Читать книгу Волки на переломе зимы - Энн Райс - Страница 5

Несмотря на усталость, Ройбен охотно согласился осмотреть подвалы и зашагал вслед за Феликсом по ступенькам. Они быстро миновали помещение со старыми печами и попали в первый из проходов, образующих лабиринт, который заканчивался туннелем, уходящим во внешний мир.

За последнюю неделю электрики сделали проводку под низкими потолками и в части таинственных комнат, но работы еще далеко не были закончены. К тому же, по словам Феликса, некоторые помещения следовало оставить без электрического освещения.

Тут и там в нишах и шкафах, расположенных между запертыми дверями, стояли керосиновые лампы и лежали электрические фонари; следуя за Феликсом, Ройбен осознал, что понятия не имеет, насколько широко и далеко тянутся эти катакомбы. На грубо оштукатуренных стенах тут и там поблескивала вода. Углубившись вслед за Феликсом на совершенно незнакомую территорию, Ройбен насчитал по обеим сторонам узкого коридора самое меньшее десять дверей.

Феликс, державший в руке большой электрический фонарь, остановился перед дверью с цифровым замком.

– В чем дело? Что тебя тревожит? – спросил он и положил твердую ладонь на плечо Ройбена. – Тебя что-то расстроило. Что случилось?

– Да ничего не случилось, – буркнул Ройбен. Он, с одной стороны, обрадовался тому, что дело дошло до его тревог, а с другой стороны, ему было немного стыдно. – Все идет так, как решила Лаура, и вы наверняка это знаете. А я не знал. Я сегодня был у Лауры. Я истосковался по ней и сам не понимал, почему так сильно хочу, чтобы она вернулась домой, и почему так тревожусь о том, что с нею происходит. Я был готов силой притащить ее сюда или сбежать.

– Ты действительно не понимаешь? – спросил Феликс. Его темные глаза глядели на Ройбена с сочувствием и немного покровительственно. – А ведь все очень просто. И ты не должен упрекать себя, ни в коем случае не должен.

– Феликс, вы всегда добры, – сказал Ройбен, – добры и заботливы, а у меня на кончике языка крутится столько вопросов о том, кто вы такие и что вам известно…

– Понимаю, – ответил Феликс. – Но, по большому счету, важно лишь то, чем мы сейчас являемся. Послушай, я с первой нашей встречи полюбил тебя как сына. И если бы считал, что тебе будет полезно узнать историю моей жизни, то рассказал бы ее тебе в подробностях. Но тебе это совершенно не поможет. Ты должен пережить все это сам.

– Почему я не радуюсь за нее, – спросил Ройбен, – не радуюсь тому, что она получит такую же силу, узнает те же тайны? Что со мною не так? Как только я понял, что люблю ее, я захотел передать ей Хризму. Я даже не знал тогда этого слова. Но я знал, что она может передаваться, что ею можно поделиться, и хотел этого…

– Естественно, – сказал Феликс. – Но ведь она для тебя не просто личность, она твоя возлюбленная. – Он замялся на мгновение. – Женщина. – Он повернулся к небольшому цифровому замку и, зажав фонарь под мышкой, быстро набрал код. – Ты воспринимаешь ее как свою собственность, иначе и быть не может. – Он приоткрыл дверь, но оставался на месте. – А теперь она стала одной из нас и вырвалась из твоих рук.

– Именно так она и сказала, – ответил Ройбен. – И я знаю, что должен радоваться тому, что она вырвалась из моих рук, что ее приняли без всяких условий, что к ней относятся как к целиком и полностью независимой личности…

– Да, конечно, ты должен радоваться, но ведь она твоя супруга!

Ройбен промолчал. Он снова увидел перед собой Лауру возле ручья, с маленькой деревянной дудочкой, на которой она потом играла – неуверенно играла жалобную мелодию, похожую на короткую молитву.

– Я понимаю тебя, – продолжил Феликс. – Ты наделен исключительной способностью к любви. Я видел это, чувствовал это, знал это еще во время нашего первого разговора в юридической фирме. Ты любишь своих родных. Любишь Стюарта. И глубоко любишь Лауру, и если тебе почему-то станет невмоготу находиться с нею… что ж, ты и это примешь с любовью.

Ройбен отнюдь не был в этом уверен и вдруг почувствовал себя совершенно обескураженным от количества имеющихся и возможных впереди трудностей. При мысли о Тибо, неподвижно и безмолвно стоявшем в темноте, в нем вспыхнула бешеная ревность, ревность к тому, что Тибо дал ей Хризму, ревность к тому, что Тибо, с первой встречи не скрывавший симпатии к ней, может теперь оказаться к ней гораздо ближе, чем когда-либо был Ройбен…

– Пойдем, – сказал Феликс. – Я хочу показать тебе статуи.

Они вошли в холодное помещение. Широкий желтый луч фонаря ложился на белую облицовочную плитку. Она покрывала даже потолок. В глаза Ройбену сразу бросились несколько массивных беломраморных фигур очень тонкой работы, с барочной вычурностью пропорций и одеяний, не уступавших пышностью ни одной из итальянских скульптур, которые ему доводилось видеть. Они, вне всякого сомнения, попали сюда из какого-то заокеанского палаццо шестнадцатого века или, может быть, церкви.

У него перехватило дух. Феликс держал фонарь, а Ройбен исследовал статуи, осторожно стирал пыль с потупленных глаз Богоматери, ее щек. Даже в знаменитой вилле Боргезе он не видел ни одной скульптуры, где жизнь была бы столь пластично воплощена в камне. Над ним нависал высокий бородатый Иосиф, а может быть, один из пастухов? Рядом стояли агнец и вол – тоже искуснейшей работы, – а потом Феликс неожиданно перевел луч света на троих важных и величественных Царей-волхвов.

– Феликс, это же настоящие сокровища, – прошептал Ройбен. До чего же жалкими были все его прежние представления о вертепе для Рождества.

– Должен заметить, что они не выходили на террасу к Рождеству почти сто лет. Моя драгоценнейшая Марчент никогда их не видела. Ее отец недолюбливал подобные развлечения, а я слишком часто проводил зимы в других концах света. Мне ужасно надоело прикидываться своим собственным смертным потомком. Но на это Рождество они предстанут публике со всем подобающим антуражем. Я уже заказал плотникам интерьер хлева. В общем, увидишь. – Он почему-то тяжело вздохнул.

Луч фонаря пробежал по громадной фигуре богато украшенного верблюда, потом – осла с большими нежными глазами… они были так похожи на глаза зверей, которых Ройбен мог перечислить в памяти, широко открытые, кроткие, безответные глаза тех животных, которых он убивал. Его вдруг пробрала дрожь – он снова подумал о Лауре и запахе оленей, находившихся неподалеку от ее дома.

Он протянул руку и коснулся изящных пальцев Девы Марии. Затем фонарь осветил фигуру Младенца Христа с сияющим улыбкой лицом, растрепанными волосиками и радостно смеющимися глазами, лежавшую с простертыми руками на мраморной соломе.

Глядя на Христа, Ройбен почувствовал боль, страшную боль. С тех пор когда крохи веры во все это придавали ему энергии, прошло много, очень много времени, ведь правда? Тогда он был маленьким мальчиком и, глядя на такие фигурки, испытывал глубокое и всеобъемлющее чувство, будто в них сосредоточена любовь ко всем без всяких условий.

– Суть в том, – громким шепотом произнес Феликс, – что Создатель вселенной нисходит к нам в этом бренном облике, проходит сверху донизу весь путь от дальних пределов своего творения, чтобы родиться среди нас. Существует ли какой-нибудь более прекрасный символ нашей страстной веры на переломе зимы в то, что миру суждено возродиться заново?

Ройбен не знал, что и сказать. Много лет он безоговорочно принимал примитивное толкование насчет того, что, дескать, христианскую легенду просто связали с языческим праздником. А разве не получается, что здесь есть одновременно что-то и от религиозной веры, и от безбожия? Неудивительно, что Стюарт с таким подозрением относится к происходящему. Нынешний мир вообще с большим подозрением относится к подобным вещам.

Сколько раз он сидел молча в церкви, смотрел, как его любимый брат Джим служил мессу, и думал: бессмысленно это все, бессмысленно… Но теперь – и уже давно – он освободился от церкви и вернулся в яркий открытый мир, где можно просто смотреть в звездное небо или слушать птиц, которые поют даже по ночам, и оставаться наедине со своими глубинными убеждениями, какими бы простыми они ни были.

Но сейчас в нем зарождались другие чувства, еще глубже и тоньше и не сводящиеся к «или – или». Его пониманию стала открываться величественная и неведомая прежде возможность слияния в единство, казалось бы, совершенно чуждых друг дружке вещей!

Ему вдруг захотелось немедленно поговорить об этом с Джимом, но, в конце концов, Джим приедет на рождественский фестиваль, они встанут перед этим самым вертепом и смогут поговорить с глазу на глаз, как делали это всегда. И Стюарт… Стюарт тоже должен увидеть и понять все это.

К его радости и облегчению, рядом находился Феликс, наделенный решимостью и дальновидностью, благодаря которым такие грандиозные затеи, как вот этот рождественский фестиваль, обретают жизнь.

– Как вы думаете, Маргон не слишком устал от Стюарта? – вдруг спросил он. – Он, надеюсь, понимает, что у Стюарта просто энергия бьет через край!

– Ты серьезно? – Феликс чуть слышно засмеялся. – Маргон обожает Стюарта. – Он понизил голос до доверительного шепота: – Ройбен Голдинг, у тебя, судя по всему, очень крепкий сон. Хотя такое бывает. Взять хотя бы Ганимеда. Зевс чуть ли не каждую ночь таскал его на Олимп.

Ройбен, хотя и был настроен очень серьезно, все же рассмеялся. Вообще-то он не мог похвастаться исключительно крепким сном, по крайней мере не каждую ночь.

– У нас будут прекрасные музыканты, – сказал Феликс, как будто обращался к самому себе. – Я уже звонил в Сан-Франциско и нашел на побережье несколько гостиниц, где они смогут остановиться. Я хочу, чтобы во взрослом хоре звучали оперные голоса. А детский хор, если понадобится, хоть из Европы привезу. Я знаю одного молодого дирижера, который точно понимает, что мне нужно. Я хочу, чтобы здесь прозвучали традиционные хоралы, старинные хоралы, те хоралы, которые передают неопровержимую глубину всего происходящего.

Ройбен промолчал. Украдкой поглядывая на Феликса, он успел заметить, с какой любовью тот смотрел на этих мраморных стражей. А сам подумал, что да, «сие же есть жизнь вечная», а я еще и шага не сделал к знанию… Зато он знал, что любит Феликса, что Феликс – это свет, озаряющий ему путь, что Феликс – это учитель в той школе, куда его угораздило попасть.

– Давным-давно, – сказал Феликс, – у меня был в Европе замечательный дом. – Он умолк, и на его лицо, обычно веселое и живое, набежала тень, оно сделалось чуть ли не мрачным. – Ройбен, ты ведь понимаешь, что на самом деле нас убивает, да? Не раны, не моровые поветрия, а само бессмертие. – Он снова приостановился. – Ты, Ройбен, сейчас живешь в благословенное время, которое будет длиться до тех пор, пока не уйдут все, кого ты любишь, пока на земле живет твое поколение. Вот тогда-то для тебя начнется бессмертие. Пройдет много веков, а ты будешь помнить это Рождество и твою любимую семью – и всех нас, собравшихся в этом доме. – Он умолк, подобрался и, прежде чем Ройбен успел что-то ответить, почти нетерпеливым жестом предложил ему выйти.

– Значит, Феликс, в первое время бывает легче всего?

– Нет. Не всегда. Не у всех оказывается такая прекрасная родня, как у тебя. – Он немного помолчал. – Ты ведь признался своему брату Джиму, верно? Я имею в виду, что он знает, кто ты такой и что мы все собой представляем.

– Феликс, это была исповедь, – ответил Ройбен. – Мне казалось, что я говорил вам. Хотя, возможно, и не говорил. Но это было на исповеди, а мой брат из тех католических священников, которые скорее умрут, но не раскроют никому того, что услышали в исповедальне. Но ведь вы и сами это знаете.

– Это я почувствовал с первого нашего знакомства, – сказал Феликс. – И остальные, конечно, тоже. Мы чувствуем тех людей, которые знают о нас. Ты и сам через некоторое время научишься этому. Мне кажется, просто замечательно, что у тебя оказалась такая возможность. – Он ненадолго задумался. – Моя жизнь была совсем иной. Впрочем, сейчас не время для подобных историй.

– Феликс, вы и вы все должны верить, что Джим ни за что…

– Мой мальчик, неужели ты думаешь, что кто-нибудь из нас может причинить зло твоему брату? – Некоторое время они шли в молчании, но, когда почти дошли до лестницы, Феликс приобнял Ройбена за плечи и остановился, опустив голову.

– Феликс, в чем дело? – спросил Ройбен. Он хотел каким-то образом объяснить Феликсу, как много тот значит для него, ответить ему словами, столь же теплыми, как те, которые слышал от Феликса.

– Не нужно бояться того, что будет с Лаурой, – сказал Феликс. – У нас ничего не продолжается вечно, так лишь кажется. А вот когда перестает казаться… что ж, тогда-то мы и начинаем умирать. – Он нахмурился. – Я имел в виду совсем не это. Я хотел сказать…

– Понимаю, – перебил его Ройбен. – Вы хотели сказать одно, а получилось совсем другое.

Феликс кивнул.

Ройбен взглянул ему в глаза.

– Мне кажется, я знаю, что вы имели в виду. Вы имели в виду: цени свою боль.

– Что ж, возможно, я действительно хотел сказать что-то в этом роде. Цени свою боль, цени то, что у тебя связано с Лаурой, в том числе и свой страх за нее. Цени то, что может случиться, в том числе и неудачу. Цени все это, потому что если мы не живем настоящей жизнью, если мы не проживаем ее со всей возможной полнотой год за годом, век за веком, то… то тогда мы умираем.

Ройбен кивнул.

– Потому-то в подвале столько лет все еще хранятся эти статуи. Потому-то я привез их сюда с родины. Потому я построил этот дом. Потому я вернулся под эту крышу, а вы с Лаурой оказались для меня путеводным огнем! Вы с Лаурой и обещание того, что вы собой представляете. Хм-м-м… Ройбен, я не столь одарен по части риторики, как ты. У меня получается, что мне позарез необходимо, чтобы вы любили друг дружку. Это не так. И сказать я хотел совсем не это. Я подошел к огню, чтобы погреть руки и восхититься им. Вот и все.

Ройбен улыбнулся.

– Феликс, я вас люблю, – заявил он. Сказал без какой-либо аффектации в голосе или во взгляде, но с глубоким и благотворным убеждением, убеждением в том, что его поняли и что слов больше, пожалуй что, не нужно.

Встретившись взглядами, они действительно завершили этот разговор без слов.

Поднялись по ступеням.

Маргон и Стюарт, сидя за обеденным столом, продолжали свои занятия. Стюарт пытался убедить собеседника в глупости и никчемности ритуалов, а Маргон довольно вяло возражал, что Стюарт, дескать, нарочно строит из себя зануду, как будто спорит с матерью или учителем из своей прежней школы. Стюарт ехидно посмеивался, а Маргон сдержанно улыбался.

В зал вошел Сергей, русоволосый великан с сияющими голубыми глазами. Его одежда промокла под дождем, он с ног до головы был обляпан мокрой глиной, в волосах застряла лиственная труха. Он весь лучился здоровьем, но при этом казался слегка ошарашенным. Они с Феликсом молча переглянулись, а у Ройбена по всему телу пробежала странная дрожь. Сергей пришел с охоты, Сергей этой ночью был Человеком-волком, в нем сейчас кипела кровь. И это знала кровь и Ройбена, и Феликса. Стюарт тоже это почувствовал; он взглянул на вошедшего и с восторгом, и, похоже, с обидой и снова повернулся к Маргону.

Ну, а Маргон и Феликс просто вернулись к своим делам.

Сергей прошествовал в кухню.

А Ройбен взял ноутбук и пристроился у огня, чтобы хоть немного разобраться в христианских и языческих обычаях, связанных с солнцеворотом, и, возможно, начать статью для «Обсервера». Билли, главный редактор, звонила ему чуть ли не через день. Она требовала от него материалов. По ее словам, их ждали читатели. А ему хотелось проникнуться на подступах к Рождеству разными подходами, как позитивными, так и негативными, попытаться понять, почему мы так не уверены и в одном, и в другом, почему в Рождество старинные традиции подчас волнуют нас ничуть не меньше, чем денежные траты и походы по магазинам, и, чем черт ни шутит, отыскать путь для того, чтобы освежить и оживить у людей восприятие Рождества. Его радовало, что в голову стало приходить что-то, не связанное со старыми циничными шаблонами.

Тут он сообразил кое-что еще. Он понял, что пытается найти способ передать то, что стало ему только что известно, и не выдать при этом тайну того, как это случилось, и каким образом самопознание так резко изменило его самого.

– Так оно теперь и будет, – чуть слышно прошептал он. – Да, я буду стремиться открыть то, что мне известно, но меня все время что-то будет сдерживать. – Но, даже несмотря на это, он хотел чем-то занять себя. Рождественские традиции, дух Рождества, отзвуки Солнцеворота…