Читать книгу Барчестерские башни - Энтони Троллоп - Страница 7

– Боже великий! – воскликнул архидьякон, ступая на песок дорожки, и, сняв касторовую шляпу одной рукой, другую с некоторой яростью запустил в свои седеющие кудри; из шляпы поднялся пар, точно туман гнева; предохранительный клапан открылся, давая выход его бешенству и предотвращая взрыв, а может быть, апоплексию. – Боже великий! – И архидьякон устремил взор на серые башни собора, безмолвно взывая к этим неизменным свидетелям разных деяний многих барчестерских епископов.

– Мистер Слоуп мне не очень нравится, – сказал регент.

– Не нравится! – взревел архидьякон и даже остановился, чтобы придать голосу больше силы. – Не нравится!

И все соборные вороны закаркали в знак согласия. Куранты на башне, заиграв, подхватили его возглас, и ласточки беззвучным полетом выразили то же мнение. Да уж навряд ли хоть какому-нибудь обитателю Барчестера мистер Слоуп мог понравиться!

– И миссис Прауди тоже, – сказал мистер Хардинг.

И тут архидьякон окончательно забылся. Я не последую его примеру и не оскорблю слух моих читателей, воспроизведя слово, которым он выразил свои чувства к этой даме. Вороны и замирающий звон курантов были не столь деликатны и повторили это неподобающее выражение. Затем архидьякон снова снял шляпу и выпустил еще немного пара.

Наступила пауза: регент пытался осознать, что архидьякон епархии в саду собора обозначил вот этим словом супругу барчестерского епископа, пытался – и не мог.

– Епископ, кажется, человек тихий, – робко заметил мистер Хардинг, признав собственное бессилие.

– Идиот! – крикнул архидьякон, который был пока способен изъясняться только с помощью отрывочных восклицаний.

– Да, пожалуй, – сказал регент. – Но он слывет умным человеком. Наверное, он достаточно осторожен и предпочитает молчать.

Доктор Грантли уже проникся таким жгучим презрением к новому епископу, что не желал говорить о нем. Марионетка, восковая кукла в облачении и митре, которую сажают на епископский трон и дергают ниточки. Доктор Грантли не желал унижаться до обсуждения доктора Прауди, но он понимал, что ему придется говорить о других – о соепископах, которые подняли его преосвященство, так сказать, на ширму, а теперь будут вертеть им, как захотят. Одно это выводило архидьякона из себя. Если бы он мог игнорировать капеллана и сразиться с самим епископом, это, по крайней мере, не было бы унизительно. Пусть королева назначает в Барчестер кого пожелает – став епископом, и обезьяна оказалась бы достойным противником при условии, что сражаться она будет сама. Но что оставалось делать такому человеку, как доктор Грантли, когда его противником был такой человек, как мистер Слоуп?

Если он откажется от боя, мистер Слоуп, торжествующий победитель, станет хозяином Барчестерской епархии.

Если же он признает своим врагом того, кого выставил против него епископ-марионетка, ему придется говорить о мистере Слоупе, писать о мистере Слоупе и обходиться с мистером Слоупом, как с почти равным себе. Ему придется видеться с мистером Слоупом и… фу, мерзость! Нет, он не в силах иметь дело с мистером Слоупом.

– Отвратительней твари я не видывал! – сказал архидьякон.

– Чем кто? Чем епископ? – простодушно спросил регент.

– Епископ? Нет… Я говорю не о епископе. И как могли рукоположить такую тварь? Я знаю, что сейчас сан может получить кто угодно. Но ведь он уже десять лет священник, а десять лет назад они были разборчивее!

– А! Вы имеете в виду мистера Слоупа?

– Вы когда-нибудь видели подобную скотину?

– Не могу сказать, что он мне нравится.

– «Нравится»! – вновь возопил архидьякон, и вороны согласно каркнули. – Еще бы! Но что нам с ним делать?

– Делать… с ним? – спросил мистер Хардинг.

– Да! Что нам с ним делать? Как нам с ним держаться? Он тут надолго. Он утвердился во дворце и останется там, пока его не вышвырнут. Как нам от него избавиться?

– Но чем он может нам повредить?

– Чем? Погодите месяц, и вы узнаете – чем! Что вы скажете, если он пролезет в смотрители богадельни?

Мистер Хардинг немного подумал и сказал, что новый епископ вряд ли назначит мистера Слоупа смотрителем богадельни.

– Ну, так назначит куда-нибудь еще, где от него будет не меньше вреда. Говорю же вам: эта тварь будет истинным епископом Барчестера! – И доктор Грантли, вновь сняв шляпу, задумчиво и печально погладил себя по волосам. – Наглый выскочка, – продолжал он. – Допрашивать меня о воскресных школах и воскресной езде! Я в жизни не видел ничего бесстыднее: точно мы с вами даже еще не рукоположены!

– Миссис Прауди показалась мне еще хуже! – сказал регент.

– Наглость женщины приходится терпеть, и следует просто избегать ее общества. Но наглость мистера Слоупа я терпеть не намерен. «Езда по железной дороге в день субботний»! – Архидьякон передразнил гнусавую интонацию человека, который внушал ему столь жгучее отвращение. – Такие, как он, губят англиканскую церковь и делают профессию священника нереспектабельной. Мы должны страшиться не сектантов и не папистов, а этих лицемерных плебеев, втирающихся в наше сословие, этих беспринципных оппортунистов, у которых нет истинных религиозных убеждений, но которые всегда готовы подхватить последний крик толпы, вроде этой езды по железной дороге в день субботний!

Доктор Грантли больше не повторял своего вопроса вслух, но про себя он продолжал твердить: «Что нам делать с мистером Слоупом?» Как показать всему свету, насколько этот человек отвратителен и достоин презрения?

До этих пор Барчестер не знал особых строгостей в соблюдении церковных доктрин. Городские и окрестные священники, хотя и были склонны всячески отстаивать принципы, привилегии и прерогативы высокой церкви, никогда не впадали в то, что неточно именуется пьюзеизмом. Они все, подобно своим отцам, проповедовали в черных мантиях, носили простые черные жилеты, не ставили свечи на алтарь, как зажженные, так и незажженные; молясь, не преклоняли колен и ограничивались ритуалом, принятым последние сто лет. В приходских церквах служба скромно читалась, хор пел только в соборе, а напевный речитатив был в Барчестере вообще неизвестен. Как-то младший пламстедский священник, только что из Оксфорда, на третье воскресенье попробовал было перейти на речитатив – к большому недоумению беднейшей части прихожан. Доктор Грантли при этом не присутствовал, но миссис Грантли, у которой были свои взгляды на этот предмет, после службы осведомилась, здоров ли молодой человек, и обещала прислать ему лекарства для его больного горла. И пламстедская церковь больше не слышала речитатива.

Но теперь архидьякон начал обдумывать меры решительного противодействия. Доктор Прауди и его шайка принадлежали к самой низкой англиканской церкви, и, следовательно, он должен был показать свою приверженность к самой высокой. Доктор Прауди готов уничтожить все ритуалы и церемонии – и доктор Грантли внезапно ощутил потребность всячески увеличивать и усложнять их. Доктор Прауди готов согласиться на то, чтобы церковь была лишена всякой коллективной власти, и поэтому доктор Грантли будет отстаивать полную власть капитула и возвращение ему всех его древних прав.

Сам он, правда, не умел пользоваться речитативом, но зато к его услугам было множество выпускников Оксфорда, обученных этому таинственному искусству. Сам он не собирался менять привычную одежду, зато он мог наводнить Барчестер молодыми священниками в длиннейших сюртуках и закрытейших шелковых жилетах. Конечно, он не станет осенять себя крестным знамением или утверждать истинность претворения, но и без этого было много способов ясно выразить антипатию, которую внушали ему люди, подобные доктору Прауди и мистеру Слоупу.

Вот о чем он думал, расхаживая с мистером Хардингом по саду. Войны, междоусобной войны – вот чего жаждало его сердце. Либо мистер Слоуп, либо он – во всяком случае, в Барчестере, и он намерен был вести борьбу до последнего. Он все еще тешил себя мыслью, что сумеет сделать Барчестер слишком жарким для мистера Слоупа – если бы это и не сбылось, то не из-за недостатка желания.

– Сьюзен все-таки придется сделать ей визит, – заметил мистер Хардинг.

– Да, но первый и последний. А пресловутые лошади вряд ли доберутся до Пламстеда в ближайшее время.

– Мне кажется, Элинор не обязательно наносить визит миссис Прауди. Вряд ли это будет приятное знакомство для Элинор.

– Этого совершенно не нужно! – ответил архидьякон, полагавший, что этикет, обязательный для его супруги, не имеет касательства к вдове Джона Болда. – Она вовсе не должна наносить визит миссис Прауди, если ей этого не хочется. К тому же для порядочной женщины находиться в одной комнате с этим мерзавцем – очень неприятное испытание.

После чего они расстались, – мистер Хардинг отправился к дочери, а архидьякон укрылся в уединении своей кареты.

На новых обитателей дворца посетители произвели не более благоприятное впечатление, чем они сами на посетителей. Хотя они и не прибегли к столь сильным выражениям, как архидьякон, их переполняла такая же антипатия и они тоже понимали, что предстоит война и что в Барчестере не будет места праудианству, пока там властвует грантлианство.

Весьма вероятно, что мистер Слоуп уже давно разработал систему атак и был подготовлен куда лучше архидьякона. Доктор Грантли рвался в бой, потому что возненавидел мистера Слоупа. А мистер Слоуп ненавидел его заранее, так как знал, что им предстоит война. Производя предварительную разведку еще до приезда в Барчестер, он сначала не думал идти напролом, а предполагал одолеть архидьякона хитростью и подчинить его себе лестью. Но по наведении справок тотчас выяснилось, что ему не удастся обойти доктора Грантли никакой хитростью, и мистер Слоуп решил идти напролом. Он понял, что утвердить свое положение он может только в открытой войне против доктора Грантли и его приверженцев, а потому и постарался сразу же задеть архидьякона почувствительнее.

Вскоре после приезда епископ попросил настоятеля собора, чтобы с разрешения соборного каноника проповедь в следующее воскресенье в соборе читал его капеллан. Соборный каноник, высокородный и преподобный доктор Визи Стэнхоуп, в настоящее время усердно ловил бабочек на берегах озера Комо для пополнения своей знаменитой коллекции, а младший священник, которому предстояло заместить его на кафедре в это воскресенье, с радостью уступил мистеру Слоупу исполнение своих обязанностей.

Мистер Слоуп прочел проповедь, и если проповедника радует число тех, кто ему внемлет, то он мог быть доволен. У меня есть основания предполагать, что он был доволен и сходил с кафедры, зная, что достиг того, чего хотел.

В этот день новый епископ впервые воссел на своем троне с обновленной позолотой, новыми алыми подушками, занавесями и бахромой. Старинная дубовая спинка трона, возносящая нелепые башенки и шпили чуть ли не к самым хорам, была на славу вымыта, вычищена и отполирована. Ах! Как часто в далекие счастливые дни я, сидя на низкой скамье у алтаря, мысленно карабкался кратчайшим путем по этим завитушкам к вершине самого высокого шпиля и не скучал во время проповеди!

Весь Барчестер явился послушать мистера Слоупа – и поглазеть на нового епископа. Все самые лучшие шляпки города присутствовали там, а кроме того, и все самые глянцевитые клерикальные шляпы. Все скамьи были заняты. Если некоторые пребендарии и пребывали в Италии или где-нибудь еще, их места занимали деревенские пастыри, съехавшиеся в Барчестер ради такого случая. Был там и настоятель – тучный старец, теперь лишь изредка посещавший собор, а также архидьякон. А также канцлер, казначей, регент, каноники, старшие и младшие, и все светские члены хора, готовые приветствовать нового епископа мелодичным пением.

Служба, бесспорно, была прекрасной, как всегда в Барчестере, где хором занимались серьезно и голоса отбирались тщательно. Псалмы были пропеты чудесно, Те Deum[12] – величественно, а литания исполнена так, как ее все еще исполняют в Барчестере, но, если я не ошибаюсь, нигде больше. Именно литании мистер Хардинг издавна отдавал все свое умение и голос. Переполненный зал обычно вдохновляет певцов, и хотя мистер Хардинг, возможно, этого не заметил, он превзошел самого себя. К тому жe остальные старались, как могли, и его увлек пример ближних. Служба шла своим чередом, и вот на кафедру поднялся мистер Слоуп.

В качестве текста он выбрал стих из послания святого Павла Тимофею о поведении, приличествующем духовному пастырю и наставнику, и все сразу поняли, что доброму барчестерскому духовенству будет преподан урок.

«Старайся представить себя богу достойным, делателем неукоризненным, верно преподающим слово истины». Таков был выбранный им текст, и, несомненно, подобное собрание не могло не слушать подобного проповедника, избравшего подобную тему в подобном месте. Его слушали затаив дыхание и с немалым удивлением. Что бы ни думали в Барчестере о мистере Слоупе до его проповеди, после нее никто из присутствовавших в соборе не назвал бы его ни дураком, ни трусом.

На страницах романа не подобает пересказывать текст проповеди или даже приводить отрывки из нее. Рисуя характеры тех, о ком я пишу, я бываю вынужден касаться священных предметов. Но надеюсь, меня не заподозрят в насмешках над кафедрой, хотя кое-кто и может подумать, что я не почитаю духовное сословие. Да, я подвергаю сомнению непогрешимость наставников, но, льщу себя мыслью, не то, в чем они должны наставлять.

Начиная проповедь, мистер Слоуп с немалым тактом дал понять, что его смиренная особа является лишь как бы рупором высокочтимого прелата, который сидит напротив него; затем, опираясь на эту предпосылку, он весьма точно сформулировал, какого именно поведения ждет оный прелат от подчиненных ему отныне священнослужителей. Достаточно будет сказать, что от них требовали как раз того, чему они всегда противились – всего, чуждого их взглядам и обычаям; и что привилегии и принципы, дорогие сердцу священников высокой церкви, высмеивались, всячески поносились и предавались анафеме. А надо помнить, что барчестерское духовенство все принадлежало к высокой церкви.

Объяснив, как именно священнослужитель должен представить себя богу достойным и делателем неукоризненным, мистер Слоуп принялся растолковывать, как именно должно быть преподано слово истины. Его взгляд на этот вопрос был весьма узким, а доводы он притягивал за волосы. Он выражал глубочайшее отвращение ко всяким ритуальным способам произношения слов, поносил религиозное чувство, вызванное не смыслом, а звучанием слова, и, короче говоря, разнес в пух и прах соборную службу. Эта часть проповеди была бы более уместной, если бы святой Павел требовал верного произношения слова истины; однако проповедник стремился преподать доктрину мистера Слоупа, а вовсе не доктрину святого Павла, и передернул текст с большим уменьем.

Он не мог открыто заявить с соборной кафедры о неуместности пения в соборной службе. Это значило бы перегнуть палку и поставить себя в глупое положение к вящему удовольствию слушающих. Однако он гневно обличал речитатив в приходских церквах, хотя в епархии его не водилось, а потом указал, что в прекрасной службе, на которой они присутствуют, музыка, так сказать, слишком главенствует над смыслом. Разумеется, сказал он, невозможно сразу отказаться от обычаев предков: это значило бы оскорбить чувства людей престарелых и смутить многие почтенные умы. Ему известно, что не все люди обладают достаточной широтой мысли и достаточной образованностью, чтобы понять и признать, что служба, в которой внешние церемонии важнее внутреннего смысла, стала дикарским пережитком в эпоху, когда внутреннее убеждение – это все и когда слово служителя божьего должно прямо западать в сердце слушающего. Прежде религия толпы порождалась воображением, ныне христианин должен обосновывать свою веру – не просто верить, но обдумывать, не просто слышать, но понимать. Слова нашей утренней службы… как прекрасны, как проникновенны, как разумны они, если их произносят с достойной простотой! Но насколько утрачивают они смысл, когда льются в такт музыке, и пр. и пр.

Вот что проповедовал мистер Слоуп архидьякону Грантли, регенту Хардингу и всем прочим! Настоятелю и всему соборному духовенству в их собственном соборе! Людям, которые всю жизнь служили так, как считали наилучшим! И они выслушивали все это от выскочки, от священника без прихода, от какого-то капеллана, от чужака, от отребья, вытащенного, по выражению доктора Грантли, из сточных канав Мэрилбоуна! И они должны были высидеть до конца! Никто из них, не исключая и доктора Грантли, не мог заткнуть уши или покинуть дом божий в часы службы. Они слушали – и не могли даже сразу ответить!

Пожалуй, нынешние свободные и цивилизованные страны не знают невзгоды горше необходимости выслушивать проповеди. В этих государствах только проповедующий священник имеет власть заставить своих слушателей сидеть смирно и переносить мучения молча. Только проповедующий священник может изрекать одни пошлости, банальности и трюизмы, зная, что их будут выслушивать так почтительно, точно его слова исполнены вдохновенного жара или же неотразимой логики. Пусть-ка доктор права или физических наук взойдет на свою кафедру и начнет складывать избитые слова в скудоумные фразы – он скоро увидит перед собой опустевшие скамьи. Пусть-ка адвокат начнет говорить скверно – ему редко придется говорить. Речь судьи никто не обязан выслушивать, кроме присяжных, обвиняемого и дежурного полицейского. Когда говорит член парламента, можно кашлять или уйти. Олдермену можно не дать слова. Но от проповедующего священника спасения нет. Он – язва нашего времени, морской старик[13], которого мы, Синдбады, не в силах стряхнуть с себя, кошмар, губящий наш воскресный отдых, инкуб, обременяющий нашу религию и портящий божественную службу. Нас не тащат насильно в церковь. О нет! Но мы хотим большего. Мы хотим, чтобы нас оттуда не выживали. Мы хотим, мы желаем пользоваться благами церковной службы, но пусть нас избавят от томительной скуки, которую обыкновенный человек выдержать не в состоянии, чтобы, покидая дом божий, мы не испытывали радостного облегчения, как это обычно бывает после обычной проповеди.

С какой самоуверенностью молодой священник делает ложные выводы из неправильно понятого текста, а потом грозит нам всеми карами преисподней, если мы посмеем отступить от его заветов! Да, мой самодовольный юный друг, я верую в те тайны, которые так опошляются в твоих устах, я верую в неразбавленное слово, которое ты держишь в своей руке, но извини, если я сомневаюсь в твоих толкованиях. Библия прекрасна, молитвенник прекрасен, да и ты сам был бы приемлем, если бы просто читал мне куски из проповедей, которые лучшие наши богословы создавали в расцвете своих сил. Но извини меня, неумелый проповедник, если только зевоту будут вызывать у меня твои неуклюжие периоды, твои заимствованные фразы, твой вымученный пафос, напевность твоих обличений, твое покашливание и запинки, твои ахи и охи, твои черные перчатки и белый платок. Для меня все это – ничто, и сколько драгоценных часов удалось бы сберечь, если бы можно было не ходить тебя слушать!

И тут я хочу сказать кое-что по поводу обычных жалоб священников на чрезмерное количество проповедей, которые они обязаны читать. Мы все упиваемся звуком собственного голоса, а проповедник к тому же знает, что его волей-неволей будут слушать. Проповедь для него – приятнейшие минуты жизни, миг самоупоения. «Я прочел на этой неделе девять проповедей», – сообщил мне недавно один мой юный друг, томно прижимая руку ко лбу с видом великомученика. «Девять на этой, семь на прошлой, четыре на позапрошлой, – в этом месяце я проповедовал двадцать три раза. Право, это слишком!» – «Совершенно справедливо, – ответил я, содрогаясь. – Этого никто не выдержит!» – «Да, – смиренно согласился он. – И это начинает на мне сказываться!» – «Ах, если бы! – воскликнул я. – Если бы так!» – но он не догадался, что у меня сердце кровью обливалось от жалости к его прихожанам.

Впрочем, проповедь мистера Слоупа – во всяком случае, в этот раз – не была скучной. Ее тема задевала слушателей за живое, а к тому же нельзя отрицать, что мистер Слоуп умел быть красноречивым. Все тридцать минут его слушали безмолвно и внимательно, но с гневом в глазах, обмениваясь негодующими взглядами, раздувая в ярости ноздри, шаркая подошвами и часто меняя позу, что свидетельствует о смятении духа и о возмущении в сердцах.

Наконец епископ, пораженный больше всех, так что у него волосы чуть не встали дыбом от ужаса, произнес благословение далеко не столь величественно, как во время многочисленных репетиций у себя в кабинете, и прихожане могли разойтись.