Гвендолин провела ладонями по его предплечьям, вверх и вниз, лаская и оставляя пылающие следы, кожа его горела невидимым и несуществующим пламенем под рукавами его рубахи. Он пожалел теперь, что не закатал манжеты. О, он мог бы настолько… настолько сильнее быть с ней, чувствовать ее. Она проговорила, касаясь губами его виска, и от ее слов волоски на его шее встали дыбом. Он не знал, знала ли она об этом. Было ли ей вообще дело до всего того, что с ним творилось?

– Возьми мою руку и уведи меня в тень. Ш-ш… Расслабься. Я – для тебя.

Она всего лишь повторяла слова песни, но это было почему-то ему так… нужно. Он задрожал, сцепив зубы, так, что челюсть заболела – и опять она прошептала, шепот щекотал его ухо, как цветок, как ветерок в жарком саду:

– Ш-ш. Ник. Я здесь, рядом с тобой.

Она засмеялась коротким беззлобным смешком – и поцеловала его висок. Скорее, просто мимолетно коснулась губами – и тотчас отпрянула. И все исчезло. Даже музыка на миг замерла.

Через доли секунды, когда певица закричала в припеве, как в оргазме, Гвендолин вернулась: возникла прямо перед ним. Прекрасный призрак, ошеломительный суккуб. Она возвышалась в полумгле, танцевала, бедра ее крутились, руки взлетали, плечи двигались, пальцы, с ногтями, покрытыми темным лаком, ласкали ее маленькую, почти плоскую, грудь сквозь водолазку, она ловила пальцами собственные соски, крутила и царапала их.

Она развела ноги, поймав его колени в ловушку, встала коленями на диван. Ее бедра раздвинулись, она провела ладонями вдоль его ошеломленного лица, не касаясь его. Потом по телу ее прошла волна, и еще одна, танцевальный аналог экстаза, и она выгнулась, давая ему возможность видеть силуэты ее вставших сосков, и то, как задралась ее юбка, обнажив край трусиков. Она вжала свой пах в его – и совершила несколько быстрых и плавных рывков, или, скорее, волн. И все затихло, эта невидимая поездка на его эрекции (он уже не в силах был нечто скрывать, даже шевельнуться боялся) окончилась: она отпрянула и встала, отошла, иногда оглядываясь на него с нахальной ухмылкой.

Она обняла себя, вздрагивая в такт музыке, и, стоя спиной к нему, провела руками по талии, юбчонка ее упала к ногам. Гвендолин, сломавшись в поясе, резко и быстро наклонилась, демонстрируя ему темную полоску трусиков между ее ягодиц и нечто… Он дрогнул, ее задница раскачивалась перед глазами, мелькала полоска голой кожи между ног. Или это ему так казалось? Гвендолин наклонилась, обнимая свои ноги, они белели в полутьме, как две прекрасные колонны из розоватого мрамора, и длились, перетекая в острые, как иглы, каблуки. Она выпрямилась, рывком, отклячив зад, выгибаясь, словно кошка. Она была так хороша в этот миг: волосы разметались, руки вытянуты вверх, черная водолазка и эти стринги, больше открывавшие, чем прятавшие.

Под всхлипы и вздохи певицы она повернулась к нему и подошла, встала в паре шагов от него. С усмешкой скользнула взглядом по его ширинке. Он сделал движение, чтобы прикрыться, и она качнула головой, танцуя и поворачиваясь, встряхивая своими золотыми локонами: нет, не надо, расслабься, прими все как есть.

Руки его упали на колени, он раздвинул свои ноги пошире, чтобы в паху так сильно не ныло. Яйца его готовы были взорваться в каждую минуту. Он это понимал каким-то краем сознания, как и то, что, если она встанет еще ближе, или встанет над ним – он не сможет сдерживаться, протянет руку, чтобы коснуться. Плевать, что его выдворят из клуба в то же мгновение, он понимал, что здесь все утыкано камерами слежения – ради безопасности девушек, конечно, а может, и еще с какими-то далеко идущими целями. Все стало неважно, раскачивалось вместе с музыкой и танцовщицей – на самом краю отчаяния.

Гвендолин так и сделала: подошла еще ближе, так, что он ощущал тепло ее обнаженности рядом с собой, сквозь свои плотные джинсы чувствовал прикосновения ее ног к своим бедрам. Она встала, широко разведя ноги, он уставился ей в лицо и попытался что-то сказать: как-то оправдать себя, наверное, как-то что-то исправить.

Он и сам не знал, что сейчас польется с его губ. В голове у него было пусто. Она заметила, танцуя, выгибаясь и покачиваясь, она все время смотрела на него с пристальным и насмешливым интересом. Это, конечно, также не добавляло ситуации комфорта. Но этот дискомфорт, хоть и был мучителен, был также и желанен, странно желанен, напряжен и правилен, как сжатый кулак или раскрытый для крика рот.

Она предупреждающе качнула головой в самый последний миг и прикоснулась кончиком пальца к его губам: тихо. Не надо ничего говорить. Загремел припев, очевидно, всегда знаменовавший в ее танце некие кульминации непристойного: и в следующие секунды так и произошло. Она села на него верхом, поместив свое сладкое, восхитительное лоно на одном его колене. Даже потерлась об него, но думать об этом и сознавать у него не было времени. Дыхание у него перехватило, потому что она слегка отогнулась назад и подняла обе руки, скрестив их в коротком искреннем жесте, странно неподходящем всему этому продуманно-чувственному танцу. Чернота скользнула вверх, освобождая белое, нежное, гладкое, живое: и ее грудки выпрыгнули из-под края поднятой водолазки. Она стянула ее через голову и отшвырнула в сторону. Волосы взлетели и упали на голые плечи. Он увидел, что ее соски встали и налились темно-розовым, маленькие аккуратные соски, которые так и манили прижать к ним губы, вонзить в них зубы и пощекотать языком.

Она сидела на его коленях, запрокинув голову и выгнув грудь ему навстречу, покачиваясь, извиваясь, и если прежде он думал, что голова его опустела – то теперь он познал настоящий мозговой вакуум.

Затем Гвендолин развернулась к нему спиной, покачалась так и эдак, приподнялась и, с широко разведенными бедрами, выгнулась, демонстрируя ему очаровательно-атлетическую спину, которая заканчивалась черным росчерком трусиков.

У нее были ямочки по обе стороны от позвоночника, милые ямочки над ягодицами. Она дернула жопкой раз, и другой, наклонилась еще ниже, и он, наконец, увидел то, что должен был.

Ее трусики были скроены таким образом, что посередине распадались, позволяя видеть ее почти полностью. А точнее, эта полу-обнаженность была того же фетишистского толка, что маска или бюстье с разрезами: она заводила, она обманывала, шельмовала – и с подлой искренностью же все открывала.

Но хуже всего – или лучше всего – или вообще самое в этом всем восхитительное – было то, что между этими краями тугой черной ткани вшита была полоска черных жемчужинок. И он видел, совершенно отчетливо, что они блестели от влаги, иногда исчезали между ее губ, иногда, при каком-то ее движении, становились опять видны. Черные бусины, перекатываясь в ее самом нежном и деликатном месте, наверное, доставляли ей немалое удовольствие. Она повертела задницей еще и еще, заставляя его смотреть, просто-напросто пригвоздив его к месту этим зрелищем, приковав его взгляд.

Гвендолин еще помучила его, и выпрямилась, повернулась, наклонилась так, что ее тепло и аромат заключили его в плен. Он подумал, что сейчас же и кончит, потому что она коснулась руками его плеч, пальчики ее заскользили ниже. Но остановились на его запястьях, и – она отпустила его. Ее прикосновение было мучительно, жестоко, мимолетно. Она проделала то же с его грудью, бедрами, а затем – он с тоской понял, что песня входит в финальный захлебывающий повтор припева, еще и еще – она отошла, покачивая бедрами, от своего, совершенно раздавленного, клиента.

Ноги ее словно бы подломились, она упала на колени в унисон с криком из магнитофона. Она перевернулась, развела ноги, лежа на ковре, подняла зад, высоко, высоко, так высоко, что он видел теперь эти проклятые бусинки, сиявшие в огнях города, что лились на ее тело из окна. Он видел сладкую, манящую влагу, которая блестела на внутренней стороне ее бедра. Ему казалось, он погрузился в какой-то сон, эротический кошмар или грезу, уже и сам не понимал. Ее руки плясали поверх ковра, скользили, как белые змейки, метались, не останавливались ни на секунду.

Она дернула тазом несколько раз, пародируя соитие, мускулы на ее животе вздрагивали, сокращались. Она даже натянула трусики одной рукой, вминая себя в эти свои жемчужинки. Трусики врезались глубоко в ее мягкую розовую плоть.

Во рту у него было сухо и горячо, и он понял в какой-то момент, что сидит, разомкнув губы. Он едва слышал собственное учащенное дыхание и то, как колотилось его сердце. Гвендолин перевернулась и оказалась на четвереньках, она опять завертела жопкой, но на сей раз он видел только ее искаженное в фальшивом (может быть, и нет) экстазе личико. Она, элегантно перебирая длинными руками, подползла к нему. Волосы упали вдоль ее покрытых горячим румянцем скул, накрашенные глаза скользнули по нему – и прикрылись, выпуклые веки опустились, как у кошки, которая вот-вот уснет. И, когда музыка окончилась, быстро, резко, словно кто-то перестал находить смысл в продолжении этой отчаянной, страстной песни, Гвендолин просто замерла, прижав лицо к его колену, отвернувшись к окну. Она словно обмякла, хотя он и чувствовал ее напряжение и быстрое дыхание, но из нее будто вытащили всю энергию, которая ее так заводила и заставляла крутиться и танцевать – а вместо этого оставили настоящую.

Он дернул руки вверх, когда свет в комнате погас совершенно, сглотнул насухо и издал какой-то сдавленный кашляющий звук. А, когда свет включился, он бил по глазам с непривычки – хотя и все еще рассчитано мягкий – Гвендолин стояла в нескольких шагах от дивана, уже одетая в водолазку. Подняла с пола юбку и застегнула на поясе какие-то спрятанные кнопки.

– Я… Это было… – начал он хрипло.

Она молча, отрешенно улыбнулась, скользнув взглядом по нему – и мимо него.

– Спасибо, и я… – опять предпринял он жалкую попытку.

– Спасибо, Ник, – проговорила она голосом, слегка сбитым после танца, а потому странно беззащитным. – Было очень приятно для вас работать. Вы можете позвать хостесс, когда будете готовы. Не торопитесь.

С этими словами Гвендолин повернулась и ушла, мягко прикрыв за собой дверь.

Он сжал обе руки в кулаки и поднял, и ударил по дивану, удары были мягкие и слабые, и это тоже вызвало омерзение. То, как она просто ушла… Сука. Чертова дешевая шлюха.

Ну, а ты чего ожидал, чего ты ожидал, чего? Чего, Ник, чего ты ждал от профессиональной шоу-танцовщицы? Что она тут же тебе отсосет, возьмет твои яйца в рот, позволит трахнуть? Нет, серьезно? Ты взрослый мужик или что? Ты, вообще, где?

Так он ругал то себя, то ее, не щадя, не выбирая выражений, пока трясущимися руками наливал себе щедрую порцию спиртного. Он выпил залпом, прижал ладонь ко рту, чтобы все обратно не выкатилось. Было у него странное свойство – его тошнило, если он сильно волновался. Он встал и прошелся вдоль дивана, подошел к окну. Его стояк начал спадать, но совсем откланяться не спешил. Он прижался лбом к стеклу, разглядывая машины и уличные фонари внизу.

Позади него открылась дверь, и он обернулся в какой-то безумной надежде, сам ненавидел себя за нее. Нет, это не Гвендолин вернулась, конечно.

Конечно, ядовито протянул голос в его голове, и он понял вдруг, что это голос его жены. Конечно же, это не она.

Вошел Джо. Вместе с ним шла хостесс, суровая девица, манерами и одеждой – белая рубаха, галстук, серая юбка до середины икры – похожая на надзирательницу в концлагере. Как ни странно, Джо и эту мегеру сумел развеселить, и теперь она улыбалась кончиками губ, слушая какие-то шутки его приятеля и кивая на ходу. Она щелкнула по магнитофону, кассета начала крутиться быстро и нервно, видимо, включилась перемотка. Джо захохотал:

– У вас тут ретро-вечеринка была? Ну? И как все прошло?

– Мне очень, – он хмыкнул под взглядом хостесс. – Мне очень понравилось. Все выше… всяких похвал.

– Очень рады, – механически сказала хостесс. – Будем рады видеть вас еще, джентльмены. Постоянным клиентам бонусы и скидки, учитывающие также размеры ваших чаевых и другие параметры поведения.

Джо издевательски задвигал бровями, приглашая его посмеяться вместе с ним: «параметры поведения». Но он выглядел очень довольным.

– Итак? Это был хороший подарок? – спросил он, когда хостесс ушла, прихватив магнитофон. – Ты в самом деле доволен, Ник? Как она танцевала?

Он молча уставился за окно.

– Красиво, – тихо сказал. – Было очень красиво.

– Ну уж? – не поверил Джо. Он подошел и встал рядом с ним, привалившись плечом к косяку. – Просто красиво, и все? Она что, не раздевалась?

Заметив, что друг его молчит, Джо как-то обиженно пожал плечами:

– Хорошо. Хорошо, что ты просто… ты расслабился. А ты ведь расслабился?

Ник покосился, с кривой и виноватой ухмылкой:

– Похоже, чтобы я был расслаблен?

– Нет, но…

– Ты знаешь, что это ее настоящее имя? Гвендолин?

Лицо у Джо стало до смешного надутым:

– Нет. А что? Какое это имеет значение?

Он не стал объяснять, взял свою куртку, брошенную на дальнем кресле у дальней же, обшитой зеркалами, стены. Они вышли, проверяя каждый свои телефоны. Джо оставил для Гвендолин еще какие-то чаевые, неприлично щедрые, объясняя ему на ходу, что, какое бы впечатление она не произвела, как бы стремно не станцевала – она все же отработала свое. Нику хотелось сказать ему, что Гвен станцевала более чем блестяще. Но ему стало казаться, что это было бы каким-то нарушением тайны, некоей особенной, возникшей между ними, связи.

Как бы эта связь призрачна не была, и пусть она скоро исчезнет – он думал о Гвендолин со смесью тоски и нежности. Ему не хотелось ее отпускать, даже в мыслях. Когда такси с его другом отправилось на другой конец города, он поднялся на крыльцо своего дома, открыл дверь, снял с себя одежду и прошагал прямиком в душ. К моменту, как вода прогрелась, пар начал стелиться по ванной комнате – у него стояло так, что можно было гвозди заколачивать. И к этому моменту он представил все, что мог бы сделать с Гвендолин – во всех красках и подробностях.

Но кончил он не от этих бессвязных, бесноватых, похожих на перебор порно-открыток фантазий, нет. Он просто закрыл глаза и вновь увидел под веками эти жемчужные бусины, покрытые ее соком. Так он очутился на самом краю. А потом он вспомнил прикосновение ее губ к его виску. Ш-ш. Ник. Я здесь, рядом с тобой.

Вот тогда он и кончил, захлебнувшись собственным криком.