Читать книгу Покойник с площади Бедфорд - Энн Перри - Страница 4

Питт тоже думал об убийстве человека на Бедфорд-сквер, но сейчас его больше волновала проблема Корнуоллиса. В настоящий момент он ничем не мог помочь расследованию убийства, так как это была задача Телмана – узнать имя убитого и, по возможности, выяснить, что заставило того появиться на Бедфорд-сквер среди ночи. Суперинтендант все еще верил, что это была попытка ограбления, которая, по неизвестным пока причинам, привела к несчастью. Он искренне надеялся, что Балантайн в этом никак не был замешан, что убитый сначала ограбил генерала, забрав его табакерку, а затем перебрался в какой-то другой дом, где его и убили – возможно, чисто случайно. Убийца забрал себе вещи, взятые в его доме, но оставил чужую табакерку, так как ее наличие могло привести к неприятным вопросам.

Скорее всего, убийцей был лакей или дворецкий одного из соседних особняков. Когда полиции удастся выяснить, из какого именно, ее сотрудникам понадобится очень много такта и благоразумия, однако все благоразумие в мире не сможет повлиять на окончательный результат расследования. Кроме того, Питт был уверен, что Телман способен идти по следу не хуже, чем он сам. А он пока постарается сделать все от него зависящее, чтобы помочь Корнуоллису.

Утром Томас вышел из дома в обычное время, но вместо того, чтобы направиться на Боу-стрит или Бедфорд-сквер, остановил двуколку и попросил кучера отвезти его в Адмиралтейство.

Ему понадобилось все его умение убеждать и изворотливость, чтобы получить доступ к вахтенным журналам корабля Ее Величества «Вентура», так и не выдав тайну, зачем ему это надо. Часто используя слова «такт», «репутация» и «честь», но не называя никаких имен, Томас наконец оказался в небольшой, залитой солнцем комнате, где смог углубиться в изучение полученных документов.

Запись о самом происшествии была очень краткой: лейтенант Джон Корнуоллис находился на дежурстве в тот момент, когда матрос получил травму, пытаясь зарифить крюйс-бом-брамсель в условиях постоянно ухудшающейся погоды. По его собственному рассказу, Корнуоллис забрался на мачту и помог матросу, находившемуся в полубессознательном состоянии, спуститься на палубу. На последних нескольких ярдах ему в этом помог матрос первого класса Сэмюэль Беквит.

Беквит был человеком неграмотным, но его устный рассказ, который записал кто-то из команды, говорил практически о том же и ни в коей мере не противоречил официальной версии. Запись его слов была короткой и сухой. Она ничего не говорила ни о самих людях, о которых рассказывала, ни о ревущем ветре и море, ни о пляшущей палубе, ни об ужасе человека, застрявшего на мачте, который видит под собой то деревянную палубу, об которую он легко может переломать все свои кости, то морскую бездну, готовую проглотить его всего без остатка. Любой, кто попал бы в этот водоворот, исчез бы навсегда, бесследно, как будто никогда не жил, не смеялся и не любил.

Невозможно было понять, что за люди были участниками происшедшего – трусы или смельчаки, мудрецы или дураки, правдолюбцы или лгуны. Питт знал Корнуоллиса – по крайней мере считал, что знает. В его представлении помощник комиссара полиции был немногословным, болезненно честным человеком, вынужденным работать с политиками, не имея никакого представления об их коварстве.

Но суперинтендант не знал, каким его начальник являлся пятнадцать лет назад, когда был еще молодым лейтенантом, которому приходилось делать выбор между смертельной опасностью, всеобщим восхищением и вероятным повышением по службе. Не мог ли тогда этот во всех отношениях достойный человек совершить единственную в своей жизни ошибку?

Сам Томас в это не верил. Подобная ложь оставила бы более глубокий след в жизни офицера. Если бы Джон получил дивиденды от того, что украл у другого человека награду, полагающуюся за смелый поступок, разве это не наложило бы отпечаток на всю его дальнейшую карьеру? Разве не прожил бы он оставшиеся годы, постоянно оглядываясь через плечо, в страхе, что Беквит может рассказать правду? Разве не стал бы он строить защитные укрепления именно против этой угрозы, зная, что такая возможность всегда существует? И разве это не оставило бы след на всем, что бы он ни делал в своей дальнейшей жизни?

И стал бы он рассказывать об этом Питту?

Или он был настолько наглым, что считал, что сможет использовать подчиненного в своих целях, а сам Томас об этом никогда не догадается?

Однако в этом случае внутренняя сущность человека должна была измениться настолько, что суперинтендант отмел эту возможность как несуществующую.

Но тогда необходимо было понять, верит ли шантажист в то, что написал, или же он просто пользуется тем, что Корнуоллис не может ничего доказать?

Если верить помощнику комиссара, Беквит умер. Но, может быть, у него остались родственники, которым он мог рассказать эту историю, – например, сын или племянник? Допустим, во время рассказа матрос слегка прихвастнул и, сам того не желая, оказался в глазах своих близких настоящим героем…

А может быть, у него осталась дочь? Почему бы и нет? Женщины не хуже мужчин могут вырезать буквы из газеты, а уж что касается угроз, то здесь им и вовсе нет равных.

Питт решил, что, пока он находится в Адмиралтействе, ему надо как можно больше узнать о дальнейшей морской карьере Корнуоллиса и о том, что было известно о Сэмюэле Беквите, особенно о его еще живущих родственниках (если таковые имелись) и о том, где они обитают.

Потребовалось приложить еще немало усилий, прежде чем полицейскому выдали очень сокращенную информацию о годах службы его теперешнего начальника, причем только те факты, которые уже были достоянием общественности и которые любой моряк, служивший под его командованием, легко мог наблюдать собственными глазами.

Через два года после происшествия лейтенант был повышен в звании и поменял корабль. 1878 и 1879 годы он провел в Китайских морях, где был отмечен за участие в бомбардировках острова Борнео при рейдах против пиратов.

Через год после этого Джон получил свой собственный корабль. Плавал он в основном в Карибском море, а также принимал участие в локальных стычках с рабовладельцами, которые все еще действовали в Западной Африке.

В 1889 году шеф ушел в отставку, имея боевые награды и незапятнанную репутацию. Дальше шел список кораблей, на которых служил Корнуоллис, и его военных званий. И больше ничего.

Питт сравнил это с карьерой Беквита, которую рано оборвала смерть в море. Беднягу выбросило за борт ударом бруса, сорвавшегося при урагане. Беквит никогда не был женат, а из родственников у него была только сестра, которая в момент его смерти жила в Бристоле. Ее звали миссис Сара Трегарт. В этом же документе был указан ее адрес.

Но Беквит не умел ни читать, ни писать, а письмо было написано достаточно сложным языком и содержало довольно длинные слова. Значило ли это, что Сара Беквит смогла овладеть тем, что не далось ее брату?

Придется направить неофициальный запрос в полицию Бристоля.

Затем Томас изучил список кораблей, на которых служил Корнуоллис, и выписал с десяток фамилий его сослуживцев, включая капитана «Вентуры» и его первого лейтенанта. После этого он показал свой список клерку, который ему помогал, и попросил дать ему адреса всех тех, кто в настоящее время не находился в море.

Клерк подозрительно посмотрел на полицейского, а затем прочитал список.

– Ну, этот был убит в бою лет десять назад, – сказал он, покусывая губу и показывая на одно из имен. – Этот вышел в отставку и живет в Португалии или где-то еще. Этот уехал в Ливерпуль. А вот этот в Лондоне. А зачем вам нужны все эти люди, суперинтендант? – Служащий еще раз внимательно посмотрел на Питта.

– Информация, – сказал тот с улыбкой. – Мне необходимо знать все подробности происшествия, чтобы избежать осложнений… Даже преступления, которое может произойти, – добавил он для того, чтобы стоящий пред ним мужчина проникся важностью происходящего и не сомневался в праве полиции требовать эту информацию.

– Ах, вот как!.. Ну конечно, сэр. Но мне понадобится время. Вы не могли бы вернуться где-то через час?

Томасу хотелось есть, а еще больше пить. Он с удовольствием выполнил просьбу клерка и, выйдя из здания, купил себе у уличного торговца сэндвич с ветчиной и большую чашку крепкого чая. С удовольствием закусывая, суперинтендант стоял на углу улицы и наблюдал за прохожими. Няни в накрахмаленных передниках толкали перед собой коляски, а дети повзрослее бегали за обручами или скакали на деревянных лошадках. Маленький мальчик играл с волчком и не хотел идти дальше, когда его звали. Маленькие девочки в передниках, отделанных рюшами, копировали взрослых, изящно прогуливаясь с высоко поднятыми головами. С внезапной нежностью Томас подумал о Джемайме и о том, как быстро она выросла. Девочка уже вступала в отрочество и все больше ощущала себя женщиной. А ведь кажется, что всего несколько месяцев назад она пыталась научиться ходить! Хотя с того времени прошли уже годы…

Когда Питт в первый раз встретился с Балантайном, его дочери еще не было и в помине. А когда генерал потерял свою единственную дочь, да так ужасно, что и вспоминать не хочется, Джемайма только начинала говорить, и никто, кроме Шарлотты, ее еще не понимал.

Воспоминания о том, что произошло с дочерью старого военного, были такими неприятными, что суперинтендант перестал чувствовать вкус сэндвича во рту. Как человек мог пройти через такое горе и остаться живым? Питту захотелось броситься домой и убедиться воочию, что с Джемаймой все в порядке… может быть, даже заключить ее в объятия, и потом всегда, не отрываясь, следить за нею и самому решать, куда ей ходить и с кем дружить…

Это было глупо, и заставило бы ее возненавидеть своего отца. И поделом.

Зачем надо было иметь детей, следить за тем, как они растут, делают ошибки, получают ушибы, может быть, даже разбиваются, – чтобы затем вдруг испытать боль более страшную и невыносимую, чем боль от потери своего ребенка? Дала ли жена Балантайну хоть какое-то утешение? Сблизило ли их общее горе или развело еще дальше, оставив каждого из них один на один со своими страданиями?

И что это за новая трагедия? Может быть, Томас должен был сам заняться расследованием, а не поручать его Телману? Но ведь он не мог бросить Корнуоллиса!

Питт выбросил в урну остатки бутерброда, допил чай и направился в Адмиралтейство. Времени на раскачку у него не было.

Суперинтендант начал с лейтенанта Блэка, который служил помощником шефа в Китайских морях. У лейтенанта как раз был отпуск, однако очень скоро он должен был вернуться на службу. Жил Блэк в Южном Ламбете, и Питт на двуколке перебрался через реку.

Суперинтенданту повезло, что он застал лейтенанта дома и тот согласился поговорить с ним. Однако на этом его везение и закончилось – все, что говорил бывший сослуживец Корнуоллиса, было настолько благородно и причесано, что не содержало практически никакой полезной информации. Его профессиональная преданность бывшему командиру была столь велика, что она лишила все его комментарии и воспоминания всякой индивидуальности и смысла. В них было слишком много о самом Блэке, о его понимании происходившего, о его отчаянном патриотизме и верности законам службы – на которой он провел всю свою сознательную жизнь, – что Корнуоллис оказался в них просто именем, званием и чередой хорошо выполненных заданий. В рассказах Блэка капитан никогда не был живым человеком – ни хорошим, ни плохим.

Питт поблагодарил лейтенанта и перешел к следующему имени в своем списке. Он опять поймал двуколку и на этот раз направился на север, в Челси, через мост Виктории, с которого были хорошо видны прогулочные пароходы, полные женщин в бледных платьях и ярких шляпах и шарфах, мужчин с непокрытыми под солнцем головами и детей в матросских костюмчиках, уплетающих яблочные тянучки и мятные леденцы. Над водой разносилась музыка, исполняемая на харди-гарди[16], вместе с криками, смехом и всплесками воды.

Лейтенант Дюранд был совсем не похож на Блэка – это был сухощавый мужчина, с острыми чертами лица, приблизительно одного возраста с Корнуоллисом, но все еще находящийся на военной службе.

– Конечно, я его помню, – резко сказал моряк, вводя Томаса в приятную комнату, полную морских сувениров, принадлежавших, по-видимому, нескольким поколениям этой семьи. Окна комнаты выходили в сад, полный летних цветов. Было видно, что лейтенант живет в семейном доме, а судя по портретам, которые его гость мельком увидел на стенах холла, он был отпрыском большой династии морских офицеров, бравшей свое начало задолго до Трафальгарской битвы и адмирала Нельсона.

– Присаживайтесь, – Дюранд указал Питту на вытертое кресло, а сам устроился напротив. – Так что же вы хотите о нем узнать?

Хотя полицейский уже объяснил лейтенанту причину своего прихода, он решил повторить ее еще раз, тщательнее подбирая слова, так как информация этого человека была ему крайне необходима.

– Какие качества сделали Корнуоллиса хорошим командиром? – спросил он.

Видно было, что этот вопрос удивил хозяина дома. Он ожидал всего, чего угодно, но только не такого вопроса.

– То есть вы полагаете, что я считаю Корнуоллиса хорошим командиром? – Лейтенант поднял брови и с изумлением посмотрел на суперинтенданта. У него было обветренное лицо и широкие выцветшие брови.

– Конечно, я ожидал услышать именно это, – ответил Питт. – Но мне бы хотелось каких-нибудь подробностей. Разве я не прав?

– Верность превыше чести. Вы разве этого не знаете? – В голосе лейтенанта все еще слышались веселые нотки. Он сидел спиной к окну, предоставив гостю терпеть яркий солнечный свет, бьющий в глаза.

– Ну почему же, знаю, – Питт откинулся на спинку кресла, оказавшуюся очень удобной. – К сожалению, я встречаюсь с этим довольно часто.

– Что ж, человека обмануть несложно, – произнес Дюранд с некоторой горечью. – А вот море – невозможно. Оно не допускает сентиментальности и сразу расставляет всех по своим местам. Оно ничего не прощает. Поэтому на море честь – превыше всего!

Томас внимательно следил за собеседником. Было видно, что моряк испытывает очень сильные эмоции – гнев или недоверие, – которые могли быть связаны с какой-то прошлой трагедией.

– Так был ли Корнуоллис хорошим командиром, лейтенант? – повторил он свой вопрос.

– Он был хорошим моряком, – ответил Дюранд. – Чувствовал море. Я бы даже сказал, что он его любил, если он вообще способен любить.

Это странное замечание было сделано совершенно равнодушным тоном. Лицо хозяина дома находилось в тени, и Питту было трудно рассмотреть его.

– Его люди верили ему? – настаивал Томас. – Были уверены в его способностях?

– Каких способностях? – От лейтенанта не так-то легко было добиться простого ответа. Решив быть абсолютно честным, он не собирался говорить приятные вещи.

Суперинтенданту пришлось собраться с мыслями. Что этот офицер имеет в виду?

– В способностях принимать правильные решения в шторм, знать приливы, ветра… – предположил он не очень уверенно.

– Вы ведь не моряк, не правда ли? – улыбнулся Дюранд. Это было утверждение, а не вопрос, и сделано оно было снисходительным, терпеливым тоном, в котором опять звучали нотки удивления. – Я сам попробую сформулировать за вас ваши вопросы: был ли он педантичен? Да, очень. Был ли он достаточно компетентен, чтобы читать карту, определять положение корабля и оценивать погоду? Несомненно. Пытался ли он планировать свои действия? Да, насколько это может сделать любой человек. Иногда он делал ошибки. Когда он их совершал, мог ли он быстро это понять, перестроиться и вывести корабль из-под угрозы? Всегда, просто иногда ему везло больше, а иногда меньше. У него тоже были потери. – Голос лейтенанта звучал сухо, все его эмоции тщательно контролировались.

– Кораблей? – ужаснулся Томас. – Или людей?

– Нет, мистер Питт, если б он потерял корабль с людьми, то вышел бы в отставку гораздо раньше.

– То есть его не уволили за поражение в бою?

– Нет, насколько я знаю, нет, – сказал Дюранд, откидываясь в кресле и продолжая смотреть на полицейского. – Думаю, что он просто понял, что достиг пика своей карьеры и устал. Ему хотелось вернуться на берег, и когда ему сделали интересное предложение, он за него ухватился.

Замечание о том, насколько была «интересна» нынешняя работа Корнуоллиса, уже было готово сорваться с языка Питта, но он не хотел дразнить собеседника, так как очень надеялся получить важную информацию. Было видно, что шеф Дюранду активно не нравится. Может быть, это было связано с тем, что тот ушел в отставку в чине капитана, а сам Дюранд все еще тянул лейтенантскую лямку…

– А какие еще вопросы я бы задал, если б знал кое-что о море? – спросил Томас несколько напряженным голосом, стараясь замаскировать свои собственные эмоции. Однако моряку, судя по наклону его головы, были глубоко безразличны эмоции полицейского. Он просто хотел выговорится.

– Был ли он настоящим лидером? – продолжил лейтенант. – Думал ли он о своих подчиненных и знал ли каждого из них лично? – Он слегка пожал плечами. – Нет, он никогда не производил такого впечатления. А если даже и был таким, люди ему не верили. Любили ли его офицеры корабля? Да они почти его не знали! Он был очень закрыт, настоящий одиночка. Он сохранял капитанское достоинство, но в то же время был холодным одиноким волком. А это не одно и то же. – Моряк внимательно следил за реакциями суперинтенданта. – Обладал ли он искусством передать людям свою веру в них, в возможность победить в бою? Нет. У него не было чувства юмора, умения говорить с людьми, по нему не было видно, что он живой человек. А ведь именно эти черты сделали Нельсона Нельсоном – именно эта неповторимая смесь гениальности и человечности, безоглядной храбрости и осторожности, дополненные умением искренне переживать смерть каждого из своих товарищей по оружию. – Голос его окреп. – Корнуоллис был начисто лишен всего этого. Люди уважали его за профессионализм, но не любили его. – Дюранд набрал побольше воздуха в легкие. – А для того, чтобы быть хорошим командиром, надо, чтобы вас любили… ведь только это может заставить группу людей, называемую командой корабля, сделать больше того, что от нее ожидают, пойти на риск и на жертвы, и достичь того, что будет невозможно для менее сплоченной, слабой команды на этом же корабле.

Питт был вынужден в глубине души согласиться, что резюме было сделано блестящее, хотя и было непонятно, правда ли все сказанное лейтенантом. Корнуоллис появился перед суперинтендантом в совсем другом свете, и таким он не очень нравился Томасу. Страх, что его кумир будет развенчан, мог появиться на его лице, и полицейский боялся, что моряк может заметить это. Однако он не прекращал разговора.

– Вы сказали о храбрости, – заговорил суперинтендант, прочищая горло и стараясь, чтобы голос не выдал его антипатию к моряку и его истинные чувства по отношению к своему шефу. – Капитан был храбрым человеком?

– Вне всякого сомнения, – ответил Дюранд, хотя тело его напряглось. – Я никогда не видел, чтобы он чего-то боялся.

– Ну, это не всегда одно и то же, – заметил Питт.

– Нет, конечно, нет. Более того, иногда мне кажется, что эти вещи прямо противоположны, – согласился лейтенант. – Думаю, что иногда он все-таки боялся. Ведь только дурак не боится вообще ничего. Но у него был какой-то холодный самоконтроль, который позволял ему скрывать все его эмоции. В нем никогда не проявлялось ничего человеческого… Но нет, трусом он не был, – повторил Дюранд.

– В физическом или в моральном смысле?

– Совершенно точно, что не в физическом, – заявил моряк, но затем заколебался. – А что касается морального, то ничего сказать не могу. На море редко приходится решать серьезные этические задачи. Если ему это и приходилось делать, то не в те времена, когда мы служили вместе. Мне кажется, что он слишком ортодоксален, слишком лишен воображения, чтобы заморачиваться вопросами морали. Если вы хотите узнать, напивался ли он когда-нибудь и вел ли себя недостойно, то – нет! Думаю, что он вообще никогда в жизни не делал ничего неблагоразумного. – В этих словах прозвучало малопонятное презрение. – Если еще раз подумать над вашим вопросом… то, да. Наверное, он был моральным трусом… который боится взять быка за рога и…

Лейтенант запутался в своей метафоре и пожал плечами, полностью удовлетворенный сказанным. Он знал, что ему удалось нарисовать именно ту картину, которую он и хотел.

– Человек, который не любит рисковать, – суммировал Питт.

Дюранд говорил очень жестокие вещи, предназначенные для того, чтобы оскорбить того, о ком шла речь. Однако, не будучи искушенным в разговорах с полицией, моряк, сам того не подозревая, сказал то, что Томас и хотел услышать – не то, что Корнуоллис был слишком честен для того, чтобы присвоить себе заслугу другого человека, а то, что он был слишком большим трусом, чтобы это сделать. Страх за содеянное не дал бы ему спокойно жить дальше.

Дюранд удобно сидел в кресле спиной к солнцу.

Питт пробыл у него еще минут пятнадцать, а затем поблагодарил моряка и ушел. Он был рад избавиться от чувства клаустрофобии, которая была результатом зависти, переполнявшей этот удобный дом с его семейными портретами. С портретами людей, которые многого достигли и надеялись, что их потомки смогут достичь еще большего, и будут – в свою очередь – с гордостью смотреть с сияющих портретов на своих собственных потомков.

На следующий день Питт решил посетить двух матросов 1-го класса и корабельного хирурга. Первым в его списке был матрос Макмун, списанный на берег после рейда на Борнео, во время которого он потерял ногу. Вместе с дочерью моряк жил в скромном домике в Патни. Дома у него все блестело от чистоты, ковры были выбиты, а отполированная мебель сверкала и пахла воском, и он с удовольствием согласился поговорить с неожиданным гостем.

– Ну конечно, я помню мистера Корнуоллиса! Он был строг, но справедлив. Всегда очень справедлив. – Макмун несколько раз кивнул. – Не любил нарушителей дисциплины, нет, сэр. Просто не переносил. Очень сильно их наказывал. Сам плетку редко использовал, но тех, кто нарушал дисциплину, тех по головке не гладил. Обязательно следил, чтобы нарушителей хорошенько отстегали, такой уж он был.

– Жестокий человек? – спросил Питт, боясь услышать ответ.

– Нет, только не он! – Бывший матрос громко и счастливо рассмеялся. – Вы просто в жизни ничего не видели! Вот мистер Фарджон, вот он был, конечно, жестоким. Помню, что он мог легко откилевать[17] за сущие пустяки. А еще любил устраивать наказание по флотилии, это да, он любил!

– А это что такое? – Полицейский плохо представлял себе, что могло происходить на флоте.

– Это когда матроса сажали в длинную шаланду, – скосился на суперинтандента отставной моряк, – и возили его от корабля к кораблю, а на палубе обязательно стегали плетками, да. И как вам это понравится, сэр?

– Но ведь это же верная смерть! – запротестовал Питт.

– Вот это уж точно, сэр. В самую точку! – согласился Макмун. – Хороший корабельный хирург сразу приводил такого несчастного в бесчувственное состояние, а потом уж тот умирал, да, сэр. Умирать надо быстро, так мне мой папаша говорил. А он был пушкарем при Ватерлоо, мой старик, да, сэр!

При этих словах бывший матрос бессознательно выпрямился и расправил плечи. И Томас, сам не зная почему, улыбнулся ему в ответ – наверное, сыграли роль общие воспоминания о совместных жертвах и опасностях.

– Так, значит, Корнуоллис не был ни жесток, ни несправедлив? – тихо повторил свой вопрос полицейский.

– Господи, конечно, нет, сэр! – Макмун даже отмахнулся от подобного предположения. – Он всегда был спокоен. Я сам никогда не хотел быть офицером, нет, это не для меня, сэр. Все они, я так думаю, совсем одиноки. – Моряк с шумом отхлебнул свой чай. – У каждого на корабле свое место. И когда попадаешь в переделку, то вокруг тебя оказываются твои товарищи – а как же, сэр! А когда ты самый главный, сэр, то вот тут-то тебе и не с кем поговорить в опасности, нет, сэр. Не будешь же ты говорить с подчиненными, правда, сэр? Да и они тоже не будут, ни за что, сэр. Вот и остается один Господь Бог, сэр. Ежли ты офицер, то не будь дураком, а как же, сэр, только так – ведь люди на тебя всю дорогу пялятся! А мистер Корнуоллис, он все это очень серьезно понимал, да, сэр. Все никак не мог расслабиться, если вам понятно, сэр.

– Да, думаю, что понимаю, – сказал Питт, вспомнив, как с десяток раз помощник комиссара был на грани откровенности, но потом опять прятался в свою раковину. – Он очень скрытный человек.

– Так и я о том же, сэр. Думаю, если хочешь быть капитаном, то по-другому и не получится, сэр. Только ошибись, дай слабину – и море тебя враз проглотит, вот так, сэр. Закаляет людей, но и верности им добавляет, а как же, обязательно! На мистера Корнуоллиса всегда можно было положиться, да, сэр. Немножко был занудой, но честен до донышка, сэр. – Макмун покачал головой. – Помню, раз надо было наказать парня за проступок, теперь и не вспомню какой, сэр. Так, не очень серьезный, но по правилам за это полагалась плетка – то ли на боцмана огрызнулся, то ли еще что… Ясно было, что мистер Корнуоллис был против, да, сэр. Боцман был настоящий сукин сын. Но дисциплина на корабле прежде всего, да, сэр.

Матрос задрал вверх голову, вспоминая дела давно минувших дней, и продолжил:

– Но мистеру Корнуоллису, ему было не по себе, сэр. Все ходил по палубе ночами, все думал… Злой был, как черт, сэр. А когда парня наказывали, по всему было видно так, будто его самого наказывают, да, вот так, сэр. – Макмун глубоко вздохнул. – Боцман-то потом за борт упал, а мистер Корнуоллис не стал допытываться, сам это он или кто-то его туда пристроил, вот так, сэр! – На лице моряка появилась хитрая гримаса. – Так никто ничего и не узнал, сэр.

– А боцману действительно помогли? – поинтересовался Питт.

Старый матрос улыбнулся поверх чашки:

– Ну, конечно, не без Божьей помощи, сэр! Но мы все поняли, что мистеру Корнуоллису это неинтересно.

– Поэтому ничего ему и не сказали?

– В самую точку, сэр! Так точно, не сказали… Хороший человек был мистер Корнуоллис! Не хотел бы, чтоб у него были проблемы, нет, сэр. Тогда, с этим боцманом, он ведь не стал ничего выяснять, а то ведь виновного повесили бы на рее, беднягу, вот так, сэр! Так и получилось, что боцман сам свалился! – Макмун опять покачал головой. – А мистер Корнуоллис, он, сэр, всегда думал о моряках, да, сэр. Правда, все у него должно было быть разложено по полочкам, вот так, сэр. Я понятно говорю?

– Думаю, что да, – ответил полицейский. – А как вы думаете, мог он приписать себе заслуги другого человека?

Макмун посмотрел на него с недоверием:

– Да ну что вы, сэр! Скорее он позволил бы повесить себя за чужое преступление, да, сэр! Тот, кто такое сказанул, врет беспощадно, сэр! У кого же это язык-то повернулся, а?

– Не знаю, но очень хочу узнать. Вы мне поможете, мистер Макмун?

– Чего это? Я, сэр?

– Да, давайте попробуем что-то понять. Например, были ли у мистера Корнуоллиса личные враги, люди, которые ему завидовали или затаили на него обиду?

– Ежли честно, то трудно сказать, сэр, – Макмун поскреб щетину, забыв о чае. – Я ничего такого не слышал, но кто знает, что там у человека в голове, когда его, там, званием обошли, или, скажем, наказали за что-то… То есть ежели он честный человек, то поймет, что сам виноват… но ведь бывает…

Как ни бился Питт, его собеседник так ничего больше не вспомнил. Полицейский еще раз поблагодарил его и вышел в приподнятом настроении. У Томаса было чувство, что душевная чистота и бесхитростность этого старого матроса начисто смыла ту тяжесть, которая была у него на душе после встречи с Дюрандом. Страх куда-то отступил.

Ранним вечером он оказался в Ротерхите, на встрече с другим матросом 1-го класса из своего списка, которого звали Локхарт. Тот оказался неразговорчивым алкоголиком и не смог сообщить Питту ничего интересного. Казалось, что он помнил Корнуоллиса только как человека, которого надо было бояться, но которого он уважал за мореходное искусство. Локхарт не любил старших по званию и заявил об этом открыто. Это была единственная тема, которая его действительно волновала, и он даже отказался на время от своих односложных ответов.

Позже, когда солнце уже садилось, а воздух все еще был жарким и неподвижным, суперинтендант оказался на причале перед Морским госпиталем в Гринвиче и направился туда, любуясь рекой, которая блестящей лентой вилась между берегами. В госпитале он хотел встретиться с мистером Роулинсоном, который служил судовым врачом под командой Джона.

Врач был занят, и Питту пришлось подождать его в приемном покое минут тридцать. Все это время Томас с интересом наблюдал за тем, что там происходило, так как впервые в жизни был в приемном покое морского госпиталя.

Наконец появился Роулинсон, одетый в белую рубашку с открытой шеей и закатанными рукавами. На руках и на одежде у него виднелись следы крови. Хирург оказался крупным мужчиной с хорошо развитой мускулатурой и широким дружелюбным лицом.

– Полицейский участок на Боу-стрит? – с любопытством спросил он, осматривая Питта с головы до ног. – Надеюсь, что никто из моих сотрудников не попал в беду?

– Нет, нет, не волнуйтесь. – Томас отвернулся от окна, через которое наблюдал за рекой и кораблями, двигающимися в сторону Лондонского порта. – Я хотел бы поговорить с вами об одном офицере, с которым вы в прошлом вместе служили… О Джоне Корнуоллисе.

– Корнуоллис! Не хотите же вы сказать, что он привлек ваше внимание! – Роулинсон был поражен. – Мне всегда казалось, что он перешел в полицию. Или это было Министерство внутренних дел?

– Нет, полиция, – подтвердил суперинтендант, и ему стало ясно, что придется дать врачу какие-то объяснения. Питт помнил, что обещал провести расследование с максимальной осторожностью и деликатностью. Но как можно было выполнить такое обещание и все-таки получить хоть какую-то информацию?

– Дело касается одного давнего происшествия, которое было… неправильно истолковано, – осторожно ответил полицейский. – Я занимаюсь этим от имени мистера Корнуоллиса.

– Я был корабельным хирургом, мистер Питт, – ответил Роулинсон, облизав губы. – И бо́льшую часть своего времени проводил в кубрике.

– Где, простите?

– В кубрике, на нижней палубе, куда стаскивали всех раненых и где мы их оперировали.

Под ними, по реке, против прилива в направлении Суррейских доков шел клиппер с поднятыми парусами. Эти великолепные паруса белели на солнце. Что-то в нем было очень грустное, как будто век этих красавцев подходил к концу.

– Ах вот, значит, как… Но ведь вы знали Корнуоллиса? – настойчиво повторил свой вопрос Томас, отрываясь от вида клиппера.

– Ну конечно, ведь я плавал под его командованием, – согласился медик. – Правда, капитаны кораблей – обычно не самые разговорчивые люди на свете. Если вы никогда не выходили в море, то, наверное, не можете представить себе всю полноту власти, которой обладает капитан. Результатом этого бывает, как правило, некоторая отдаленность от остальной команды. – Врач машинально вытер руки о штаны, оставив на них новые кровавые следы. – Невозможно быть хорошим командиром и при этом не сохранять дистанцию между собой и командой, даже офицерами. – Роулинсон повернулся и прошел через стеклянную галерею к двери, которая открывалась на поросший травою обрыв. Река предстала перед ними во всем своем великолепии.

Питт шел за ним и внимательно слушал.

– Вся команда держится на жесткой иерархии, – говорил хирург, постоянно жестикулируя. – Допусти капитан хоть чуточку фамильярности, и команда перестанет его уважать. – Он взглянул на суперинтенданта. – Любой хороший капитан это знает, а Корнуоллис был хорошим капитаном. Думаю, что это у него в крови. Он был спокойным человеком, одиночкой по своей натуре. И очень серьезно относился к службе.

– И он преуспевал? – спросил Томас.

Роулинсон улыбнулся, шагая по траве в лучах солнца. Ветер с реки доносил до них запах соли. Прилив быстро набирал силу, и чайки с громкими криками носились у них над головами.

– Да, – ответил хирург. – Он был одним из лучших.

– Тогда почему он списался на берег? Ведь ему было не так много лет!

Медик остановился, и на его лице, впервые за весь разговор, появилось настороженное выражение.

– Простите меня, мистер Питт, но почему это должно вас волновать?

Суперинтендант попытался придумать ответ. Сейчас можно было выдать только часть тайны.

– Некто намеревается причинить ему зло, – ответил полицейский, наблюдая за лицом собеседника. – Нанести вред его репутации. Мне необходимо знать правду, чтобы защитить его.

– Вы, по-видимому, хотите узнать худшее из того, что они смогут поставить ему в вину?

– Да.

– А почему я должен верить, что вы сами не являетесь этим таинственным врагом? – усмехнулся врач.

– Спросите самого Корнуоллиса, – не задумываясь, ответил Питт.

– Но почему в таком случае вы сами не спросите его самого, что было лучшим и худшим в его карьере?

Это было сказано с некоторой долей удивления и совсем без задних мыслей. Хирург, улыбаясь, стоял в лучах солнца, сложив на груди свои испачканные в крови руки.

– Потому что мы часто не можем сами оценить себя так, как это можно сделать со стороны, мистер Роулинсон, – ответил суперинтендант. – Это понятно, или надо объяснить поподробнее?

– Нет, не надо. – Медик расслабился и двинулся дальше, взмахом руки пригласив Томаса следовать за собой. – Корнуоллис был смелым человеком. И морально, и физически. Правда, иногда ему не хватало воображения, – стал он рассказывать на ходу. – У него было неплохое чувство юмора, однако он не так часто его демонстрировал. Он предпочитал наслаждаться жизнью в одиночестве. Любил читать… без всякой системы, все, что попадалось под руку. На удивление здорово рисовал акварелью. Выписывал блики света на воде с утонченностью, которая меня поражала. В эти моменты он раскрывался совсем с другой стороны. В такие минуты начинаешь думать, что гениальность – это не то, что у тебя на холсте, а то, что ты оставил за скобками. Ему удавалось передать… – Хирург сделал круг руками. – Свет и воздух! – Он рассмеялся. – Никогда бы не подумал, что у него могло хватить на это… дерзости, что ли!

– У него были амбиции? – Питт постарался поставить вопрос так, чтобы получить на него откровенный ответ, а не тот, который будет определяться уровнем лояльности врача по отношению к своему капитану.

– По-своему, думаю, да. Но в нем это было не так заметно, как в некоторых других людях, – ответил Роулинсон после небольших раздумий. – Он не хотел казаться лучшим, он хотел стать им. В нем была гордость и жажда не слыть, а быть. – Хирург быстро взглянул на полицейского, чтобы убедиться, что тот следит за разговором. – Иногда из-за этого… – Врач замялся, пытаясь найти правильные слова. – Он казался отчужденным. Некоторые считали его очень хитрым, но я думаю, что он был просто сложной натурой, непохожей на других. Он сам был своим самым беспощадным критиком. Корнуоллис был захвачен делом, которому он служил, а не желанием кому-то угодить или произвести на кого-нибудь приятное впечатление.

Какое-то время Питт шел рядом с врачом в молчании, надеясь, что его спутник продолжит говорить. Так оно и произошло.

– Понимаете, он потерял отца, будучи еще ребенком, лет одиннадцати-двенадцати. Это тот возраст, когда мальчик уже помнит отца, но еще не успел в нем разочароваться, – сказал хирург.

– Его отец тоже был моряком?

– Нет-нет! – быстро помотал головой Роулинсон. – Он был священником-сектантом, человеком глубоко верующим и имеющим мужество проповедовать и молиться.

– А вы знаете о Корнуоллисе гораздо больше, чем можно было подумать с первого раза.

– Возможно, – хирург пожал плечами. – Знаете, мы провели вместе всего одну ночь. Была очень тяжелая стычка с работорговцами. Нам удалось взять их корабль на абордаж, но он был сделан из тика и горел. – Врач взглянул на Питта. – Вижу, что вам это ничего не говорит. Да и откуда вам знать?.. Горящие тиковые щепки очень коварны, не то что дубовые. Несколько человек были ранены, а один из них, первый офицер – хороший человек, к которому мистер Корнуоллис испытывал теплые чувства, – был в очень плохом состоянии. Капитан помог мне извлечь щепки из его тела и как-то облегчить страдания бедняги. Но у офицера началась лихорадка, и мы вдвоем с капитаном провели у койки этого несчастного почти двое суток.

Они дошли до галечной дорожки и повернули вверх по склону. Питт старался не отставать.

– Вы можете сказать, что капитан не должен ухаживать за ранеными, и будете абсолютно правы. Но мы шли далеко в открытом море, а с кораблем работорговцев было покончено. Корнуоллис проводил одну вахту на палубе, а следующую – рядом со мною. – Хирург крепко сжал губы. – Одному Богу известно, когда он спал. Но Лансфилда мы вытащили. Он отделался ампутацией всего одного пальца. Вот тогда-то мы и разговорились. Такое случается во время ночных вахт, когда людей накрывает отчаяние от того, что они ничем не могут помочь своему товарищу. А после этого я видел капитана, только когда это было необходимо по службе. Думаю, что навсегда запомнил Корнуоллиса таким, каким он был в ту ночь. Желтое от света фонаря лицо, изможденное беспокойством за Лансфилда, злое и беспомощное, – он был таким усталым, что с трудом держал голову прямо.

Суперинтендант не стал спрашивать, мог бы Джон приписать себе подвиг другого человека – в этом не было никакого смысла. Он поблагодарил Роулинсона, и тот отправился к своим пациентам. Томас же начал спускаться к причалу, намереваясь сесть на паром, который шел в Блэкфрайерз через Дептфорд, Лаймхаус и Уоппинг, мимо Тауэра и под Лондонским и Южным мостами.

Теперь полицейский знал о своем шефе гораздо больше и укрепился в своем желании помочь ему, чего бы это ни стоило. Однако он все еще не мог понять, кто мог написать то письмо. Одно было ясно – ни один человек, служивший под началом Корнуоллиса, в написанное никогда бы не поверил.

Питт вспомнил, как было составлено письмо – его грамматическую безукоризненность, не говоря уже о правописании и выборе слов. Его сочинил явно не простой моряк или кто-нибудь из его близких, таких как, например, сестра или жена. Если же это был сын простого моряка, то, несомненно, он должен был очень многого достичь и значительно изменить свое социальное положение.

Когда Томас подошел к реке, запах соли и мокрой древесины, плеск волн, влажный воздух и чайки, легко кружащиеся высоко в воздухе, сказали ему о том, что впереди ему предстоит еще очень длинный путь.

В то утро Шарлотта обнаружила в первой утренней почте письмо, написанное почерком, который мгновенно заставил ее забыть о прожитых годах. Даже еще не открыв его, она знала, что оно от генерала Балантайна.

Само письмо было очень коротким:

Дорогая миссис Питт,

С Вашей стороны было очень благородно высказать озабоченность тем, что происходит сейчас со мной, а также еще раз предложить мне Вашу дружбу в эти малоприятные времена.

Сегодня утром я планирую прогуляться по Британскому музею. Я буду находиться в залах Египетской экспозиции около половины двенадцатого. Если у Вас будет свободное время и появится желание прогуляться в этом направлении, то я буду счастлив увидеться с Вами.

Остаюсь Вашим покорным слугой,

Брэндон Балантайн.

Это был чопорный и крайне формальный способ сказать, что генералу очень нужна ее дружба. А то, что письмо вообще было написано, не оставляло в этом никаких сомнений.

Шарлотта быстро встала из-за стола, сложила письмо и бросила его в печку. Языки пламени немедленно охватили бумагу, и генеральское послание исчезло.

– Сегодня утром я, пожалуй, прогуляюсь, – сказала она Грейси. – Хочется посмотреть Египетскую коллекцию в Британском музее. Когда вернусь – не знаю.

Служанка бросила на нее взгляд, полный любопытства, но от вопросов воздержалась.

– Конечно, мэм, – сказала она, широко раскрыв глаза. – Я с усем управлюсь.

Миссис Питт поднялась в спальню и достала свое второе лучшее платье для утренних визитов – не бледно-желтое, которое было самым лучшим и которое она уже надевала для встречи с Балантайном, – а бело-розовое, из муслина, которое ей подарила Эмили.

До Британского музея можно было без труда дойти пешком, и именно поэтому генерал, по-видимому, выбрал его. Шарлота вышла в 11:10, чтобы быть в музее в половине двенадцатого. Это была дружеская встреча, а не любовное свидание или протокольный визит, где опоздание выглядело бы или стильной деталью, или завуалированным способом высказать свое неудовольствие.

В музее она появилась в 11:25 и сразу же увидела генерала: тот стоял прямо, со сложенными за спиной руками, и солнечные лучи освещали его начавшие седеть светлые волосы. Балантайн выглядел невыносимо одиноким, как будто все проходившие мимо него принадлежали к обществу, которое исторгло его из себя. Может быть, это было связано с его неподвижностью? Было очевидно, что этот мужчина кого-то ждет, потому что его взгляд не двигался так, как должен был бы двигаться, если б генерал рассматривал мумии на стендах или изучал резьбу и золото саркофагов.

Шарлотта подошла к нему, но поначалу он ее не заметил.

– Генерал Балантайн… – тихо позвала женщина.

Старый военный быстро повернулся, и на лице его сначала появилась улыбка, а затем замешательство – эмоции явно переполняли его.

– Миссис Питт… как мило, что вы смогли прийти, – пробормотал он неуверенно. – Надеюсь, что я не позволил себе… Я…

– Ну конечно же, нет, – успокоила его Шарлотта. – Я всегда мечтала посмотреть Египетскую коллекцию, но никто из моих знакомых этим совсем не интересуется. А ведь вы согласитесь, что если б я пришла смотреть на эту коллекцию в одиночестве, то привлекла бы к себе совсем ненужное внимание.

– Ах, вот как! – Скорее всего, генералу не пришло в голову такое объяснение. Будучи мужчиной, он пользовался большей свободой, которую воспринимал как нечто естественное. – Да, конечно… Ну что же, тогда давайте смотреть.

Несомненно, миссис Питт могла спокойно посмотреть на эту коллекцию с Эмили, тетушкой Веспасией или, на худой конец, с Грейси. Но сейчас она просто пыталась отвлечь генерала от грустных мыслей, превратив все в шутку.

– А вы когда-нибудь были в Египте? – спросила Шарлотта, рассматривая саркофаг.

– Нет. Один раз, проездом… – Балантайн заколебался, а затем, приняв, видимо, окончательное решение, продолжил: – Я был в Абиссинии.

– Правда? А зачем? Я хочу сказать, вас интересовала сама страна или вас туда послали по службе? – взглянула на него миссис Питт. – Я не знала, что мы воевали в Абиссинии.

– Моя дорогая, мы воевали практически везде. Вам будет трудно назвать место на земле, где бы мы не защищали свои интересы, – улыбнулся генерал.

– Ну, и что же нам надо было в Абиссинии? – спросила его собеседница. Ей действительно стало интересно, а кроме того, она хотела заставить Балантайна говорить о чем-то, что по-настоящему интересовало его самого.

– Это довольно нелепая история, – ответил генерал, все еще улыбаясь.

– Отлично! Обожаю нелепые истории, и чем нелепей, тем лучше. Расскажите, пожалуйста! – попросила женщина.

Балантайн предложил ей руку, миссис Питт оперлась на нее, и они медленно двинулись вдоль музейных экспонатов, не обращая на них никакого внимания.

– В шестьдесят четвертом году ситуация в Абиссинии сильно обострилась, – стал рассказывать генерал, – хотя началось все гораздо раньше. Император Абиссинии Теодор…

– Теодор! – воскликнула Шарлотта с недоумением. – Ведь это же совсем не абиссинское имя! У него обязательно должно быть… ну, я не знаю… африканское имя! Или, на худой конец, оно должно быть иностранным… Но, простите меня, продолжайте!

– Император родился в очень простой семье. По профессии он был писцом, но заработки в этом деле были очень низкими, и он стал бандитом. В этом он преуспел настолько, что, когда ему исполнилось тридцать семь лет, его короновали как императора Абиссинии, Короля Королей и Избранника Богов, – сообщил Брэндон.

– Очевидно, я всегда недооценивала бандитов, – хихикнула его спутница. – Не только в социальном аспекте, но и с точки зрения их религиозной значимости.

– К сожалению, император был совершенно сумасшедшим, – теперь генерал широко улыбался, – и он написал письмо королеве.

– Нашей или своей собственной?

– Нашей королеве! Королеве Виктории. Император желал прислать в Лондон делегацию, чтобы рассказать Ее Величеству, как его мусульманские соседи угнетают его и других добрых христиан в Абиссинии. Он предложил Виктории вступить с ним в союз и разобраться с неверными.

– И что же ответила королева? – полюбопытствовала Шарлотта. В этот момент они остановились перед камнем, покрытым великолепными иероглифами.

– Этого мы никогда не узнаем, – ответил генерал. – Письмо пришло в Лондон в шестьдесят третьем году, и кто-то в Министерстве иностранных дел положил его не в тот ящик. Или тот человек просто не знал, что на него ответить. Поэтому Теодор сильно разозлился и посадил в тюрьму британского консула в Абиссинии, капитана Чарльза Кэмерона. Там его привязали к козлам и отхлестали кнутом из кожи гиппопотама.

Шарлотта уставилась на генерала. Она никак не могла понять, серьезно он это говорит или шутит. Наконец по его глазам она поняла, что старый солдат абсолютно серьезен.

– И что же произошло потом? – охнула она. – Мы послали армию, чтобы освободить несчастного?

– Нет. В Форин-офис[18] стали судорожно разыскивать письмо и наконец нашли его, – продолжил рассказ военный. – Они написали ответ с требованием немедленно отпустить Кэмерона и передали его турецкому ассириологу по имени Рассам с просьбой передать письмо адресату. Письмо было написано в мае шестьдесят четвертого года, но император получил его только почти через два года, в январе. Тогда Теодор сначала тепло поприветствовал Рассама, а затем бросил его в ту же тюрьму, где томился Кэмерон.

– И вот тогда мы послали армию, – предположила Шарлотта.

– Нет. Теодор опять написал королеве, на этот раз попросив прислать ему рабочих, станки и специалиста по производству зарядов, – уголки рта генерала дрожали от еле сдерживаемого смеха.

– Ну уж после этого мы точно послали солдат! – заключила миссис Питт.

– Нет, мы послали инженера и шестерых рабочих, – ответил Балантайн, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– Невероятно! – воскликнула женщина с недоверием, хотя и старалась держать себя в руках.

– Да, они добрались до Массавы, просидели там полгода, а затем их отправили назад, домой. – Лицо генерала опять приняло серьезное выражение. – В июле того же, шестьдесят седьмого года министр по делам Индии послал телеграмму губернатору Бомбея с вопросом, сколько времени понадобится, чтобы снарядить военную экспедицию в Африку, а в августе Кабинет министров принял решение начать военные действия. В сентябре Теодору направили ультиматум. После этого мы выступили. Я прибыл из Индии и присоединился к силам под командованием генерала Нейпира: бенгальской кавалерии, мадрасским саперам, бомбейской индийской пехоте и отряду кавалеристов из Синда[19]. К нам также присоединился Тридцать третий Британский пехотный полк – правда, половина личного состава там составляли ирландцы вместе с сотней немцев – а когда мы высадились в Зуле, то там нас уже ждали турки, арабы и другие африканцы. Помню, как об этом писал молодой военный корреспондент Генри Стэнли[20]. Он любил Африку, обожал ее, – добавил Брэндон и замолчал. Теперь он смотрел на один из экспонатов перед ними – фигурку кошки, вырезанную из алебастра. Работа была изумительной, но на лице отставного военного читались только боль и смятение.

– Вы участвовали в тамошних боевых действиях? – негромко спросила миссис Питт.

– Да.

– Было очень тяжело?

– Не тяжелее, чем в других местах. – Ее собеседник сделал отрицающий жест. – Война – это прежде всего страх, увечья, смерть… Ты смотришь на людей и видишь, как они поднимаются до самых высот героизма или падают в пропасть самого низкого предательства: ужас и отвага, эгоизм и благородство, голод, жажда, боль… невероятная боль. – Генерал отвернулся от Шарлотты, как будто если бы он посмотрел ей в глаза, то не смог бы продолжать. – В войне мгновенно слетает все притворство… и с других, и с тебя самого.

Шарлотта не знала, прервать генерала или нет. Она слегка сжала его руку, и он замолчал.

Женщина ждала. Мимо проходили люди, некоторые оглядывались на них. Мимолетно Шарлотта спросила себя, что они могут подумать, и отмела этот вопрос как неважный.

Балантайн глубоко вздохнул:

– Простите, но я не могу говорить о самой битве.

– А о чем вы хотите поговорить? – мягко спросила его женщина.

– Я… может быть … – Генерал опять остановился.

– Если хотите, я все забуду сразу же после того, как вы выскажетесь, – пообещала Шарлотта.

Старый солдат через силу улыбнулся, но остался стоять, глядя прямо перед собой.

– В ту кампанию мы однажды попали в засаду. Тридцать человек были ранены. Среди них и мой заместитель. Это был полный провал. Меня тоже ранило в руку, но не сильно.

Миссис Питт спокойно ждала, когда он будет готов продолжать.

– Я получил письмо, – генерал произнес эти слова с большим трудом; казалось, что ему приходилось выталкивать их из себя. – Меня обвиняют в том, что я был причиной того провала… обвиняют… обвиняют в трусости перед лицом врага, в том, что я несу ответственность за ранения моих людей. В письме говорится, что я ударился в панику и что меня спас рядовой, но что этот факт скрыли, чтобы спасти честь отряда и сохранить его боевой дух.

Он не стал объяснять Шарлотте, что подобные обвинения, если они станут известны широкой публике, уничтожат его доброе имя. Это было и так очевидно.

Именно так миссис Питт его и поняла. Это произошло бы в любом случае, но сейчас, с делом Транби-Крофт у всех на устах и во всех газетах, это было опасно вдвойне. Даже те, кто в обычной жизни уделял мало внимания высшему обществу, сейчас вовсю обсуждали его и злорадно ждали новых подробностей, надеясь на катастрофу.

Шарлотта понимала, как много зависит от ее ответа. Выразить симпатию было прекрасно, но бесполезно, а генерал нуждался в реальной помощи.

– И что они у вас потребовали? – спросила она с кажущимся спокойствием.

– Табакерку, – ответил Балантайн. – Как знак согласия на сотрудничество.

– Табакерку? А что, она такая ценная? – Его собеседница была искренне удивлена.

– Да нет… Всего-то несколько гиней. – Генерал рассмеялся смехом, больше похожим на лай, и полным отчаяния. – Это подделка, но очень красивая. Единственная в своем роде. Все сразу скажут, что она принадлежит мне. Это знак того, что я готов заплатить. Но можно сказать, и что это знак признания вины. – Он сжал руки, и Шарлотта почувствовала, как напряглись мускулы под ее рукой. – Хотя это просто свидетельство того, что я запаниковал… именно того, в чем шантажист меня обвиняет. – Горечь его тона была больше похожа на отчаяние. – Но я никогда не отступал перед врагом, а вот сейчас отступил перед угрозами… Странно, никогда не думал, что у меня не хватит моральной храбрости…

– Неправда, – возразила миссис Питт, не колеблясь ни минуты. – Это просто тактика затягивания, пока мы не узнаем, кто же наш враг и что у него есть против вас. Шантаж – удел трусов… пожалуй, самых больших трусов. – Она была настолько разозлена, что не заметила, как стала употреблять множественное число, соединяя себя с генералом в одно целое.

Балантайн поднял другую руку и всего на секунду, очень нежно, дотронулся до ее пальцев, лежавших у него на предплечье, после чего перешел к другому экспонату – нескольким кускам древнего стекла, выложенным на витрине.

– Вам нельзя вмешиваться во все это, – сказал он, когда Шарлотта быстро встала рядом с ним. – Я ведь рассказал вам все только потому… потому что мне надо было кому-то это рассказать. А я знаю, что могу вам верить.

– Вот именно! – с чувством воскликнула женщина. – Но я не собираюсь стоять рядом и смотреть, как вас мучают за что-то, чего вы не совершали. И не стану этого делать, даже если все то, в чем вас обвиняют, – правда. Мы все совершаем ошибки – иногда от слабости, иногда от испуга, иногда по глупости. И осознание этих ошибок – уже достаточное наказание. – Шарлотта снова стояла рядом с Балантайном, но на этот раз не стала брать его за руку, а сам он смотрел не на нее, а куда-то в сторону. – Мы будем бороться!

– Как? Я не представляю, кто это может быть, – произнес старый солдат, поворачиваясь к своей собеседнице.

– Тогда нам необходимо это узнать, – возразила та. – Или нам надо связаться с кем-то, кто тоже был там, в Абиссинии, и сможет опровергнуть эти обвинения. Сделайте список всех людей, которые могут об этом знать.

– Это целая армия, – произнес Брэндон с тенью улыбки на губах.

– Бросьте! – Миссис Питт была настроена очень решительно. – Это была всего лишь стычка в Абиссинии… совсем не битва при Ватерлоо! И произошло это двадцать три года назад. Многие из участников могли уже умереть.

– Двадцать пять лет, – поправил ее Балантайн, и глаза его потеплели. – Может быть, сделаем это за ланчем? А то здесь не очень удобно писать.

– Ну конечно, – согласилась Шарлотта. – Благодарю вас! – И она опять взяла генерала под руку. – Для начала это будет просто великолепно.

Они вместе пообедали в очаровательном маленьком ресторане, и если б ее мысли не были так заняты насущной проблемой, Шарлотта оценила бы по достоинству великолепные блюда, в приготовлении которых ей не пришлось принимать никакого участия.

Однако проблема генерала была слишком серьезной и занимала все ее мысли.

Балантайн попытался вспомнить имена людей, которые принимали участие в той операции в Абиссинии. Ему легко удалось назвать имена почти всех офицеров, но когда дело дошло до рядовых, пришлось ограничиться только половиной состава.

– Должны быть официальные архивные данные, – мрачно заметил генерал. – Хотя боюсь, что помощи от них будет немного. Слишком уж давно это было.

– Но ведь кто-то помнит те события, – заметила Шарлотта. – Ведь тот, кто прислал письмо, откуда-то об этом знает! И мы обязательно найдем этих людей. – Она взглянула на листок из маленькой записной книжки, которую ее спутник купил, прежде чем они вошли в ресторан. На нем было пятнадцать имен. – В архиве можно будет выяснить, где они живут, правда?

– После стольких лет они могли несколько раз поменять место жительства, и теперь их можно найти в любой точке мира, – генерал выглядел очень несчастным. – Или, как вы сами уже сказали, кто-то из них мог умереть.

Миссис Питт чувствовала его страдания и понимала, чего он боится. Она сама испытывала нечто подобное несколько раз – не острый страх физической боли, а холодный ползучий ужас потери, который давит на сердце и голову, ужас одиночества, стыда, вины, отсутствия любви… Но сейчас ей не угрожало ничто подобное, и поэтому она должна была быть сильной и за себя, и за своего друга.

– Я думаю, что человек, которого мы ищем, несомненно, жив, и живет, скорее всего, где-то в Лондоне, – твердо сказала она. – Куда вы послали табакерку?

– За нею приехал посыльный, мальчик на велосипеде. Я с ним разговаривал, – глаза Балантайна расширились. – Он ничего не знал, кроме того, что ему заплатил джентльмен, который встретит его в парке, когда стемнеет. Описать этого человека посыльный не смог. Сказал только, что тот был одет в клетчатое пальто и клетчатую кепку. Скорее всего, это была маскировка. В противном случае человек так одеваться не будет. Был ли это сам шантажист или нет, – я не знаю. Может быть, это был еще один посредник. – Балантайн глубоко вздохнул. – Но вы абсолютно правы. Этот человек в Лондоне. Я вам еще не все сказал… У мужчины, труп которого нашли на моем крыльце, в кармане была моя табакерка.

– Боже… – Шарлотта вдруг абсолютно ясно поняла, как этот факт может быть истолкован полицией, да и Питтом тоже. – Я понимаю. – Теперь ей была ясна причина страхов военного.

Генерал наблюдал за ней, боясь увидеть на ее лице гнев, осуждение или еще какие-нибудь признаки того, что ее отношение к нему изменилось.

– А вы знаете убитого? – спросила женщина, глядя ему прямо в глаза.

– Нет. У меня были кое-какие предположения, но когда я приехал в морг, чтобы взглянуть на труп по просьбе мистера Питта, я понял, что никогда не видел этого человека.

– Мог он быть солдатом?

– Конечно.

– А шантажистом?

– Не знаю. Мне бы хотелось, чтобы так и было, ведь это бы означало, что шантажист мертв… – Пальцы старого солдата, лежащие на скатерти, были напряжены. Казалось, он прилагает усилия, чтобы не сцепить их: Шарлотта поняла это по непроизвольным движениям его руки. – Но я его не убивал… да и кто бы это мог сделать… прямо на моем крыльце? Только настоящий шантажист, чтобы привлечь ко мне внимание. – Балантайн начал легко дрожать. – Теперь я жду нового письма с каждой почтой. Ведь должен же негодяй сообщить мне свои требования. Разумеется, я не соглашусь на них, и после этого все это дело станет достоянием газет и, возможно, полиции.