Читать книгу Мадам Пикассо - Энн Жирар - Страница 3

Он стоял перед мольбертом с кистью в руке, босиком и без рубашки, оставшись лишь в бежевых брюках, завернутых до лодыжек и забрызганных краской. Утренний свет вливался в студию художника на верхнем этаже обветшавшего дома Бато-Лавуар. Мольберт располагался перед окном, выходившим на виноградник и склон холма, где паслись овцы. За ним расстилалась широкая равнина с серыми шиферными крышами домов, утыканных каминными трубами.

На холодном кафельном полу маленькой студии царил беспорядок: тряпки, банки с красками, кисти. Оштукатуренные стены были покрыты рисунками. Здесь Пабло Пикассо чувствовал себя кем-то гораздо более значительным, чем просто художник. Здесь он являл собой великого испанского матадора, а влажный холст был быком, которого предстояло усмирить.

Сама его живопись воплощала искусство соблазнения и подчинения.

Теперь, когда личные мысли были отодвинуты в сторону, на холсте, наконец, отразились его усилия. Как только Пикассо понял, что одержал верх, он успокоился. Картина открылась перед ним, как любовница, и овладела им, как чувственная женщина. Эти сравнения всегда присутствовали в его разуме. Работа, бросавшая ему вызов и сдававшаяся на его милость, становилась его самой экзотичной любовницей.

Пятна краски остались на его штанах, завитках темных волос на груди, руках и подошвах ног. Одна алая полоса наискось пересекала его щеку, а другая запуталась в длинной гриве черных волос.

В этот ранний час в студии царила тишина, и все вокруг казалось погруженным в легкую дымку. Пикассо любил и ценил такие моменты. Он посмотрел на влажное полотно, на кубы и линии, говорившие с ним, словно стихи. Однако тишина наводила его на мысли и о других вещах.

Фернанда опять слишком много выпила после очередной ссоры, поэтому ему пришлось отправиться в «Мулен Руж» и обратиться за утешением к предсказуемой компании своих испанских приятелей. Растущая парижская слава немного облегчала его беспокойство, но он знал, что после сегодняшней ночи Фернанда будет дома, в их новой квартире, а вчера вечером он был слишком рассержен для того, чтобы возвратиться к ней. Поэтому он пришел в свою студию.

Пикассо любил Фернанду и не сомневался в своих чувствах. До него ей выпала непростая жизнь вместе с грубым мужем, от которого она сбежала и с которым даже теперь боялась развестись, и Пикассо всегда испытывал непреодолимую потребность защищать ее хотя бы поэтому. Они вместе пережили голодные годы, когда он был неизвестным художником, боровшимся за выживание в Париже, и это укрепило их связь, несмотря на взаимное нежелание становиться мужем и женой.

Однако в последнее время он начал сомневаться, что таких неофициальных отношений было достаточно для них, тем более, что неопределенность в личной жизни распространилась и на многое другое. В преддверии своего тридцатого дня рождения он остро ощущал, что ему чего-то не хватает. Возможно, это чувство относилось только к нему самому.

Пикассо окунул маленькую кисть в баночку с желтой краской. За грязными окнами уже сияло солнце. Он на мгновение сосредоточился на пасущихся овцах, которые делали этот уголок Монмартра похожим на сельский луг. Внезапно он подумал о Барселоне, где осталась мать, постоянно беспокоившаяся за него.

Мысли о семье и о простом детском счастье разматывались, словно клубок, перед его мысленным взором. Он думал о своей младшей сестре Кончите, о ее широко распахнутых голубых глазах и очаровательной невинности. Даже после всех этих лет в Париже Пикассо сильно тосковал о ней, но отгонял воспоминания усилием воли и заставлял себя думать о чем-то другом. Он не мог изменить произошедшего. Любые попытки что-то изменить в своей жизни причиняли ему боль, омраченную гнетущим чувством вины.

Стук в дверь окончательно развеял воспоминания, отступившие в дальний уголок его разума. Дверь распахнулась, и двое молодых людей ввалились в студию. Это были его добрые друзья, Гийом Аполлинер и Макс Жакоб. Они смеялись, по-братски обнимая друг друга за плечи, и от них разило спиртным.

– Вот чего стоят обещания Пабло, – заплетающимся языком произнес Аполлинер и обвел комнату широким жестом. – Вчера вечером ты обещал встретиться с нами в «Шустром кролике» после представления в «Мулен Руж».

– Я много чего говорю, амиго, – проворчал Пикассо и вернулся к своей картине. Но даже раздосадованный этим неожиданным вторжением, он был рад, что пришли его друзья, а не Фернанда.

Пикассо любил этих неприкаянных поэтов, как собственных братьев. Они поддерживали его интерес к разным идеям, к поэзии и философии – ко всему, что привлекало его в живописи. Они беседовали, напивались, жарко спорили и испытывали глубокое доверие друг к другу, которое Пикассо особенно ценил теперь, когда перед ним забрезжили первые проблески настоящей славы. Сейчас он был не вполне уверен, на кого из друзей можно положиться и кто любит его такого, как он есть. Но Макс Жакоб и Гийом Аполлинер были выше любых подозрений.

Макс был небольшого роста, аккуратный, начитанный и необыкновенно остроумный сын портного из Кемпера. Он стал первым другом Пикассо в Париже. Той зимой, десять лет назад, Пикассо находился в таком отчаянном положении, что ему пришлось использовать собственные картины в качестве топлива, чтобы хоть как-то согреться. Макс дал ему койку для сна, и они поочередно делили узкую кровать, договорившись о восьмичасовых сменах. Макс спал по ночам, пока художник работал, а Пикассо отсыпался днем. Юный литератор мало что мог предложить, но всегда делился с другом тем, что имел.

Раньше считалось, что Макс опережает Аполлинера в полете фантазии, но теперь это было не так. Пристрастие Макса к опиуму и эфиру поставило его в невыгодное положение по сравнению с умным и обаятельным Гийомом Аполлинером, который заправлял распорядком их светской жизни.

– Где твой виски? – спросил Макс.

– У меня его нет, – фыркнул Пикассо.

– Фернанда все выпила? – поинтересовался Аполлинер.

– В общем-то, да.

– Святые яйца, но как это может быть? – воскликнул Макс. – Она редко приходит сюда после того, как ты поселил ее в шикарной квартире на бульваре Клиши, и мы об этом знаем.

– Так вот, вчера она пришла. Мы поссорились, и она выпила виски, потому что у меня не было вина, – ответил Пикассо по-французски, но с сильным андалузским акцентом, выдававшим его происхождение. Все говорили, что его французский ужасен из-за неправильного употребления времен и глаголов, но это его не беспокоило.

– Ага, – нейтральным тоном протянул Аполлинер и легко прикоснулся длинным пальцем к холсту с еще влажной краской. Он не всегда верил историям Пикассо. – Это многое объясняет.

– Ну, что бы она ни сделала, ты простишь ее, – сказал Макс. – Ты всегда так поступаешь.

Пикассо ощутил приступ беспокойства, сжавший его грудь, как тугой узел. Это становилось похожим на бег по кругу без возможности свернуть в сторону. Лучше заняться работой и ни о чем не думать. О Фернанде, о тщете любых чувств и о неуемном безрассудстве, все сильнее вторгавшемся в его сердце с каждым следующим днем. Он должен похоронить это чувство так же, как мысли о своей сестре и ее смерти.

Макс осмотрелся по сторонам и оценил новые холсты художника. Он помедлил у двух голов, грубо высеченных из иберийского камня и стоявших перед занавеской, скрывавшей узкую постель художника.

– Ты по-прежнему хранишь их?

– Почему бы и нет? Это подарок, – Пикассо покосился на антикварные бюсты, которые он использовал в этюдах для некоторых своих работ.

– Довольно необычный подарок, – сухо заметил Макс. – Они всегда казались мне похожими на музейные экспонаты.

Он провел пальцем по горлу одного бюста и прикоснулся к голове другого.

– И где только находят подобные вещи?

– Откуда мне знать? – отозвался Аполлинер. – Я получил их от своего секретаря, который пытался подкупить меня, чтобы я представил его моим знакомым в Париже. Очевидно, он думал, что они произведут на меня сильное впечатление. Я подарил Пабло пару штук, только и всего. У меня нет привычки спрашивать, откуда появляются подарки.

– Или женщины, – добавил Макс с пьяной ухмылкой, довольный своей остротой. – Тем не менее они откуда-то берутся для нашего дорогого Пикассо, и в весьма щедром количестве.

– Вы оба закончили? – проворчал Пикассо, когда непокорная прядь черных волос упала ему на глаза.

– Послушай, а это что такое? – спросил Аполлинер, чтобы сменить тему. Он смотрел на влажный холст на мольберте Пикассо.

Художник закатил глаза.

– Почему искусство всегда должно быть чем-то? – резко спросил он.

– Вон тот круг напоминает виолончель, – шутливо заметил Макс. Он потеребил аккуратную бородку большим и указательным пальцами и обменялся взглядами с Аполлинером.

– Мне это больше напоминает женскую задницу, – отозвался Аполлинер с озорной улыбкой, приподнявшей кончики губ.

– Но на самом деле это не значит, что ты видел хотя бы одну, мой друг Апо, – сострил Макс, воспользовавшись уменьшительным прозвищем, которым они называли Аполлинера.

– Ну, ты-то уж точно не видел!

– Вы когда-нибудь чувствуете вещи, когда смотрите на картину, или просто видите ее глазами? – спросил Пикассо, недовольный тем, что его покой оказался нарушенным в этот священный час, и раздраженный насмешками над своей работой. – Dios mio[3], иногда мне кажется, что меня окружает толпа идиотов!

– Я вот что-то не совсем понимаю… – признался Аполлинер, сделавший вид, что продолжает изучать картину. – Пабло, твой разум – это великая загадка.

– А я испытываю жажду, даже когда говорю об этом. Может быть, пойдем выпьем? – предложил Макс.

– Еще даже не полдень, – отрезал Пикассо.

– Утро – прекрасное время для пива. Оно задает правильный настрой на весь день, – сказал Аполлинер, нависая над друзьями, как дружелюбный великан с покатыми плечами.

– Вы можете идти, а я собираюсь еще немного поработать, а потом поспать, – Пикассо кивнул в сторону небольшой железной кровати в углу студии. Она была накрыта яблочно-зеленым одеялом с бахромой и вышитыми красными розами, которое его мать прислала из Испании.

– Поспать здесь? – с ноткой удивления спросил Макс, поскольку Пикассо уже давно оставил позади свои голодные годы на Монмартре. У него не было причин проводить больше времени в обветшавшем холодном доме, чем требовалось для работы. – А как же la belle Fernande[4] в ее уютной квартире?

– У нас с Фернандой все будет в порядке, – заверил Пикассо, взял кисть и отвернулся от них. – Давайте, отправляйтесь. Увидимся в субботу вечером у Гертруды, как обычно, – добавил он и начал размешивать краску.

Пикассо действительно с нетерпением ожидал субботние вечерние салоны у Гертруды Стайн, проходившие каждую неделю. Ему нравились юные умы и интеллектуальные беседы с самой Гертрудой, которая всегда была открыта для дискуссий. Она бросала ему вызов. Она заставляла его думать и ставила под сомнение любую общественную норму, которая считалась аксиомой. Эта женщина воплощала настоящую силу природы! Если бы только она привлекала его физически…

– Дайте мне, наконец, поработать!

– Ты не забыл? Ты обещал, что завтра придешь на чтения Апо в Салоне независимых художников, – шепотом напомнил Макс, когда они направились к двери.

– Я не забыл, – отозвался Пикассо.

На самом деле он совершенно забыл об этом.

…В какой-то момент, пока ее глаза были еще закрыты и сонный туман только-только начал рассеиваться, Фернанда увидела своего мужа, человека, который бил ее. Она в панике открыла глаза, но перед ней сидела лишь маленькая коричневая обезьянка-капуцин, одетая в красивую красную курточку с шейным галстуком, пришитым к лацканам. Зверек наблюдал за ней бусинками черных глаз, а Пикассо, улыбаясь, возвышался за ней.

– Обезьянка из кафе? – спросила Фернанда, пытаясь понять причину появления маленького существа, которое теперь сидело у нее на груди и деловито умывалось. Момент казался абсурдным, особенно из-за отголосков кошмара, все еще маячившего на границе ее сознания.

– Я купил ее по дороге домой из студии сегодня утром. Согласен, это довольно необычно, но лучше пусть она будет здесь, в нашем маленьком зверинце, чем терпеть такое обращение с собой.

Фернанда обвела взглядом их лохматую собаку Фрику, помесь огромной пастушеской овчарки, сиамского кота Бижу и белую мышь, которую они держали в деревянной клетке у окна. Да, это становилось похоже на зверинец.

Она села, и одеяло упало с ее обнаженной груди. Ее длинные темно-рыжие волосы рассыпались по плечам, контрастируя с зелеными глазами. Зверек ловко перескочил с кровати на туалетный столик, потом спрыгнул на пол.

– Но обезьянка, Пабло!

Он опустился на край кровати рядом с ней.

– Ее били и обижали. Ты же меня знаешь; я не мог не прийти на помощь. У меня было слишком мало денег, поэтому я сделал эскиз для шарманщика, и он был только рад такому обмену.

Яркий свет утреннего солнца затопил квартиру, и Фернанда посмотрела на всех спасенных животных, которых Пикассо непременно хотел обагодетельствовать.

– Кроме того, это выгодное капиталовложение, – продолжал он. – Я могу использовать ее в своей студии для новых этюдов. Обезьяны символизировали живопись в Средние века, так что она может оказаться полезной.

– Если не будет портить полы и мебель, – Фернанда вздохнула, когда маленькое существо оставило лужицу на ковре и побежало к секретеру.

Пикассо достал кусочек круассана из кармана пиджака и протянул обезьянке. Бижу и Фрика вместе лежали на коврике и с легким интересом наблюдали за происходящим.

Фернанда снова вздохнула и наконец выбралась из постели, чтобы одеться. Нежность больше всего привлекала ее в характере Пикассо. Возможно, если она будет достаточно сильно любить его, Бог однажды наградит их настоящим ребенком. Она знала, что ему больше всего хочется иметь такую же семью, какая была у него в детстве в Барселоне.

Когда она надела сорочку и застегнула поверх нее блузку, то увидела, как его глаза сузились. Заглянув за подушку, он обнаружил карандашный эскиз, для которого она позировала вчера, пока он был на Монмартре. Она знала, как Пикассо относится к ее позированию для других художников, но все равно пошла на это. Дни в ее уютной квартире тянулись долго, и Пикассо был не единственным, кто заслуживал славы. Его успехи начинали тяготить ее.

– Что это такое?

– Ты знаешь, что это такое.

Она понимала, что он сразу же узнал стиль.

– Ты позировала для Ван Донгена?

– Пабло, будь благоразумен. Большую часть времени тебя нет дома, а Кеес – один из наших старых друзей. Ради бога, ты же знаешь его жену и маленькую дочь!

– Тем не менее он мужчина, а ты позировала ему обнаженная, – Пикассо двинулся к ней через комнату, пока она застегивала длинную черную юбку, схватил ее запястья и с силой привлек к себе. В этом жесте читалось какое-то абстрактное отчаяние. – Разве я не дал тебе все, о чем ты просила? Эта квартира, модная одежда, гардероб, набитый шляпами, туфлями и перчатками, свободный вход в любой парижский ресторан – все ради того, чтобы тебе больше не приходилось заниматься этой унизительной работой!

– Для меня это не работа, а проявление свободы.

Тяжелое молчание повисло между ними. Фернанда выпятила нижнюю губу, а ее зеленые глаза обиженно распахнулись.

– Значит, сегодня мы снова поссоримся? – спросила она.

– Это разногласие, не более того. Боюсь, мы слишком часто ссоримся, – Пикассо поцеловал ее в щеку и отпустил ее руки. Потом он обнял ее и снова привлек к себе. «Он хороший соблазнитель», – подумала Фернанда, стараясь не вспоминать об ошеломительном количестве женщин, на которых он оттачивал свое мастерство. Она умела манипулировать другими людьми, но оба знали, что он делал это лучше.

Он приподнял ее подбородок большим пальцем, чтобы она не могла отвести взгляд.

– Да, мы всегда миримся, и это приятнее всего.

Было трудно сопротивляться его напору, особенно сейчас, когда она чувствовала, как желание овладевает ею. Она хотела оказаться в большой теплой постели вместе с ним, несмотря на то что в их отношениях появился элемент предсказуемости. В конце концов, они любили друг друга, и этого для нее было достаточно. Раньше этого всегда было достаточно и для него.

– Я хочу, чтобы ты сказала Ван Донгену, что ты не можешь позировать для его картин.

– Ты не доверяешь мне?

– Это не вопрос доверия.

Фернанда услышала внезапную резкость в голосе Пабло и гадала о том, как много ему известно о том, чем она занималась в те долгие часы, пока он работал на Монмартре.

– Разумеется, все дело в доверии.

– Я не говорю о своих попытках защитить тебя все эти годы после того, что твой муж делал с тобой. Ты заслуживала гораздо лучшего обращения.

Фернанда едва не ответила, что не заслуживала места на таком высоком пьедестале, куда он вознес ее пять лет назад. Но она не могла заставить себя сделать это, поскольку какая-то часть ее существа еще нуждалась в его обожании. Вместо этого она прижала ладонь к его груди, зная каждый изгиб его тела и понимая, как оно должно отреагировать на ее прикосновения. Ее удивило, когда он ласково отвел ее руку в сторону и оглянулся на маленькую обезьянку, которая угнездилась на широкой лохматой спине собаки. Глядя на Пикассо, Фернанда ощутила внезапную тяжесть на сердце, сама не зная, почему.

– Давай позавтракаем в кафе «Эрмитаж» напротив, – игривым тоном проворковала она. – Только мы с тобой, хорошо?

Она ощутила появление нового барьера между ними, и это ей не нравилось.

– Хорошо. Только не устраивай сцен, если мне захочется принести объедки для Фрики.

– Иногда мне кажется, что ты любишь эту собаку больше, чем меня.

– Dios mio, Фернанда! Ведь я же еще здесь, не так ли?