Читать книгу Волки на переломе зимы - Энн Райс - Страница 8

Ройбен вернулся из Сономы уже под вечер. Дождь перешел в густую морось, и, хотя до ночи было еще далеко, можно было подумать, что уже начало смеркаться.

Как только он увидел вдалеке дом, на душе у него полегчало. Рабочие уже закончили украшать все окна фасада ровными рядами ярко-желтых мелких лампочек, а вокруг парадной двери красовалась массивная вечнозеленая рождественская гирлянда, тоже пестревшая яркими огоньками.

Каким веселым и мирным он казался. Рабочие как раз завершили свои труды, и несколько машин отъехали от террасы ему навстречу. Осталась только одна машина для людей, которые работали в гостевом флигеле, расположенном немного ниже, но и они тоже должны были уехать.

Парадные комнаты тоже выглядели очень весело; там, как всегда, топились камины, а справа от двери в главную гостиную возвышалась огромная, еще не разодетая в украшения елка. Камины также были убраны пышными зелеными гирляндами. Повсюду густо пахло вечнозелеными растениями.

Но дом, как ни странно, оказался пуст. Ройбен не бывал здесь в одиночестве с того самого дня, когда сюда явились Почтенные джентльмены. На кухонном столе он обнаружил записки, в которых сообщалось, что Феликс увез Лизу на побережье в магазины, Хедди прилегла вздремнуть, а Жан-Пьер повез Стюарта и Маргона в Напу – обедать.

Впрочем, Ройбен не придал значения странной пустоте в доме. В своих мыслях он снова вернулся к Марчент. Он думал о Марчент на протяжении довольно долгой поездки из Сономы, и лишь после того, как поставил на огонь кофейник, до него дошло, что встреча с Лаурой – ленч и любовь в уютном коттедже – пришлась очень кстати, потому что он перестал бояться происходящих в ней перемен.

Он быстро принял душ, надел синий пиджак и серые шерстяные брюки – он часто одевался так к обеду – и направлялся по коридору к лестнице вниз, когда до его слуха донеслись звуки радио, игравшего где-то в западной части дома, его части.

Место, где работал приемник, он определил почти сразу. В той самой комнате, где когда-то жила Марчент.

В коридоре, как всегда, было темно и мрачно – там вовсе не имелось окон и все освещение составляли несколько бра с бумажными абажурами на стенах и слабые лампочки под потолком. И он хорошо видел, что из-под двери Марчент выбивается луч света.

К его сердцу вновь рывками пополз холодный ужас, правда, на сей раз это происходило медленно. Он застыл посреди коридора, чувствуя, что его тело пытается трансформироваться, и прилагая все силы, чтобы воспрепятствовать этому порыву, и не знал, что делать.

И для музыки, и для света можно было найти добрый десяток объяснений. Например, Феликс мог искать что-то в шкафу или письменном столе Марчент и оставить все включенным.

Ройбен все так же не мог пошевелиться. Он старательно отгонял от себя ощущение мурашек на лице и ладонях, но полностью подавить его так и не смог. Кисти его рук обросли пусть не шерстью, но довольно густыми волосами. Прикоснувшись к лицу, он обнаружил то же самое. Ну, что ж. Однако какой прок ему будет от этих мелких телесных усовершенствований, если призрак и в самом деле появится?

Радио играло старую – девяностых годов – мелодичную мечтательную песню. Он знал эту мелодию, ее медленный гипнотизирующий ритм и глубокий женский голос. «Прими меня такой, какая я есть». Мэри Фал и «Проект Октябрь». Он танцевал под эту музыку со своей школьной подружкой Шарлотой. Уже тогда она считалась старой. Все это было слишком ощутимо, слишком реально.

Внезапно он так разозлился на собственную панику, что взял да и постучал в дверь.

Ручка медленно повернулась, дверь открылась, и он увидел перед собой полутемную фигуру Марчент; горевшая за ее спиной лампа лишь частично освещала комнату.

Ройбен неподвижно застыл, глядя на этот темный силуэт, и вот уже обрисовался знакомый угловатый контур лица, стали проступать черты, и появились большие несчастные и молящие глаза.

На ней был тот же самый испачканный кровью пеньюар, и Ройбен видел, как на нем сверкали бесчисленные жемчужины.

Он попытался заговорить, но его челюсть, мышцы лица, а также руки и ноги словно окаменели.

Их разделяло не более двух футов.

Сердце, казалось, вот-вот взорвется.

Он поймал себя на том, что пятится от фигуры, а потом перед ним сразу потемнело. Он стоял в безмолвном пустом коридоре, весь потный, с трясущимися поджилками, а дверь в комнату Марчент снова оказалась закрыта.

Почувствовав вспышку ярости, он распахнул дверь и шагнул в потемневшую комнату. Нашарив на стене выключатель, он нажал его; вспыхнула целая россыпь небольших лампочек.

Он чувствовал, что его грудь и руки по всей длине покрыты потом. Ладони сделались скользкими. Начавшееся было превращение в волка прекратилось. Волчья шерсть осыпалась. И все же и ощущение мурашек, и дрожь в руках и ногах оставались. Ему удалось заставить себя несколько раз медленно вдохнуть и выдохнуть.

Никаких звуков радио и даже радиоприемника вовсе не видно, а вся комната точно такая, какой он запомнил ее, когда осматривал в прошлый раз, еще до появления Феликса, Маргона и остальных.

На окнах и балдахине массивной медной кровати висели дорогие занавеси, отделанные белыми кружевами. В северном углу комнаты – старомодный туалетный столик, накрытый скатертью с такими же кружевными фестонами. Кровать застелена розовым ситцевым покрывалом, такое же покрывало на стоявшем около камина пулом диванчике для двоих. Еще в комнате имелся письменный стол тоже, как и вся обстановка, подчеркнуто женского облика, с выгнутыми ножками стиля «королева Анна» и белый книжный шкаф, в котором стояло несколько книг в твердых обложках.

Дверь гардероба оказалась распахнута. Внутри ничего, кроме полудюжины обтянутых материей плечиков. Очень миленьких. Часть была обтянута пестрым ситцем, остальные – светлым шелком. Пахло духами. Здесь, на перекладине платяного шкафа, пустые плечики вдруг оказались для него символом потери, страшной реальности того, что Марчент исчезла, скрылась в безвозвратности смерти.

Пыль на полках. Пыль на паркетном полу. Ничего нет, ничего такого, в чем печальный скитающийся дух мог бы найти для себя опору – если скитающиеся духи так поступают.

– Марчент, – прошептал он. Он приложил ладонь ко лбу, потом вынул носовой платок и вытер пот с лица. – Марчент, умоляю, – снова прошептал он. Ему никак не удавалось вспомнить, что говорилось во всяких фольклорных источниках насчет способности духов читать мысли. – Марчент, помоги мне, – попросил он, но собственный шепот прозвучал в пустой комнате очень громко и еще сильнее ударил по и без того напряженным нервам Ройбена.

Ванная пуста и стерильно чиста, шкафчики пусты. Никаких радиоприемников. Запах моющих средств.

Какие милые обои, со старомодным ситцевым узором из бело-голубых пасторальных фигурок. Таким же, как на плечиках в гардеробе.

Он представил себе Марчент купающейся в длинной овальной ванне на ножках в виде когтистых звериных лап, и тут же на него внезапно волной накатило ощущение ее близкого, почти телесного присутствия, их объятий в ту жуткую ночь, прикосновений ее теплой кожи к его лицу, звуки ее мягкого, умиротворяющего голоса.

Повернувшись, он внимательно посмотрел вокруг и медленно направился к невысокой кровати. Ройбен присел на край, лицом к окну, и закрыл глаза.

– Марчент, помоги мне, – чуть слышно сказал он. – Помоги. Марчент, что происходит? – Никогда еще, пожалуй, ему не доводилось испытывать такой тоски. Вся его душа пребывала в смятении. И он вдруг расплакался. Мир опустел, из него улетучилась вся надежда, все мечты. – Мне так горько из-за того, что тогда случилось… – пробормотал он трясущимися губами. – Марчент, я прибежал сразу же, как только услышал твои крики. Клянусь Богом, так оно и было, но с двоими я не смог справиться. К тому же я все равно опоздал.

Он повесил голову.

– Прошу тебя, скажи, чего ты от меня хочешь. – Он уже рыдал совсем по-детски. В памяти всплыл Феликс в библиотеке, на первом этаже, то, как он прошлой ночью спрашивал сам себя, почему он все эти годы не появлялся дома, и его глубокое искреннее сожаление. В ушах явственно прозвучал унылый голос Феликса, его слова: «С какой стати ей хотеть, чтобы мне что-то здесь принадлежало… после того, как я бросил ее».

Вынув платок, он вытер нос и рот.

– Не знаю, почему он поступил так, а не иначе. А если и догадываюсь, то все равно не могу сказать наверняка. Но точно могу сказать тебе, что люблю тебя. Я не пожалел бы жизни, чтобы остановить их. И сделал бы это не задумываясь.

Ему вроде бы стало чуть полегче, но он чувствовал, что это облегчение фальшивое и незаслуженное. Бесповоротность ее смерти требовала от него большего. Бесповоротность ее смерти полностью сокрушила его. Да, он сейчас взахлеб выложил многое из того, что просилось на язык, и это было вроде бы хорошо, несмотря на то что для нее, конечно, все это ничего не значило. А сам он не имел никакого представления ни о том, могла ли Марчент в действительности пребывать в каком-то мире, откуда была способна видеть или слышать его, ни о том, что представляло собой то видение, которое несколько минут назад явилось ему в дверях.

– Марчент, все это чистая правда, – сказал он. – Ты сделала мне грандиозный подарок – этот дом, который я никоим образом не заслужил, никоим образом, и я здесь, живой, и не знаю, что происходит с тобой, Марчент, с тобой… я ничего не понимаю.

У него не осталось слов, которые он мог бы произнести вслух. Но про себя, молча, он повторил от всего сердца: «Я очень люблю тебя».

Он думал о том, насколько несчастен он был, когда встретился с нею. О том, как отчаянно он стремился освободиться не только от своих любящих родственников, но и от злосчастной связи с Селестой. Селеста не любила его. Совершенно точно. У нее было лишь тщеславие, внезапно сообразил он, стремление иметь рядом с собой «красавца мужчину», как она частенько с откровенной насмешкой называла его, а он уверил себя в том, что должен испытывать влечение к этой шикарной и умной женщине, которая к тому же очень нравилась его матери. А правда заключалась в том, что Селеста делала его несчастным. Что же касается родных… ему было необходимо хоть на некоторое время сбежать от них, чтобы понять, чем же на самом деле он хотел заниматься.

– А теперь, – прошептал он, – благодаря тебе я живу в этом мире.

Тут ему внезапно вспомнилось, с какой любовью она говорила о Феликсе, как скорбела по нему, вспомнилась ее усталая уверенность в том, что он умер и его больше нет, он знал, что сам вряд ли смог бы выдержать такую боль. Какое право было у него на Феликса, по которому она так горевала? Он оцепенел от несправедливости происходящего и ужаса перед ним.

Он долго сидел там, дрожа всем телом, дрожа так, будто насквозь промерз, хотя в комнате было тепло; он сидел, закрыв глаза, углубившись в размышления, и уже почти забыл о потрясении и ужасе, которые только что испытал. В мире существовало и кое-что хуже, чем страх.

За его спиной раздался звук, звук скрипнувших пружин, и Ройбен ощутил, как матрас справа от него промялся.

Кровь отлила от его лица, а сердце дало перебой.

Она сидела рядом с ним! Он знал это. Он вдруг почувствовал, как на его руку легла ее ладонь – мягкая, легкая, но вполне ощутимая ладонь, – а к плечу прижалась податливая грудь.

Он медленно открыл глаза и встретил ее взгляд.

– О Боже в небесах, – пробормотал, не удержавшись, он, почувствовал, что язык у него заплетается, и повторив: – Боже в небесах, – заставил себя посмотреть на нее, по-настоящему посмотреть на нее, на ее бледно-розовые губы, на четкие, словно нарисованные пером черты ее лица. Ее белокурые волосы блестели в свете лампы. Шелк ее белого пеньюара, прямо возле его руки, поднимался и опускался вместе с дыханием. Она придвинулась еще ближе, ее холодные пальцы крепче надавили на его правую руку, которая сама собой сжалась в кулак, а вторая ладонь легла на его левое плечо.

Он смотрел прямо в ее нежные подернутые влагой глаза. Заставлял себя смотреть. Но его правая рука неожиданно для него самого дернулась, стряхнув ее ладонь, и изобразила крестное знамение. Все это походило на судорогу, и Ройбен сразу покраснел от стыда.

Она чуть слышно вздохнула, но ее брови тут же сдвинулись, и вздох перешел в стон.

– Прости меня! – поспешно воскликнул Ройбен. – Скажи… – он запнулся и в замешательстве скрипнул зубами. – Скажи… что я могу сделать?

Ее лицо исказилось словно от невыносимого страдания. Она медленно потупила взгляд и отвернулась; подстриженные волосы рассыпались вдоль щеки. Ему захотелось прикоснуться к ее волосам, к ее коже – прикоснуться… Но тут ее взгляд, до краев исполненный скорби, вернулся к нему; она, похоже, собралась что-то сказать, совершенно явно, она прилагала к этому большие усилия. Но тщетно.

Видение вдруг просветлело, будто озарилось изнутри, и рассеялось.

Исчезло, словно его и не было. И он остался один на кровати, один в комнате, один в доме. Минуты беззвучно улетали, а он так и сидел, не в силах пошевелиться.

Она больше не вернется – он точно знал это. Бог знает, что она собой сейчас представляла – привидение, дух, привязанный к месту призрак, – но она истратила все свои силы без остатка и больше не вернется. А он снова обливался потом, собственное сердце оглушительно гремело в ушах. Ладони и подошвы горели. Он чувствовал, как сквозь кожу мириадами иголок проступает волчья шерсть. Загнать ее обратно сейчас было бы для него пыткой.

Удерживая себя от немедленной трансформации, он поднялся, сбежал по лестнице и вышел через заднюю дверь.

Сгущалась холодная тьма, низко над землей нависали подожженные закатом тучи, а лес вокруг уже превращался в стену теней. В кронах деревьев, словно живое существо, вздыхал невидимый дождь.

Ройбен забрался в «Порше» и тронулся с места. Он ехал наугад, куда угодно, лишь бы подальше от Нидек-Пойнта, подальше от страха, от беспомощности, от тоски. «Тоска – все равно что ладонь, стискивающая глотку, – думал он. – Тоска не дает дышать. Тоска куда ужаснее, чем все, что он знал до сих пор».

Он придерживался окольных путей и лишь смутно отмечал, что удаляется от океана, а по сторонам дороги непрерывно тянутся леса. Он не столько думал, сколько чувствовал, и хотя сдерживал окончательную трансформацию, но снова и снова ощущал булавочные уколы прорастающей шерсти. Он прислушивался к голосам, голосам Сада Боли, прислушивался, прислушивался, стремясь уловить то, что неизбежно должно было прозвучать: звуки чьего-нибудь отчаянного рыдания, голос кого-нибудь, в ком еще сохраняется жизнь, чей-то плач и призыв к нему о помощи, хотя призывающий страдалец, может быть, не имеет даже понятия о его существовании, зов от кого-то, до кого он смог бы добраться и вовремя прийти на помощь.

Боль, как запах в порыве ветра. Маленький ребенок – запуганный, избитый, всхлипывающий.

Ройбен свернул с дороги в рощу и, скрестив руки на груди, будто намереваясь защищаться, вслушался в голоса, которые звучали все отчетливее. Снова волчья шерсть мириадами иголок рванулась наружу. Кожа на голове отчаянно зудела, а руки тряслись оттого, что он все еще сдерживал трансформацию.

– Ну, и где ты была бы без меня? – рычал мужчина. – Думаешь, тебя не упрятали бы в тюрягу? Еще как упрятали бы.

– Я тебя ненавижу, – кричал сквозь рыдания ребенок – маленькая девочка. – Мне больно. Ты все время мучаешь меня. Я хочу домой.

А мужской голос гудел, перекрывая крики девочки, сыпал гортанными проклятиями и угрозами… ах, этот зловещий, полностью предсказуемый звук зла, этот сгусток предельного себялюбия! Запах, хоть немного запаха!

Он почувствовал, что одежда на нем вот-вот лопнет; каждый дюйм кожи на лице и голове пылал огнем от пробивавшейся шерсти, на руках стремительно росли когти, из ботинок высунулись мохнатые лапы. Он сорвал куртку, распорол когтями рубашку и брюки. По плечам рассыпалась грива. Кто я такой, на самом деле, кто я? Как быстро мех покрыл все его тело, и насколько могучим он ощущал себя в этом состоянии – одиноким охотником, каким он был в те первые тревожные ночи, когда еще не появились старшие морфенкиндеры, когда он пребывал на самом краю возможности представления, постижения, осознания – овладения этой несравненной силой.

В своем полном волчьем обличье он углубился в лес. Он мчался на четвереньках туда, где страдал ребенок, его мышцы пели, глаза без единой ошибки выбирали извилистый путь. Мое место здесь, этот мир создан для меня, а я – для него.

Они оказались в старом ветхом домике-трейлере, укрывшемся среди дубов с обломанными верхушками и гигантских пихт. За двориком, заваленным пустыми газовыми баллонами, мусорными баками и старыми шинами, перед Ройбеном призрачно сияло голубым телевизионным светом крошечное окошко, сбоку притулился ржавый помятый грузовик.

Ройбен замер в нерешительности – он опасался допустить такую же ошибку, какая случилась с ним в прошлый раз. Но его неудержимо влекло к злодею, находившемуся в считаных дюймах от когтей. Внутри бубнили телевизионные голоса, но он слышал, как девочка рыдала, а мужчина бил ее. Отчетливо доносились шлепки кожаного ремня. Свежий запах ребенка заполнял все вокруг. Но его начал перебивать затхлый запах, исходивший от мужчины, накатывавшийся волна за волной, смрад, смешивавшийся с мужским голосом и вонью давно не стиранной заскорузлой от высохшего пота одежды.

Захлестнувший Ройбена гнев прорвался наружу басовитым продолжительным рыком.

Он рванул дверь; она слетела с петель, и он швырнул ее в сторону. В ноздри ударил горячий прокисший воздух. В тесном вытянутом помещении он ощущал себя гигантом, ему пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой потолок, трейлер раскачивался от его движений. Когда Ройбен схватил отчаянно завопившего костлявого мужичонку за фланелевую рубашку и швырнул во двор – загромыхало железо, послышался звон бьющихся бутылок – гундосый телевизор рухнул на пол.

Как спокоен был Ройбен, когда вздернул негодяя в воздух – Благослови нас, Господи, ибо это Твои дары! – каким естественным ощущалось все происходившее. Мужичок брыкался и пытался ударить Ройбена, его лицо перекосилось от ужаса, такого же ужаса, какой почувствовал Ройбен, когда Марчент обняла его, а потом Ройбен неторопливо, с расчетом вгрызся в его горло. Накорми зверя во мне!

О, какая густая, какая соленая и обильная кровь, о, непрекращающееся сердцебиение, о, какая сладкая вязкая жизнь у этого злодея – все это пока что не уложилось в его памяти. Уже много времени прошло с тех пор, когда он охотился в одиночку, когда пировал над своей избранной жертвой, избранной добычей избранным врагом.

Он проглотил громадный кусок мяса убитого, облизал горло и щеку.

Ему нравились челюстные кости, нравилось, как они хрустят на зубах, и он откусил от лица еще один кусок.

Полнейшую тишину, воцарившуюся в мире, нарушали только его чавканье, хруст костей на его зубах и звуки, с которыми он глотал теплое кровавое мясо.

Лишь слабый дождь пел в мерцающем лесу, как будто он избавился от всех глаз и глазок, которые поспешили скрыться от зрелища этой нечестивой евхаристии. Он полностью отдался своей трапезе, сожрал голову, плечи, руки. Потом дошла очередь до грудной клетки, и он наслаждался хрустом тонких полых костей до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что не может съесть ни крошки больше.

Он облизал лапы, облизал ладони, вытер лицо и снова облизал лапу, точь-в-точь как это сделала бы умывающаяся кошка. Что осталось от убитого – живот и две ноги? Останки он швырнул в лес и прислушался к негромкому шлепку и хрусту веток, сопровождавшим падение.

Но тут ему пришло в голову, что можно придумать выход получше. Он поспешно углубился в лес, вскоре нашел труп, вернее, то, что от него осталось, и потащил его подальше от трейлера. Вскоре он нашел небольшую заболоченную полянку, по которой протекал ручей, вырыл в мягкой земле яму, уложил туда труп, засыпал землей и, насколько мог, замаскировал импровизированную могилу. Вряд ли кто-нибудь отыщет его тут.

Потом он мыл лапы в ручье, плескал в покрытое мехом лицо холодной водой и вдруг услышал, что его зовет детский голос. Дрожащий писклявый детский голос:

– Человек-волк, – снова и снова кричала девочка, – Человек-волк!

– Человек-волк!.. – прошептал он.

Рванувшись назад, он обнаружил на пороге трейлера девочку лет семи, от силы восьми, неестественно, болезненно худую, со свалявшимися белокурыми волосами, пребывавшую на грани истерики. Из одежды на ней были только ветхая футболка и джинсы. Она уже посинела от холода. Слезы промыли полоски на чумазом личике.

– Я молилась, чтобы ты пришел, – всхлипывала она. – Я молилась, чтобы ты спас меня, и так оно и вышло.

– Да, милая, да, – ответил он грубым басовитым волчьим голосом. – Я пришел.

– Он украл меня у мамы, – плача, рассказывала девочка и выставила вперед руки. На запястьях остались рубцы от веревок, которыми связывал ее похититель. – Он сказал, что мама умерла. Но я-то знаю, что нет.

– Его больше нет, моя милая, – сказал Ройбен. – Он больше не сделает тебе ничего плохого. А теперь постой здесь, а я найду какое-нибудь одеяло и заверну тебя, чтобы ты не мерзла. А потом доставлю тебя в безопасное место. – Он ласково (насколько это было возможно в его нынешнем состоянии) погладил девочку по голове. Она казалась немыслимо хрупкой и в то же время неимоверно сильной.

В трейлере, на вонючей койке, нашлось армейское одеяло.

Ройбен крепко, словно пеленал новорожденного, завернул в него девочку, которая смотрела на него с безграничным доверием. Потом посадил ее на согнутую левую руку и побежал, лавируя среди деревьев.

Он и сам не знал потом, сколько времени заняла дорога. Он нес в объятиях спасенное сокровище, и от этого его голова шла кругом. А девочка молчала, прижавшись к нему.

Так он и шел, пока не увидел впереди огни города.

– Тебя застрелят! – вдруг воскликнула девочка, увидевшая огни чуть позже, чем он. – Человек-волк, они будут в тебя стрелять!

– Неужели я позволю кому-нибудь сделать тебе плохо? – спросил Ройбен. – Не волнуйся, моя хорошая.

Она снова прижалась к нему.

Добравшись до окраины городка, он удвоил осторожность и пробирался за кустами и деревьями, выбирая, где погуще, пока не увидел кирпичное здание церкви, стоявшее задним фасадом к лесу. Неподалеку, в домике – типичном жилище священника, – светились огни, в мощеном дворе возвышался небольшой железный детский городок, сделанный, судя по всему, много лет назад. Надпись на указателе в деревянной раме, который стоял на обочине дороги, извещала: «ХРАМ ДОБРОГО ПАСТЫРЯ. ПАСТОР КОРРИ ДЖОРДЖ. СЛУЖБЫ – ПО ВОСКРЕСЕНЬЯМ, В ПОЛДЕНЬ». Тут же прямоугольными цифрами был написан телефонный номер.

Прижимая девочку обеими руками к груди, он подошел к окну. А она снова перепугалась.

– Человек-волк, пусть тебя не увидят, пусть не увидят! – плакала она.

Сквозь стекло он разглядел плотную женщину; сидя в одиночестве за кухонным столом, она ела и читала какую-то книжку в бумажной обложке. Кротко подстриженные седоватые вьющиеся волосы оставляли открытым простое умное лицо. Ройбен рассматривал ее, пока не ощутил запах – пахло чистотой и добротой. В этом у него не было ни малейшего сомнения.

Поставив девочку на землю, он осторожно освободил ее от испачканного кровью одеяла и указал на дверь кухни.

– Ты знаешь, как тебя зовут, маленькая?

– Сюзи, – ответила она. – Сюзи Блейкли. Я живу в Юрике. И телефон тоже знаю.

Ройбен кивнул.

– Иди к этой леди, Сюзи, и приведи ее ко мне. Иди-иди.

– Нет, Человек-волк, прошу тебя, не надо! – запротестовала девочка. – Она вызовет полицию, и тебя убьют.

Но, видя, что Ройбен не уходит, она смирилась и направилась к двери.

Когда женщина вышла, Ройбен стоял неподалеку и пытался угадать, хорошо ли она видит в тусклом свете, падавшем из окна, огромное волосатое чудовище, какое он представлял собой – скорее зверя, нежели человека, но с человеческим, хотя и искаженным по-звериному, лицом. Дождь сменился мелкой изморосью, которую он почти не замечал. А женщина оказалась по-настоящему бесстрашной.

– А-а, это вы! – сказала она. Приятный голос. И вцепившаяся в нее маленькая девочка указывает рукой и кивает.

– Помогите ей, – сказал Ройбен женщине, сознавая, как грубо и зловеще звучит его голос. – Человека, который издевался над нею, больше нет. Его не найдут. Ни клочка, ни волоса. Помогите ей. Она прошла через страшные мытарства, но помнит и свое имя, и свой адрес.

– Я знаю, кто она такая, – чуть слышно отозвалась женщина и, подойдя ближе, присмотрелась к нему маленькими бледно-серыми глазками. – Это девочка Блейкли. Она пропала еще летом.

– Значит, вы позаботитесь о ней…

– Убирайтесь отсюда, – сказала женщина и погрозила ему пальцем, как огромному непослушному ребенку. – Вас убьют, если увидят. После вашего последнего появления в этих лесах ступить было некуда, чтобы не нарваться на каких-нибудь недоумков с ружьями. На охоту за вами съехались люди со всего штата, если не со всей страны. Так что убирайтесь и чтобы духу вашего здесь не было.

Тут Ройбен против воли рассмеялся, растерянно думая, что, вероятно, производит на обеих дикое впечатление: могучий зверь, покрытый темной шерстью, трясется от смеха и хихикает, совсем как человек.

– Человек-волк, уходи, пожалуйста, – сказала девочка; ее бледные щеки порозовели. – Я никому не скажу, что видела тебя. Скажу, что я убежала. Пожалуйста, уходи, убегай.

– Ты скажешь то, что будешь должна сказать, – ответил он. – Расскажешь, что тебя освободило.

Он повернулся, собираясь уйти.

– Человек-волк, ты спас меня! – крикнула девочка.

Он снова повернулся к ней. Несколько бесконечно долгих секунд смотрел на нее, на ее запрокинутое к нему сильное лицо, на пылающий в глазах огонь.

– Сюзи, с тобой все будет хорошо, – сказал он. – Я люблю тебя, моя дорогая.

С этими словами он кинулся прочь.

Перекинув через плечо окровавленное одеяло, он вломился в густой, ароматный лес и с невообразимой скоростью помчался по плетям ежевики, валежнику и чавкавшим под ногами мокрым палым листьям. Его душа парила в заоблачных высях, а тело добавляло милю за милей к расстоянию, отделявшему его от захолустной церквушки.

Через полтора часа он упал, измученный, в постель. Его никто не заметил, в этом он был уверен. Тем не менее его грызла совесть – ведь он не спросил разрешения ни у Феликса, ни у Маргона и сделал именно то, от чего Почтенные джентльмены совсем недавно предостерегали его и Стюарта. И все равно его душа ликовала, и он наконец-то устал по-настоящему. О том, виноват он или нет, он думать сегодня не собирался. Уже засыпая, он услышал где-то вдалеке, в ночи тоскливый вой.

Сначала он решил, что это ему приснилось, но вой повторился.

Кто угодно решил бы, что это волк, но он-то знал, что это не так. Совершенно точно – это выл морфенкиндер, и в его голосе слышались горестные интонации, которые не смог бы воспроизвести ни один зверь.

Он сел. Ему никак не удавалось определить, кто именно из морфенкиндеров издал эти звуки и почему.

Звук раздался вновь – продолжительный заунывный вой, от которого на руках Ройбена снова полезла шерсть.

Волки воем переговариваются друг с дружкой, так ведь? Но мы же на самом деле вроде бы не волки… Мы и не люди, и не животные. И кто же из нас стал бы издавать такие странные тоскливые звуки?

Он снова опустил голову на подушку, избавился от шерсти и попытался отрешиться от окружающего мира.

И снова услышал тот же вой – чуть ли не скорбный; его, кажется, переполняли боль и мольба.

В последний раз Ройбен услышал вой, когда почти заснул и окунулся в сновидения.

Он видел сон. Сон, от которого он даже во сне пришел в растерянность. Он увидел Марчент в каком-то доме среди леса, старом доме с ярко освещенными комнатами, полными людей, которые то и дело входили и выходили. Марчент, непрерывно рыдая, разговаривала с теми, кто окружал ее. Она безостановочно плакала, и Ройбен не мог вынести страдания, звучавшего в ее голосе, написанного на ее запрокинутом лице, когда она, бурно жестикулируя, разговаривала с этими людьми. А те, похоже, не слышали ее, не обращали на нее внимания и не желали ей отвечать. Он не мог ничего разглядеть толком. Потом Марчент вскочила, ринулась прочь из дома и побежала босиком, в разорванной легкой одежде, по холодному мокрому лесу. Колючие кусты царапали ее босые ноги. А вокруг нее угадывались в темноте расплывчатые, теневые фигуры, которые постепенно догоняли ее. Ройбен не мог вынести этого зрелища. Он бежал следом, и ему было очень страшно. Потом картина изменилась. Она сидела на краю кровати Феликса, той самой кровати, в которой они когда-то спали, и снова плакала, а он что-то говорил ей, но что – сам не знал; все происходило так быстро, что он чем дальше, тем меньше понимал, а она говорила: «Я знаю, знаю, но не знаю как!» А он чувствовал, что не может больше переносить эту боль.

Когда он проснулся, в окно вливался серый, холодный, как лед, утренний свет. Сновидение рассыпалось, будто было сделано из быстро тающей наледи на оконных стеклах. В памяти вновь возник образ девочки, маленькой Сюзи Блейкли, а следом за ним неприятная мысль о том, что ему придется держать ответ за сделанное перед Почтенными джентльменами. Интересно, эта история уже попала в новости? «Человек-волк вновь наносит удар». Он неохотно выбрался из кровати и, вернувшись мыслями к Марчент, поплелся в ванную.